Владимир Набоков, "Лолита"

[manya2206]

Даже не знаю с чего начать - этот роман во время прочтения то вспыхивал яркими красками, то намеренно затухал, сводясь практически к цепи событий, напоминающих детективную повесть. Овладение Лолитой вводит повествователя в некое словесное оцепенение - мы прикасаемся только к сырой реальности, воплощению мечты Гумберта, превратившееся, по его же словам, в страшный сон. Все выпады против “Лолиты” (мне неизвестные, но легко просчитываемые) относятся, думаю, к сюжету. Эта история и страшит, и кажется пошлой, и завораживает - хотя этика здесь в какой-то степени не интересна, как не волнуют меня в своей самостоятельности и литературные приёмы, создающие неуловимый эффект. Это - эффект реальности, странного живого совершенства (последнее слово слишком статично и по-своему дискредитирует роман, описывающий много смрада и грязи). Меня часто не покидало ощущение слитости Набокова с языком, нерасщепляемого симбиоза (взять хотя бы одну его фразу - “Я не знаю, был ли альбом свахи добавочным звеном в ромашковой гирлянде судьбы…”). Странно, что действительность настигла меня в потоке слов, но неслучайно Набоков отсылает в конце романа и читателя, и Лолиту, и себя к “благословенной материи мира”. Он часто застигает врасплох, особенно выразительно было сравнение повзрослевшей Лолиты с осенним лесом: “От нее оставалось лишь легчайшее фиалковое эхо, листопадное эхо той нимфетки, на которую я наваливался с такими криками в прошлом; это на краю красного оврага, с далеким лесом под белесым небом, с бурыми листьями, запрудившими ручей, с одним последним сверчком в сухом бурьяне…”. Вполне логичная ассоциация (увядание как часть цикла времен года) развертывается в картинку, прибавляет к себе два измерения и уступает место своей производной. Другой пример, встречающийся вскоре, такой же материальный, но теперь искрящийся и динамичный: “Вдавите обойму в рукоятку. Нажимайте, пока не услышите или не почувствуете, как захватило защелку. Упоительно плотно. Вместимость: восемь патронов. Вороной отлив. Мучительно готов разрядиться”.
 Любопытна здесь мучительная тяга Гумберта Гумберта к Лолите, так и не превратившейся для нас в “субъект” - мы ни разу не узнаем, что она думает на самом деле, насколько вообще активно её сознание - только, возможно, в конце, когда делает выбор (хотя и это скорее обусловлено рефлексами, доставшимися в наследство от детства) в пользу своего мужа. В конце книги меня ждало легкое разочарование (здесь, видимо, являющееся положительным признаком) от того, что роман и герой не замкнуты в себе, а вырываются к жизни, которую так умело описывают и над которой так часто издеваются, что Гумберту не хватило своей любви для полного обретения себя: “ На том или другом завороте я чувствую, как моё склизкое “я” ускользает от меня, уходя в такие глубокие и темные воды, что не хочется туда и соваться”.