Париж
Провели в Париже с В., что называется, Ряд Антикризисных Мероприятий - поселились на Рю де Риволи, напротив Тюильри, с видом на Эйфелеву, ходили слушать Ани ДиФранко и Анаис Митчелл в La Cigale, пили пино гриджо, куантро и граппу, скупали платья-с-карманами и тонкие кашемировые водолазки; чуть было всерьез не опоздали на самолет, потому что никак не могли доесть бургундских эскарго в масле - вкусные, но добыть каждую из раковины - приключение, и много сразу не съешь.
Прекрасный бесполезный город; я фанат тщетной красоты; все изысканное, тонкое и практически никогда не имеет практического применения; Эйфелеву грозились снести в 1909, через двадцать лет после возведения, потому что она ни для чего не нужна; спасли, приделав к ней радиоантенну; игрушечный курлыкающий язык, первые несколько часов в Париже кажется, что все договорились и разыгрывают тебя, не могут взрослые люди взаправду разговаривать на таком смешном языке; в словах на всех указателях и вывесках, во всех меню и газетах не читаются последние буквы, причем последних букв может быть от одной до пяти; всего с избытком, всего чересчур, слишком много хорошо одетых людей на квадратный метр - пугаешься, зачем они все здесь, куда они все собрались такие, оборачиваешься в поисках камеры, не фэшн-стори ли снимают; слишком много brasserie, антикварных магазинчиков, бутичков для одной узкой улочки - и от этого тесно и хорошо, наконец-то кто-то щедр к тебе, наконец-то для тебя нашлось столько, что тебе не хватает рук, чтобы фотографировать, дня, чтобы все обойти и попробовать, оперативной памяти, чтобы все запомнить - клошара с аккуратно подстриженной бородой, с мопсом на руках, на котором красный вязаный свитерок строго по фигуре, продавщицу сувениров на набережной Сены, в митенках, отсчитывающую сдачу, крошечного шоколадного ребенка - может быть, ангольского - в аэропорту, губастого, с коротким курчавым ворсом волос, которого мучительно хотелось украсть всю очередь до стойки регистрации, украсть, завернуть в пальто и в самолете тискать, тискать и кормить халвой; девочку у металлоискателя, методично складывающую в ящик для верхней одежды свои мохнатые розовые наушники, свою розовую сумочку с кошачьей мордой, свою розовую курточку; самое неприятное заключалось в том, что этот приторный город, где все ходят в шляпках, беретах, причудливо повязанных шарфах, все официанты в старомодных белых фартуках, все учтивые, носатые, обаятельные, старички кормят голубей, старушки несут длинные французские булки в бумажных пакетах, маленькие девочки кудрявы и ходят в пальтишках-солнышках, какие носили в начале века, почти все парижане до тридцати - дети смешанных союзов, все эти арабские брови, африканские ладони со светлыми ногтями, итальянская хрипотца в голосах - весь этот аккордеон, Шарль Азнавур, Джо Дассен, вся эта чертова Одри Тоту, Луи де Фюнес, "Трио из Бельвилля", Площадь Звезды, уличные кафе со столиками шириной в ладонь и стульями вдоль стен и открытки с башенкой - все эти съемочные павильоны для "Амели" и "Счастливы вместе", которым нравится верить по той причине, по которой нравится верить, скажем, в Страну Оз - весь этот условный, прилизанный Paris, Je T'aime - существует в действительности, я его видела, трогала, я им обедала; это не утопия, не специальная площадка, куда все ездят снимать Французское Кино, это город такой, он прекрасен, особенно пустой и в дождь, особенно людный в центре вечером, особенно по воскресеньям и понедельникам; так кто-то все время живет, независимо от того, смотришь ты про него фильм или нет, - носит гетры и митенки, ездит на велосипеде на учебу мимо Лувра, пьет шоколад с друзьями в Cafe de la Paix, - и вот эта мысль теперь будет поедать меня.
Когда прилетаешь назад, начинают убивать даже просто вывески магазинов - ну почему они такие страшные, а, почему надо обязательно зеленым по желтому, и вот таким вот жутким шрифтом, ведь можно же по-человечески как-то; никакому таможеннику, конечно, в голову не придет тебе улыбнуться; ни у кого не стоит счетчика в машине, поэтому торговаться с тобой таксисты будут до хрипоты; Родина, здравствуй, какое счастье, что послезавтра мне уже в Дели, надо реже встречаться, ей-богу.
