Всеблагоа
На балконе у моего соседа-датчанина, героического веснушчатого человека с протезом вместо левой ноги, который при этом учится кайтингу и недавно рассек себе бровь, грохнувшись с байка, - висит ловец ветра, поэтому я засыпаю и просыпаюсь под звон, похожий на очень далекий колокольный; мы сидим у меня на крылечке с Бузиным в больших деревянных креслах, я с ноутом, Бузин с книжкой про випассану, сквозь легкий навес на нас квадратиками ложится полуденное индийское солнце, оно разлито по резным пальмовым кронам и черепичным крышам, рикошетит от бокалов и зеркалец заднего вида на байках, и от ловца ветра с привязанным за нитку переливающимся круглым диском.
Девятое утро здесь, и я уже только картинкой, без ощущений, помню как дохожу по Пятницкой до обводного канала Москвы-реки и вижу в полынье посреди тяжёлого серого льда, под сотню, наверное, уток - февраль, думаю я, минус двадцать, вот же ад - захожу в «Теремок», прошу там пакет булочек, встречаю дорогую Грачеву, и мы крошим эти булочки в реку дубеющими от ветра пальцами, и утки внизу гогочут, дерутся и удирают с хлебом в клюве, и мы думаем - ну, хоть согреются.
Здесь можно перестать выживать, и мы страшно разленились, конечно; гоанское правило «не больше одного дела в день» воспринимается нами буквально, и дело это, как правило - «купить в Мандреме плёнок», «найти массажиста» и «положить денег на телефон». Бузин встретил меня в Даболиме, привез в родную деревню, и я от счастья и усталости отрубилась на пляже в первое же утро и немедленно сгорела - к вечеру я была кирпичной стеной, на которой граффитчики старательной рукой нарисовали белым витую цепочку, купальник, завязочки и даже край челки - под локтем, которым я закрывала лицо. Я ходила напряженного, пульсирующего кумачового цвета дня три, потом остыла и теперь упоительно, жадно облезаю - просыпаешься и шелестишь, и кажешься себе завернутой в драный целлофан - но завязочки, да, и цепочка, и даже квадратик ткани, где написано «82% - нейлон, 18% - эластан».
Тут стояли такие восхитительные лунные ночи, что мы гуляли без фонарей и отбрасывали тени, можно было вывески читать - господень мир, такой пестрый и обильный днем, становился вдруг пуст и умиротворен, наполнен молчанием и ровным голубоватым млечным светом, и глубоким дыханием прибоя; мы видели место, где Чапора схлестывается с морем, огромная чаша клокочущей пенной серебряной воды, и казалось, что мы случайно пришли живыми в какой-то свой сон, все потустороннее и такое знакомое одновременно: эти рыбацкие лодки, раскачиваемые приливом, эти длинные отмели, эти шаткие навесы на бамбуковых палках, это ощущение легкой печали и благодарности, что все останется ровно таким же и долго после тебя. Иногда на мосту мы жмем на ручной тормоз, глушим байки, и большая индийская ночь накрывает нас животом: как только гаснет фара, расплескивается тысяча звезд над головой, и ты остаешься наедине с цикадами, всхлипыванием воды и лягушачьим клёкотом, крошечный и случайный.
Костя едет первым, а я за ним: он купил себе куртку с оранжевым пацификом на спине, и главное - не упускать его из виду; навык вождения возвращается минуту на четвертую за рулем, а через неделю ты не чувствуешь скутера, как не чувствуешь обуви при ходьбе: можно оставить глаза следить за дорогой, правую руку на газу, левую на тормозе, и улететь хоть во времени, хоть в пространстве - ехать с Кудиненко ночным экспрессом из Донецка в Харьков, например, смотреть «95 квартал» по телевизору под потолком вагона, или делать четырёхлетней зарядку на ковре, не забывая ставить любимую куклу в такую же позу, расстраиваясь, что она всё время закрывает глаза, оказываясь на спине, и значит, засыпает, или гладить уставшего московского мальчика, сидящего за компьютером в тысячах километров отсюда, невидимыми руками по жестким курчавым волосам.
