памяти детей
Под катом тяжелый текст.
1915-ый был в сознании всегда. Начиная с шестого класса, когда я в отсутствие родителей взяла в руки книгу в зеленом переплете - «Геноцид армян в Османской империи», начиная с огромной - во всю стену - карты СССР, на краю которой виднелся краешек озера Ван, начиная с «Дзори Миро» и «Наапета». Да и Арарат везде и всюду, Арарат всегда - вечное напоминание. Да, 1915-ый был в памяти и в сознании. Ключевое слово - в сознании. Нет, и эмоции были, особенно если попадались кадры Западной Армении, или воспоминания об этих событиях, и слезы были градом, когда сестра привезла бутылочку с водой из Вана, но, тем не менее, между мною и 1915 годом был запечатанный временный тоннель. Да, я знала, и знала со всеми подробностями, что случилось на том конце тоннеля. Но меня там не было. Так и смерть близкого тебе человека, которую ты не видел, немного перестает быть смертью и превращается в отвлеченное событие. Ты переживаешь его отсутствие, но эти переживания не сравнимы с тем, что ты чувствуешь, когда человек страдает или умирает у тебя на руках.
В январе прошлого года мне предложили перевести свидетельства выживших очевидцев Геноцида. 100 свидетельств. Отправили на ознакомление текст на армянском, и я, бегло просмотрев несколько страниц в разных частях текста, согласилась. Те свидетельства, которые я прочла на тот момент, были скупыми, лаконичными текстами оставшихся в живых мужчин: в нашем селе жило столько человек, турки напали, убили, увели в плен, осталось в живых столько. И да, меня предупредили, что несколько человек уже отказались. И что времени почти нет. И что очень надо.
Начав переводить, я взяла за привычку не дочитывать текст свидетельства до конца и переводить с первых же строк. Так было легче: в сюжет втягиваешься не сразу, и подспудное стремление узнать, как окончилась история, чуть перекрывает весь ужас повествования. На тот момент доминирующим чувством была ненависть - ненависть, ненависть и еще раз ненависть, такая броня из ненависти, которая позволяла переводить это.
Через пару дней дошла очередь до свидетельства Сатеник Парунакян из ванского села Хараконис. Начало помню смутно: Сатеник было около тридцати лет, в семье трое детей, в начале войны забрали мужа, после турки и курды напали на село, вырезали всех младенцев мужского пола, после чего под конвоем повели женщин и оставшихся в живых детей в Ван. Были душераздирающие подробности о том, как Сатеник со свекровью зубами перегрызали прядки у мальчиков: по традиции мальчикам до семи лет оставляли прядку волос, по этой прядке курды и отбирали и убивали малышей. Когда их довели до взбесившейся от весеннего таяния реки Арчак, женщин стали избивать, заставляя переходить реку с детьми на руках.
Не то что переводить, читать уже было трудно. Вскипая от ненависти, я перевела до «и вода унесла Варсеник (шестилетняя дочь Сатеник), и я не смогла ей помочь, так как на руках были младшие». За пару секунд, пока мозг подбирал соответствующие выражения на русском, мои инстинкты - женские, материнские, животные: ребенка, слабую от голода и холода девочку, твоего первенца уносит вода, а ты, стоя по пояс в воде с детьми на руках, не можешь помочь - инстинкты пробили выстроенную мною броню. Так я не рыдала в жизни. Я не рыдала, я выла. Кое-как успокоилась, продолжила перевод, и тут: «наша соседка Антарам была вынуждена утопить старшую, чтобы перенести младших...».
Продолжать было невозможно. Вся заплаканная я вышла, нет, убежала из дому, как свидетель убегает с места преступления. С отсутствующим выражением лица вдоль и поперек исходила весь наш квартал. Это было вечером в пятницу. Субботу и воскресенье я провела, свернувшись в кресле. Тонущая дочь и орущая мать стояли перед глазами, а на меня будто надвинулась тяжелая плита, выбраться из-под которой не было никакой возможности.
Три дня я обреченно думала: что делать. Это ведь не сам ад, а только подступы к нему. Это ведь всего лишь шестое свидетельство, а всего их - сто. А я глупо и тупо не рассчитала возможности своей не очень сильной нервной системы. Переводить дальше значит истязать себя. Отказаться - подвести. Переводить - страдать, отказаться - сдаться... В итоге победило чувство ответственности. И, как ни странно, вся та же ненависть.