Фотографий четыреста штук, и разбирать и обрабатывать я их буду уже после Индии; пусть здесь повисит картинка про Вандомскую площадь ночью, после дождя.
Прекрасный бесполезный город; я фанат тщетной красоты; все изысканное, тонкое и практически никогда не имеет практического применения; Эйфелеву грозились снести в 1909, через двадцать лет после возведения, потому что она ни для чего не нужна; спасли, приделав к ней радиоантенну; игрушечный курлыкающий язык, первые несколько часов в Париже кажется, что все договорились и разыгрывают тебя, не могут взрослые люди взаправду разговаривать на таком смешном языке; в словах на всех указателях и вывесках, во всех меню и газетах не читаются последние буквы, причем последних букв может быть от одной до пяти; всего с избытком, всего чересчур, слишком много хорошо одетых людей на квадратный метр - пугаешься, зачем они все здесь, куда они все собрались такие, оборачиваешься в поисках камеры, не фэшн-стори ли снимают; слишком много brasserie, антикварных магазинчиков, бутичков для одной узкой улочки - и от этого тесно и хорошо, наконец-то кто-то щедр к тебе, наконец-то для тебя нашлось столько, что тебе не хватает рук, чтобы фотографировать, дня, чтобы все обойти и попробовать, оперативной памяти, чтобы все запомнить - клошара с аккуратно подстриженной бородой, с мопсом на руках, на котором красный вязаный свитерок строго по фигуре, продавщицу сувениров на набережной Сены, в митенках, отсчитывающую сдачу, крошечного шоколадного ребенка - может быть, ангольского - в аэропорту, губастого, с коротким курчавым ворсом волос, которого мучительно хотелось украсть всю очередь до стойки регистрации, украсть, завернуть в пальто и в самолете тискать, тискать и кормить халвой; девочку у металлоискателя, методично складывающую в ящик для верхней одежды свои мохнатые розовые наушники, свою розовую сумочку с кошачьей мордой, свою розовую курточку; самое неприятное заключалось в том, что этот приторный город, где все ходят в шляпках, беретах, причудливо повязанных шарфах, все официанты в старомодных белых фартуках, все учтивые, носатые, обаятельные, старички кормят голубей, старушки несут длинные французские булки в бумажных пакетах, маленькие девочки кудрявы и ходят в пальтишках-солнышках, какие носили в начале века, почти все парижане до тридцати - дети смешанных союзов, все эти арабские брови, африканские ладони со светлыми ногтями, итальянская хрипотца в голосах - весь этот аккордеон, Шарль Азнавур, Джо Дассен, вся эта чертова Одри Тоту, Луи де Фюнес, "Трио из Бельвилля", Площадь Звезды, уличные кафе со столиками шириной в ладонь и стульями вдоль стен и открытки с башенкой - все эти съемочные павильоны для "Амели" и "Счастливы вместе", которым нравится верить по той причине, по которой нравится верить, скажем, в Страну Оз - весь этот условный, прилизанный Paris, Je T'aime - существует в действительности, я его видела, трогала, я им обедала; это не утопия, не специальная площадка, куда все ездят снимать Французское Кино, это город такой, он прекрасен, особенно пустой и в дождь, особенно людный в центре вечером, особенно по воскресеньям и понедельникам; так кто-то все время живет, независимо от того, смотришь ты про него фильм или нет, - носит гетры и митенки, ездит на велосипеде на учебу мимо Лувра, пьет шоколад с друзьями в Cafe de la Paix, - и вот эта мысль теперь будет поедать меня.
Когда прилетаешь назад, начинают убивать даже просто вывески магазинов - ну почему они такие страшные, а, почему надо обязательно зеленым по желтому, и вот таким вот жутким шрифтом, ведь можно же по-человечески как-то; никакому таможеннику, конечно, в голову не придет тебе улыбнуться; ни у кого не стоит счетчика в машине, поэтому торговаться с тобой таксисты будут до хрипоты; Родина, здравствуй, какое счастье, что послезавтра мне уже в Дели, надо реже встречаться, ей-богу.
Фотографий четыреста штук, и разбирать и обрабатывать я их буду уже после Индии; пусть здесь повисит картинка про Вандомскую площадь ночью, после дождя.