Счастье есть
Ох как же нас колотило весь день; я вот уж точно готовилась к худшему; Миша Калужский заболел ровно за сутки до спектакля, и чуткие мы раз десять в общей сложности звонили удостовериться, что у него действительно вообще нет голоса; спектаклю два года, и он даже однажды игрался без меня, но без Калужского - никогда; Арман прекрасен всем, кроме того, что он а) казах б) психотерапевт в) красавец восточного типа до тридцати д) не картавит и - хуже - вообще не имеет ни единого заметного дефекта, кроме кольца на безымянном, поэтому у меня разом вышибли из рук все мои поводы беспощадно стебать соведущего, и без того высосанные из пальца, а что же делать полтора часа, если не?
Но черт подери, какой же это был невозможно смешной спектакль; мы решили играть его, по понятной причине, про то, как часто людям приходится оказываться в совершенно дикой для них роли, и Арман рассказывает, как ему привозят на джипе баранов, и ему нужно зарезать одного, и он смотрит на него - и не может, пока голос крови ему не приказывает; я рассказываю про то, как странно рафинированным московским девушкам жить в палатке в пустыне и ехать на верблюде в ночи из лагеря в город, при отсутствии любого другого транспорта; девушка из зала - о том, как удивительно очутиться ночью на кладбище 13 века, когда колышками для палатки служат человеческие кости, еще одна - о том, как проснулась как-то в Бангкоке подле мужчины, имени которого не знала, хоть убей.
- Ну хоть хорошенького?
- Самого лучшего. Мы уже год вместе.
Арман рассказывает историю про то, как друзья его сидят вокруг горы марихуаны на полу, и в этот момент в квартиру звонят менты с автоматами, вламываются, разговаривают с ее владельцем, стоящим на венике, который он положил поверх горы, пытаясь показать, что это гора мусора, и выясняется, что они ошиблись этажом, и им очень неловко; девушки говорят про норвежские дороги, вдоль которых продаются ягоды, и нужно оставить денежку в специальном лоточке, взяв кулек (а вокруг никого, на километр) - и как в русском человеке в полный голос заговаривает Жаба; Костя Щ рассказывает, как обнаружил себя где-то на реке Пур между Новым и Старым Уренгоем в компании этнических немцев и двух австралийцев-миссионеров, одного, причем, на протезах; в результате голосования непостижимым образом побеждает моя мама, которую сначала как-то не хочется палить, но потом, когда она говорит, что самая дикая для нее роль - это роль родителя вот этого вот монстра, все и вовсе засыпается тонной хохота, мама рассказывает, как ощипывала в юности подстреленных кедровок в горах для своих голодных друзей, и как одна издала предсмертное "карр" у нее в руках, и мама рухнула в обморок; как накрывала бомжа в парке принесенным из дома одеялом в пододеяльнике со львами; пришлось выбирать, что страшнее - выдирать перья из живых птиц, заботиться о тех, кто плохо пахнет, или воспитывать идиота; мама с радостью выбрала последнее, хотя кедровки мне милее, если честно.
Лизу заставили сказать "к'гакелю'говые што'гы".
Арман мужественно сносил мои на него посягательства, вплоть до песни "Как рано он завел семью, печальная история".
Арману вручили Золотую Попу в двенадцать килограммов весом за его нежную заботу о гигиене месячного сына, девушке, которая никогда не водила экскурсий, но три провела героически - миниатюрный Петровский Путевой Дворец, мальчику с гомерической историей о том, как рыхлая, немолодая, в лузгу пьяная дама на корпоративе, который он устраивал, во что бы то ни стало вознамерилась с ним танцевать (я, конечно, была дамой), а потом уложила его на стол и покинула (- И забыла обо мне тут же, я думаю. А я помню!..) - хорошую, нежную восемнадцатилетнюю девочку в кудрях, которая никогда не поставит его в такое идиотское положение - девочку играл, конечно, Арман, и ох какая это была девочка; я сдалась и спела романс Юлия Кима для женского баса с текстом "О как ты валялси в ногах у меняаа / Ты весь изгиналси, / Камбутта змияаа, / От ласыык притвооорных опять вся горю / Люблюуууу - нинавижууу - и все-тки люблюууу", который накануне пел нам с Яшей в Фак-кафе неподражаемый нетрезвый Саша Гаврилов, прикрыв томные веки -
в общем, семь утра, я приехала домой, я не могу прекратить улыбаться и пересказывать все это друзьям вживую и по телефону, и спасибо, спасибо, спасибо огромное, зрительный зал.