30 дней. 4 недели. Месяц ада. Как будто этот временной тоннель распечатали. Как будто меня перевели туда, в объятые пламенем, залитые кровью, истошно вопящие ванские и мушские села. Как будто меня втолкнули в стеклянную капсулу, выбросили в 1915 год и сказали «смотри!». И видишь, и слышишь, и сходишь с ума, и н и ч е м не можешь помочь. Н и ч е м.
Самыми страшными были свидетельства, где говорилось о детях. О детях, которым проломили головы, которых изнасиловали, которых проткнули штыками. О детях, которые не уползали от погибшей матери и тянулись запекшимися губами к ее груди. О детях, оставшихся под копытами лошадей. О детях, сгоревших в амбарах... Перевести, перечесть, сравнить с оригиналом, отредактировать... Рыдать. Выть. Проклинать.
Под конец не осталось никаких сил даже на ненависть. Ненависть выкипела и растворилась в этом месиве крови, огня и боли, а состояние мое в последнюю неделю было похоже на болевой шок: я будто одеревенела, и на чувства опустился густой туман. Появилось нечто вроде ритуала: когда в очередном свидетельстве были упоминания о детях, я отрешенно выписывала их имена и фамилии в блокнот и включала колыбельные - Каначяна, Бадаляна, Акна орор, колыбельные в исполнении Асмик Арутунян, Зулал. Колыбельными я хоронила малышей, плакала и переводила. На тот момент это было единственным выходом, чтобы завершить перевод.
Последнее свидетельство, последняя редактура, последнее письмо с пояснениями и сносками. А после, вся исстрадавшаяся, вымотанная, потухшая, открываешь окно, впускаешь свежий воздух, но не понимаешь: солнце, тепло, радостные вопли детей ... детей?... беззаботные люди внизу, на улице. Как, они не знают? Они не слышали? Они живут..?
Живем.
***
Даже спустя год после завершения работы я не смогла написать этот текст на армянском. Первая же строчка на родном языке выбивала из колеи, и будто снова разверзался вход в тот тоннель. Боль 1915 года на армянском больнее во сто крат. А русский - не родной язык. Он выстраивает невидимый барьер между мною и текстом, он превращает текст в орудие или материал, с которым надо работать. Русский язык в данном случае самортизировал боль. Читать на русском несколько легче, хотя... это в любом случае невозможно читать. Да это и не надо читать, точно так же, как не надо читать материалы расследований убийств и изнасилований. Но это должно остаться в архивах. Напоминанием, до какого скотства может опуститься человек. Предупреждением, какая бездна - свирепая, дикая бездна - может проснуться в твоем вчера еще мирном соседе. Уроком бдительности для чересчур беспечных.
И заклинанием: никогда больше, н и к о г д а. Никогда больше не позволять зверью подбираться к себе так близко. Никогда больше не оказываться перед ним безоружным и наивным. Никогда больше не позволять сотворить с собой такое.
Н и к о г д а.
Этот маленький, несуразно голубой блокнот с именами детей целый год пролежал в ящике письменного стола. В прошлом году я не смогла добраться до Цицернакаберда; в тот день я вообще не включала телевизор и пресекала все разговоры о Геноциде. Я уже побывала там, на том конце тоннеля - в Ване, Муше и Сасуне, среди горящих амбаров с орущими женщинами и детьми, среди заколотых и изнасилованных, на берегу запруженной трупами реки, и никакая сила в тот момент не могла меня заставить даже подойти к Цицернакаберду. Да и сейчас я по возможности избегаю темы Геноцида. Но этот маленький, несуразно голубой блокнот с именами детей... Шестилетняя Варсеник из Харакониса, утонувшая в реке Арчак, и ее братик, умерший через несколько дней. Безымянная дочка Антарам. Семилетняя Сандухт, изнасилованная и убитая отрядом турецких жандармов. Четыре безымянных малыша из села Хултик, которые спрятались на мельнице и от голода вылизали жернова до блеска. Малыши из сгердских сел Авин и Набайин, которых курды собрали на берегу реки и проломили головы каменными плитами. Малыш из Еризака, который еле доползал к роднику, делал несколько глотков, приползал обратно к телу убитой матери и тормошил ее, пытаясь разбудить. Тигран, Вазрик, Арменак, Наник, Айкануш, Гоарик, Маро…
Я простилась с ними вчера.
Помяните их и вы.