Пока я пишу это, прискакал бурундук с длинным пушистым хвостом, посмотрел на меня неодобрительно, в три прыжка пересёк дорогу и взмыл вверх по пальме. Бузин говорит, бурундуки воруют у него картошку фри.
Мы были на двух концертах Hilight Tribe за неделю, и это большое событие для Гоа: тонна роскошного, лоснящегося, загорелого татуированного фричья всех мастей и возрастов - дредатого, бритого, расписного, в серьгах, в сапогах копытцами, в браслетах, в платьях, в порезанных майках пыльных цветов, белозубого, пахнущего терпко, с шапкой черных кудрей или гнездом африканских кос, бриттов, индусов, норвежцев, китайцев - там были танцоры файр-шоу, трое узких литых азиатских мальчиков в черных болеро, смуглых, длинноволосых, сверхчеловечески двигающихся - мы с Верой полюбили их больше музыкантов, даже ходили им в любви признаваться за кулисами. Вчера они выступали почти в чистом поле, на фоне фосфоресцирующего глазастого Ганеши метр на два, в безумном трансовом свете, и качали так, что мы вопили и прыгали, а Бу кричал «Кобзона давай!»
Вечером мы садимся на байки и едем в гости к Ане, Вере, Эду и Наге, сидеть на крыше при свечах, делиться новостями дня, смотреть на луну сквозь дырявую пальмовую крышу и обмениваться ленивыми дружескими колкостями, и Вера рассказывает про войну между Пандавами и Кауравами, о том, как Драупади умоляла братьев отомстить за свое бесчестье, Нага затевает игру тибетских лам о том, что бы мы сделали сейчас, если бы нам оставался последний час жизни, Костя острит, Аня улыбается ямочками, Эд хочет победить поставленным Aphex Twin слушающих блюз через дорогу и поющих русский рок в соседнем доме, а я пью чай и думаю о том, что память забавно кольцуется, я никогда не уезжала отсюда, я живу здесь одну и ту же зиму третий год подряд, это Нарния моя, она ни на минуту во мне не останавливалась, даже в самую черную московскую ночь.
Через три часа закат, мне так нравится знать всех в Goan Café чуть ли не поимённо, некоторых не первый год, и встречать их на закате, и наблюдать: вот старушка, спящая на открытом солнце в самые хищные часы, она цвета морёного дуба уже, у нее нос кнопкой и два подбородка, вылитая Ведьма Пустоши из «Ходячего замка» Миядзаки, вот Королева, прекрасная седая британка с аристократическим профилем, которая приходит к ужину в белом, с неизменным цветком в волосах, вот мой любимый Широн, израильтянин кайт-инструктор, красавец и задира, с коротко стриженной пепельной щетиной на груди, а дня три назад я видела настоящую королеву секса: это была такая толстая, приземистая, бугристая от целлюлита, молочно белая англичанка лет пятидесяти, с недовольным измятым лицом - в оранжевых узких стрингах, опоясывающих квадратную попу сундуком, в татуировках на крестце, спине, бедре и в низу живота (алое сердце с крыльями), топлесс и с крупными серьгами в пупке и с каждом из сосков - она шла купаться с дочерью и мужем, раздавая указания, она была прекрасна, и Костя минут семь придумывал фразу, с которой он подойдет к ней знакомиться.
- Здравствуйте, мы с вами нигде не встречались раньше? Мм, в кошмарах?
Так вот, будет закат, собаки вылезут из-под шезлонгов, где прячутся от жары, и побегут скакать и возиться друг с другом, побрёхивая на незнакомцев (старший брат первым делом спросил, жива ли Чапати, чёрная с рыжим дворняга, талисман Goan Café, ее переехало байком в прошлом году, но нет, жива и бодра даже), мы усядемся на лежаки и станем фотографировать, как кайтеры проносятся вдоль берега, на секунду заволакивая солнце высоким куполом, как песок медленно течет под ветром поверх песка, сходясь и расходясь руслами, неостановимо, как время, плывет сам над собой, как кино, как медленная невесомая ткань, которую где-то собирает невидимый портной, и крабы будут разбегаться от наших ступней, юркая в узкие норы, и снова будет чувство, словно ты в чьем-то полустёртом счастливом воспоминании, таком давнем, что нет у тебя ни имени, ни лица, ты случайно попавшая в снимок девочка в платье, на закате у моря, в тот день, когда.