Но черт подери, какой же это был невозможно смешной спектакль; мы решили играть его, по понятной причине, про то, как часто людям приходится оказываться в совершенно дикой для них роли, и Арман рассказывает, как ему привозят на джипе баранов, и ему нужно зарезать одного, и он смотрит на него - и не может, пока голос крови ему не приказывает; я рассказываю про то, как странно рафинированным московским девушкам жить в палатке в пустыне и ехать на верблюде в ночи из лагеря в город, при отсутствии любого другого транспорта; девушка из зала - о том, как удивительно очутиться ночью на кладбище 13 века, когда колышками для палатки служат человеческие кости, еще одна - о том, как проснулась как-то в Бангкоке подле мужчины, имени которого не знала, хоть убей.
- Ну хоть хорошенького?
- Самого лучшего. Мы уже год вместе.
Арман рассказывает историю про то, как друзья его сидят вокруг горы марихуаны на полу, и в этот момент в квартиру звонят менты с автоматами, вламываются, разговаривают с ее владельцем, стоящим на венике, который он положил поверх горы, пытаясь показать, что это гора мусора, и выясняется, что они ошиблись этажом, и им очень неловко; девушки говорят про норвежские дороги, вдоль которых продаются ягоды, и нужно оставить денежку в специальном лоточке, взяв кулек (а вокруг никого, на километр) - и как в русском человеке в полный голос заговаривает Жаба; Костя Щ рассказывает, как обнаружил себя где-то на реке Пур между Новым и Старым Уренгоем в компании этнических немцев и двух австралийцев-миссионеров, одного, причем, на протезах; в результате голосования непостижимым образом побеждает моя мама, которую сначала как-то не хочется палить, но потом, когда она говорит, что самая дикая для нее роль - это роль родителя вот этого вот монстра, все и вовсе засыпается тонной хохота, мама рассказывает, как ощипывала в юности подстреленных кедровок в горах для своих голодных друзей, и как одна издала предсмертное "карр" у нее в руках, и мама рухнула в обморок; как накрывала бомжа в парке принесенным из дома одеялом в пододеяльнике со львами; пришлось выбирать, что страшнее - выдирать перья из живых птиц, заботиться о тех, кто плохо пахнет, или воспитывать идиота; мама с радостью выбрала последнее, хотя кедровки мне милее, если честно.
Лизу заставили сказать "к'гакелю'говые што'гы".
Арман мужественно сносил мои на него посягательства, вплоть до песни "Как рано он завел семью, печальная история".
Арману вручили Золотую Попу в двенадцать килограммов весом за его нежную заботу о гигиене месячного сына, девушке, которая никогда не водила экскурсий, но три провела героически - миниатюрный Петровский Путевой Дворец, мальчику с гомерической историей о том, как рыхлая, немолодая, в лузгу пьяная дама на корпоративе, который он устраивал, во что бы то ни стало вознамерилась с ним танцевать (я, конечно, была дамой), а потом уложила его на стол и покинула (- И забыла обо мне тут же, я думаю. А я помню!..) - хорошую, нежную восемнадцатилетнюю девочку в кудрях, которая никогда не поставит его в такое идиотское положение - девочку играл, конечно, Арман, и ох какая это была девочка; я сдалась и спела романс Юлия Кима для женского баса с текстом "О как ты валялси в ногах у меняаа / Ты весь изгиналси, / Камбутта змияаа, / От ласыык притвооорных опять вся горю / Люблюуууу - нинавижууу - и все-тки люблюууу", который накануне пел нам с Яшей в Фак-кафе неподражаемый нетрезвый Саша Гаврилов, прикрыв томные веки -
в общем, семь утра, я приехала домой, я не могу прекратить улыбаться и пересказывать все это друзьям вживую и по телефону, и спасибо, спасибо, спасибо огромное, зрительный зал.