Download Armenian lullaby Ororem bales for free from pleer.com
1915-ый был в сознании всегда. Начиная с шестого класса, когда я в отсутствие родителей взяла в руки книгу в зеленом переплете - «Геноцид армян в Османской империи», начиная с огромной - во всю стену - карты СССР, на краю которой виднелся краешек озера Ван, начиная с «Дзори Миро» и «Наапета». Да и Арарат везде и всюду, Арарат всегда - вечное напоминание. Да, 1915-ый был в памяти и в сознании. Ключевое слово - в сознании. Нет, и эмоции были, особенно если попадались кадры Западной Армении, или воспоминания об этих событиях, и слезы были градом, когда сестра привезла бутылочку с водой из Вана, но, тем не менее, между мною и 1915 годом был запечатанный временный тоннель. Да, я знала, и знала со всеми подробностями, что случилось на том конце тоннеля. Но меня там не было. Так и смерть близкого тебе человека, которую ты не видел, немного перестает быть смертью и превращается в отвлеченное событие. Ты переживаешь его отсутствие, но эти переживания не сравнимы с тем, что ты чувствуешь, когда человек страдает или умирает у тебя на руках.
В январе прошлого года мне предложили перевести свидетельства выживших очевидцев Геноцида. 100 свидетельств. Отправили на ознакомление текст на армянском, и я, бегло просмотрев несколько страниц в разных частях текста, согласилась. Те свидетельства, которые я прочла на тот момент, были скупыми, лаконичными текстами оставшихся в живых мужчин: в нашем селе жило столько человек, турки напали, убили, увели в плен, осталось в живых столько. И да, меня предупредили, что несколько человек уже отказались. И что времени почти нет. И что очень надо.
Начав переводить, я взяла за привычку не дочитывать текст свидетельства до конца и переводить с первых же строк. Так было легче: в сюжет втягиваешься не сразу, и подспудное стремление узнать, как окончилась история, чуть перекрывает весь ужас повествования. На тот момент доминирующим чувством была ненависть - ненависть, ненависть и еще раз ненависть, такая броня из ненависти, которая позволяла переводить это.
Через пару дней дошла очередь до свидетельства Сатеник Парунакян из ванского села Хараконис. Начало помню смутно: Сатеник было около тридцати лет, в семье трое детей, в начале войны забрали мужа, после турки и курды напали на село, вырезали всех младенцев мужского пола, после чего под конвоем повели женщин и оставшихся в живых детей в Ван. Были душераздирающие подробности о том, как Сатеник со свекровью зубами перегрызали прядки у мальчиков: по традиции мальчикам до семи лет оставляли прядку волос, по этой прядке курды и отбирали и убивали малышей. Когда их довели до взбесившейся от весеннего таяния реки Арчак, женщин стали избивать, заставляя переходить реку с детьми на руках.
Не то что переводить, читать уже было трудно. Вскипая от ненависти, я перевела до «и вода унесла Варсеник (шестилетняя дочь Сатеник), и я не смогла ей помочь, так как на руках были младшие». За пару секунд, пока мозг подбирал соответствующие выражения на русском, мои инстинкты - женские, материнские, животные: ребенка, слабую от голода и холода девочку, твоего первенца уносит вода, а ты, стоя по пояс в воде с детьми на руках, не можешь помочь - инстинкты пробили выстроенную мною броню. Так я не рыдала в жизни. Я не рыдала, я выла. Кое-как успокоилась, продолжила перевод, и тут: «наша соседка Антарам была вынуждена утопить старшую, чтобы перенести младших...».
Продолжать было невозможно. Вся заплаканная я вышла, нет, убежала из дому, как свидетель убегает с места преступления. С отсутствующим выражением лица вдоль и поперек исходила весь наш квартал. Это было вечером в пятницу. Субботу и воскресенье я провела, свернувшись в кресле. Тонущая дочь и орущая мать стояли перед глазами, а на меня будто надвинулась тяжелая плита, выбраться из-под которой не было никакой возможности.
Три дня я обреченно думала: что делать. Это ведь не сам ад, а только подступы к нему. Это ведь всего лишь шестое свидетельство, а всего их - сто. А я глупо и тупо не рассчитала возможности своей не очень сильной нервной системы. Переводить дальше значит истязать себя. Отказаться - подвести. Переводить - страдать, отказаться - сдаться... В итоге победило чувство ответственности. И, как ни странно, вся та же ненависть.
