Полина Барскова
Два любимых текста из книги "Бразильские сцены".
Ну раз так, тогда я тоже напишу стихи про Бога
И то, что я мертва,
И то, что я жива,
Всё, всё в руце твоей
И в лапках Божества,
Но, знаешь, есть слова, которыми... которых...
Они совсем другим краям подчинены.
Сквозь гущу тишины, как театральный шорох,
Как луч непрошеный, запутавшийся в шторах, -
Слова пронзают складки тишины.
Всё не могли сойтись, как Мохаммед с горой,
Но мусульманский мир зело активен нынче,
И, лёжа в полутьме привольной и сырой,
Мы зачинаем тон неугомонной речи.
Иди ко мне теперь. Смешной глагол "иди".
Чудовищный нарост я стала на груди
Твоей - глагол движения здесь не вполне уместен.
Смешных глаголов тьма спадает на глаза.
Тепло ли, девица, тебе? Нельзя нельзя
Нельзя нам вместе быть. Так отчего ж мы вместе?
Да просто ты есть я, но не в моём аду.
Когда ладошкою я по тебе веду,
Тебя не ощущаю как другого.
Руке моей легко. Руке моей смешно.
И выдыхаю я в подушку "хорошо" -
Одно из многих слов. Незначащее слово.
Теперь вот мы навек с тобой разлучены.
Довольно мрачный срок, но что поделать, если.
А мне не холодно - твоим участьем сны
Блаженной юности приподнялись-воскресли:
И тот пропавший дом, и тот пропахший сад -
Горелым, псиною, нарциссом, нафталином,
И та спокойная и твёрдая печаль,
Что гладит нас ладонью Бог Единый.
Но только ли ладонь так страшно велика,
Что мы не чувствуем её прикосновенья,
Иль просто эти сны, спеша издалека,
Утрачивают вкус, и только очертанья
Отсюда видим мы, как видим облака.
Ну... что б там ни было... Ты всё же всяко мой.
Душа твоя моя. Да полноте, душа ли?
Та судорога, та молочная струя,
Тот пламень проливной,
Который мы из рук, Известно Чьих, вкушали.
***
НАТЮРМОРТ
Субботнее утро. Шуберт. Фрося терзает тапок.
Голубые гортензии. (Помнишь, у Сапунова.)
Я лежу на полу между куколок, шляпок, тряпок
И смотрю на тебя, и потом засыпаю снова.
Музыка для исполнения: над водой? Над водами? Над водою?
Немецкий опять застывает членом национал-социалистической партии в перепуганном рту.
Ты сидишь за компьютером, подёрнут, как инеем, своей фарфоровой красотою,
И звуки Шуберта, как мышата, снуют у тебя во рту.
Уже три года я смотрю на тебя, как маньяк - на снятую с трупа камею,
В ожиданьи: придут полицейские - станут кричать,
Будут бить меня башмаком, а я буду лежать на полу, буду молчать.
Мол, ничего не знаю. Ничего не умею.
Голубые гортензии кучками фейерверка
По небу рассыпаны, словно здесь поработал космический крот.
- Мишенька, это не слишком ярко? - Это не слишком ярко.
Булькает Шуберт. Слёзы ко мне затекают в рот.
Ну раз так, тогда я тоже напишу стихи про Бога
И то, что я мертва,
И то, что я жива,
Всё, всё в руце твоей
И в лапках Божества,
Но, знаешь, есть слова, которыми... которых...
Они совсем другим краям подчинены.
Сквозь гущу тишины, как театральный шорох,
Как луч непрошеный, запутавшийся в шторах, -
Слова пронзают складки тишины.
Всё не могли сойтись, как Мохаммед с горой,
Но мусульманский мир зело активен нынче,
И, лёжа в полутьме привольной и сырой,
Мы зачинаем тон неугомонной речи.
Иди ко мне теперь. Смешной глагол "иди".
Чудовищный нарост я стала на груди
Твоей - глагол движения здесь не вполне уместен.
Смешных глаголов тьма спадает на глаза.
Тепло ли, девица, тебе? Нельзя нельзя
Нельзя нам вместе быть. Так отчего ж мы вместе?
Да просто ты есть я, но не в моём аду.
Когда ладошкою я по тебе веду,
Тебя не ощущаю как другого.
Руке моей легко. Руке моей смешно.
И выдыхаю я в подушку "хорошо" -
Одно из многих слов. Незначащее слово.
Теперь вот мы навек с тобой разлучены.
Довольно мрачный срок, но что поделать, если.
А мне не холодно - твоим участьем сны
Блаженной юности приподнялись-воскресли:
И тот пропавший дом, и тот пропахший сад -
Горелым, псиною, нарциссом, нафталином,
И та спокойная и твёрдая печаль,
Что гладит нас ладонью Бог Единый.
Но только ли ладонь так страшно велика,
Что мы не чувствуем её прикосновенья,
Иль просто эти сны, спеша издалека,
Утрачивают вкус, и только очертанья
Отсюда видим мы, как видим облака.
Ну... что б там ни было... Ты всё же всяко мой.
Душа твоя моя. Да полноте, душа ли?
Та судорога, та молочная струя,
Тот пламень проливной,
Который мы из рук, Известно Чьих, вкушали.
***
НАТЮРМОРТ
Субботнее утро. Шуберт. Фрося терзает тапок.
Голубые гортензии. (Помнишь, у Сапунова.)
Я лежу на полу между куколок, шляпок, тряпок
И смотрю на тебя, и потом засыпаю снова.
Музыка для исполнения: над водой? Над водами? Над водою?
Немецкий опять застывает членом национал-социалистической партии в перепуганном рту.
Ты сидишь за компьютером, подёрнут, как инеем, своей фарфоровой красотою,
И звуки Шуберта, как мышата, снуют у тебя во рту.
Уже три года я смотрю на тебя, как маньяк - на снятую с трупа камею,
В ожиданьи: придут полицейские - станут кричать,
Будут бить меня башмаком, а я буду лежать на полу, буду молчать.
Мол, ничего не знаю. Ничего не умею.
Голубые гортензии кучками фейерверка
По небу рассыпаны, словно здесь поработал космический крот.
- Мишенька, это не слишком ярко? - Это не слишком ярко.
Булькает Шуберт. Слёзы ко мне затекают в рот.