Девятое утро здесь, и я уже только картинкой, без ощущений, помню как дохожу по Пятницкой до обводного канала Москвы-реки и вижу в полынье посреди тяжёлого серого льда, под сотню, наверное, уток - февраль, думаю я, минус двадцать, вот же ад - захожу в «Теремок», прошу там пакет булочек, встречаю дорогую Грачеву, и мы крошим эти булочки в реку дубеющими от ветра пальцами, и утки внизу гогочут, дерутся и удирают с хлебом в клюве, и мы думаем - ну, хоть согреются.
Здесь можно перестать выживать, и мы страшно разленились, конечно; гоанское правило «не больше одного дела в день» воспринимается нами буквально, и дело это, как правило - «купить в Мандреме плёнок», «найти массажиста» и «положить денег на телефон». Бузин встретил меня в Даболиме, привез в родную деревню, и я от счастья и усталости отрубилась на пляже в первое же утро и немедленно сгорела - к вечеру я была кирпичной стеной, на которой граффитчики старательной рукой нарисовали белым витую цепочку, купальник, завязочки и даже край челки - под локтем, которым я закрывала лицо. Я ходила напряженного, пульсирующего кумачового цвета дня три, потом остыла и теперь упоительно, жадно облезаю - просыпаешься и шелестишь, и кажешься себе завернутой в драный целлофан - но завязочки, да, и цепочка, и даже квадратик ткани, где написано «82% - нейлон, 18% - эластан».
Тут стояли такие восхитительные лунные ночи, что мы гуляли без фонарей и отбрасывали тени, можно было вывески читать - господень мир, такой пестрый и обильный днем, становился вдруг пуст и умиротворен, наполнен молчанием и ровным голубоватым млечным светом, и глубоким дыханием прибоя; мы видели место, где Чапора схлестывается с морем, огромная чаша клокочущей пенной серебряной воды, и казалось, что мы случайно пришли живыми в какой-то свой сон, все потустороннее и такое знакомое одновременно: эти рыбацкие лодки, раскачиваемые приливом, эти длинные отмели, эти шаткие навесы на бамбуковых палках, это ощущение легкой печали и благодарности, что все останется ровно таким же и долго после тебя. Иногда на мосту мы жмем на ручной тормоз, глушим байки, и большая индийская ночь накрывает нас животом: как только гаснет фара, расплескивается тысяча звезд над головой, и ты остаешься наедине с цикадами, всхлипыванием воды и лягушачьим клёкотом, крошечный и случайный.
Костя едет первым, а я за ним: он купил себе куртку с оранжевым пацификом на спине, и главное - не упускать его из виду; навык вождения возвращается минуту на четвертую за рулем, а через неделю ты не чувствуешь скутера, как не чувствуешь обуви при ходьбе: можно оставить глаза следить за дорогой, правую руку на газу, левую на тормозе, и улететь хоть во времени, хоть в пространстве - ехать с Кудиненко ночным экспрессом из Донецка в Харьков, например, смотреть «95 квартал» по телевизору под потолком вагона, или делать четырёхлетней зарядку на ковре, не забывая ставить любимую куклу в такую же позу, расстраиваясь, что она всё время закрывает глаза, оказываясь на спине, и значит, засыпает, или гладить уставшего московского мальчика, сидящего за компьютером в тысячах километров отсюда, невидимыми руками по жестким курчавым волосам.
Пока я пишу это, прискакал бурундук с длинным пушистым хвостом, посмотрел на меня неодобрительно, в три прыжка пересёк дорогу и взмыл вверх по пальме. Бузин говорит, бурундуки воруют у него картошку фри.