30 дней. 4 недели. Месяц ада. Как будто этот временной тоннель распечатали. Как будто меня перевели туда, в объятые пламенем, залитые кровью, истошно вопящие ванские и мушские села. Как будто меня втолкнули в стеклянную капсулу, выбросили в 1915 год и сказали «смотри!». И видишь, и слышишь, и сходишь с ума, и н и ч е м не можешь помочь. Н и ч е м.
Самыми страшными были свидетельства, где говорилось о детях. О детях, которым проломили головы, которых изнасиловали, которых проткнули штыками. О детях, которые не уползали от погибшей матери и тянулись запекшимися губами к ее груди. О детях, оставшихся под копытами лошадей. О детях, сгоревших в амбарах... Перевести, перечесть, сравнить с оригиналом, отредактировать... Рыдать. Выть. Проклинать.
Под конец не осталось никаких сил даже на ненависть. Ненависть выкипела и растворилась в этом месиве крови, огня и боли, а состояние мое в последнюю неделю было похоже на болевой шок: я будто одеревенела, и на чувства опустился густой туман. Появилось нечто вроде ритуала: когда в очередном свидетельстве были упоминания о детях, я отрешенно выписывала их имена и фамилии в блокнот и включала колыбельные - Каначяна, Бадаляна, Акна орор, колыбельные в исполнении Асмик Арутунян, Зулал. Колыбельными я хоронила малышей, плакала и переводила. На тот момент это было единственным выходом, чтобы завершить перевод.
Последнее свидетельство, последняя редактура, последнее письмо с пояснениями и сносками. А после, вся исстрадавшаяся, вымотанная, потухшая, открываешь окно, впускаешь свежий воздух, но не понимаешь: солнце, тепло, радостные вопли детей ... детей?... беззаботные люди внизу, на улице. Как, они не знают? Они не слышали? Они живут..?
Живем.
***
Даже спустя год после завершения работы я не смогла написать этот текст на армянском. Первая же строчка на родном языке выбивала из колеи, и будто снова разверзался вход в тот тоннель. Боль 1915 года на армянском больнее во сто крат. А русский - не родной язык. Он выстраивает невидимый барьер между мною и текстом, он превращает текст в орудие или материал, с которым надо работать. Русский язык в данном случае самортизировал боль. Читать на русском несколько легче, хотя... это в любом случае невозможно читать. Да это и не надо читать, точно так же, как не надо читать материалы расследований убийств и изнасилований. Но это должно остаться в архивах. Напоминанием, до какого скотства может опуститься человек. Предупреждением, какая бездна - свирепая, дикая бездна - может проснуться в твоем вчера еще мирном соседе. Уроком бдительности для чересчур беспечных.
И заклинанием: никогда больше, н и к о г д а. Никогда больше не позволять зверью подбираться к себе так близко. Никогда больше не оказываться перед ним безоружным и наивным. Никогда больше не позволять сотворить с собой такое.
Н и к о г д а.
Этот маленький, несуразно голубой блокнот с именами детей целый год пролежал в ящике письменного стола. В прошлом году я не смогла добраться до Цицернакаберда; в тот день я вообще не включала телевизор и пресекала все разговоры о Геноциде. Я уже побывала там, на том конце тоннеля - в Ване, Муше и Сасуне, среди горящих амбаров с орущими женщинами и детьми, среди заколотых и изнасилованных, на берегу запруженной трупами реки, и никакая сила в тот момент не могла меня заставить даже подойти к Цицернакаберду. Да и сейчас я по возможности избегаю темы Геноцида. Но этот маленький, несуразно голубой блокнот с именами детей... Шестилетняя Варсеник из Харакониса, утонувшая в реке Арчак, и ее братик, умерший через несколько дней. Безымянная дочка Антарам. Семилетняя Сандухт, изнасилованная и убитая отрядом турецких жандармов. Четыре безымянных малыша из села Хултик, которые спрятались на мельнице и от голода вылизали жернова до блеска. Малыши из сгердских сел Авин и Набайин, которых курды собрали на берегу реки и проломили головы каменными плитами. Малыш из Еризака, который еле доползал к роднику, делал несколько глотков, приползал обратно к телу убитой матери и тормошил ее, пытаясь разбудить. Тигран, Вазрик, Арменак, Наник, Айкануш, Гоарик, Маро…
Я простилась с ними вчера.
Помяните их и вы.
Download Armenian lullaby Ororem bales for free from pleer.com