Мы были на двух концертах Hilight Tribe за неделю, и это большое событие для Гоа: тонна роскошного, лоснящегося, загорелого татуированного фричья всех мастей и возрастов - дредатого, бритого, расписного, в серьгах, в сапогах копытцами, в браслетах, в платьях, в порезанных майках пыльных цветов, белозубого, пахнущего терпко, с шапкой черных кудрей или гнездом африканских кос, бриттов, индусов, норвежцев, китайцев - там были танцоры файр-шоу, трое узких литых азиатских мальчиков в черных болеро, смуглых, длинноволосых, сверхчеловечески двигающихся - мы с Верой полюбили их больше музыкантов, даже ходили им в любви признаваться за кулисами. Вчера они выступали почти в чистом поле, на фоне фосфоресцирующего глазастого Ганеши метр на два, в безумном трансовом свете, и качали так, что мы вопили и прыгали, а Бу кричал «Кобзона давай!»
Вечером мы садимся на байки и едем в гости к Ане, Вере, Эду и Наге, сидеть на крыше при свечах, делиться новостями дня, смотреть на луну сквозь дырявую пальмовую крышу и обмениваться ленивыми дружескими колкостями, и Вера рассказывает про войну между Пандавами и Кауравами, о том, как Драупади умоляла братьев отомстить за свое бесчестье, Нага затевает игру тибетских лам о том, что бы мы сделали сейчас, если бы нам оставался последний час жизни, Костя острит, Аня улыбается ямочками, Эд хочет победить поставленным Aphex Twin слушающих блюз через дорогу и поющих русский рок в соседнем доме, а я пью чай и думаю о том, что память забавно кольцуется, я никогда не уезжала отсюда, я живу здесь одну и ту же зиму третий год подряд, это Нарния моя, она ни на минуту во мне не останавливалась, даже в самую черную московскую ночь.
Через три часа закат, мне так нравится знать всех в Goan Café чуть ли не поимённо, некоторых не первый год, и встречать их на закате, и наблюдать: вот старушка, спящая на открытом солнце в самые хищные часы, она цвета морёного дуба уже, у нее нос кнопкой и два подбородка, вылитая Ведьма Пустоши из «Ходячего замка» Миядзаки, вот Королева, прекрасная седая британка с аристократическим профилем, которая приходит к ужину в белом, с неизменным цветком в волосах, вот мой любимый Широн, израильтянин кайт-инструктор, красавец и задира, с коротко стриженной пепельной щетиной на груди, а дня три назад я видела настоящую королеву секса: это была такая толстая, приземистая, бугристая от целлюлита, молочно белая англичанка лет пятидесяти, с недовольным измятым лицом - в оранжевых узких стрингах, опоясывающих квадратную попу сундуком, в татуировках на крестце, спине, бедре и в низу живота (алое сердце с крыльями), топлесс и с крупными серьгами в пупке и с каждом из сосков - она шла купаться с дочерью и мужем, раздавая указания, она была прекрасна, и Костя минут семь придумывал фразу, с которой он подойдет к ней знакомиться.
- Здравствуйте, мы с вами нигде не встречались раньше? Мм, в кошмарах?
Так вот, будет закат, собаки вылезут из-под шезлонгов, где прячутся от жары, и побегут скакать и возиться друг с другом, побрёхивая на незнакомцев (старший брат первым делом спросил, жива ли Чапати, чёрная с рыжим дворняга, талисман Goan Café, ее переехало байком в прошлом году, но нет, жива и бодра даже), мы усядемся на лежаки и станем фотографировать, как кайтеры проносятся вдоль берега, на секунду заволакивая солнце высоким куполом, как песок медленно течет под ветром поверх песка, сходясь и расходясь руслами, неостановимо, как время, плывет сам над собой, как кино, как медленная невесомая ткань, которую где-то собирает невидимый портной, и крабы будут разбегаться от наших ступней, юркая в узкие норы, и снова будет чувство, словно ты в чьем-то полустёртом счастливом воспоминании, таком давнем, что нет у тебя ни имени, ни лица, ты случайно попавшая в снимок девочка в платье, на закате у моря, в тот день, когда.