Окружающая среда
Я начала срывать репетиции.
Полина приехала сегодня, полчаса безропотно слушала Кеба Мо и Сережу Бабкина, чтобы знать, какая музыка мне нравится; потом робко попросила все же порепетировать, и мы сели разучивать песню группы "Бумбокс" "Вахтёрам".
А надо сказать, что текст там следующий:
Тебе не нравится дым, и чёрт с ним.
Он убивает слова, кругом голова,
Уже разносит молва по дворам,
Что между нами чиуауа.
О чём с тобой говорить - потеряли нить,
Быть не собой перестать и дома спать.
Нас не измерить на глаз, а сейчас
Зачем мы давим на тормоз, не на газ?
Вопрос извечный - зачем да почему,
Я понемногу с ума, ты не сама,
А эти ночи в Крыму - теперь кому?
Я если встречу, потом передам ему.
Писклявый твой голосок как электрошок,
Что я бухой без вина - твоя вина,
Теперь узнает страна, дотемна,
Им донесут обо всем на fm волнах.
И припев.
Я помню: белые обои, чёрная посуда,
Нас в хрущёвке двое; кто мы и откуда?
Задвигаем шторы, кофеёк, плюшки стынут;
Объясните теперь нам, вахтёры,
Почему я на ней так сдвинут.
Песня очень красивая, надо сказать; я болела ею все лето, на пляже в Одессе мы с Эльвирой Павловной делили наушники, и у нее на руке выступали мурашки: "Какая чистая музыка". Мы иногда поворачивались друг ко другу, напевая - а в глазах у обеих слезы стоят; у солиста Хливнюка (Хлывнюк это будет в русской транскрипции, я полагаю) совершенно потрясающий голос, он еще полтора года назад, с первым альбомом, меня поразил; со втором вырос в какого-то без шуток кумира. То, что он иногда поет на русском теперь - подарок лично мне.
Давай вот так просидим до утра.
Не уходи, погоди, - но мне пора,
И если выход один впереди,
То почему мы то холод, то жара;
Раскладывать по местам я устал
И поворачивать вспять - ну вот опять;
Прикосновения плавили мой металл,
Ты элемент номер пять, ни дать ни взять;
Идёт к финалу игра в этот раз,
А ты всё так же молчишь - я говорю,
Минут пятнадцать осталось до утра,
Не вызывай - так словлю и свалю;
Попробуем всё подшить, не ворошить,
Мобильные номера - постирать;
А уходить не спросив нету сил,
Давай попробуем заново всё собрать...
Белые обои, чёрную посуду;
Нас в хрущёвке двое, кто мы и откуда?..
Задвигаем шторы; кофеёк, плюшки стынут,
Объясните теперь нам, вахтёры,
Почему я на ней так сдвинут.
Мы пытаемся сделать ее сначала медленным полублюзом, потом решаем петь все-таки в оригинальном ритме; потом Полина начинает петь тоже.
Задвигаем шторы, кофеек - берет дыхание - люшки стынут...
- Клюшки стынут у Вас там, Мама? А и правда, под ними лед же, как там не стыть клюшкам.
- Даа, Дочь.
- А что еще стыть может? Плюшки, клюшки... Мама! Это песня про Ленинградское шоссе! Шлюшки стынут! Песня про зиму на Ленинградке.
- Нет, ну это дружеские посиделки такие. Кофеек, шлюшки стынут.
Понятно, что глубоко лирическую эту песню петь больше нельзя, нас складывает еще в начале припева, на "белые обои, черная посуда". Когда на седьмой раз нам удается допеть припев до конца, не расхохотавшись - мы засчитываем это друг другу как маленький трудовой подвиг.
Алексей Иващенко рассказывал как-то на концерте, что пять лет не мог спокойно петь прекрасную свою песню "Дождь над Иссык-Кулем", которая начиналась так:
Дождь над Иссык-Кулем сплошной пеленой,
И ночь чернилами льется с вершин,
И серой горной курчавой стеной
Весь мир
На части
Тянь-Шань раскрошил.
потому что к нему однажды пришел в гости сердечный друг его и содуэтник Георгий Васильев, взял гитару и сделал патетическое лицо:
Дождь над Иссык-Кулем сплошной пеленой,
И ночь чернилами льется с вершин...
И ЛЕНИН ТАКООЙ МОЛОДООЙ,
И ЮНЫЙ ОКТЯБРЬ ВПЕРЕДИ!
А ведь надо еще было успеть перепридумать последнюю строчку в куплете нашей общей песни, потому что она мне низкая, я ее хриплю; а ведь еще столько всего.
Я ребячливый, глупый, недисциплинированный артист; я вспомню про "шлюшки стынут" на сцене, и буду смеяться полчаса как конь, и Полина навсегда во мне разочаруется.
Еще лучше правда, будет, если у нас будет бэнд, ударник и бас еще, и нас синхронно сложит на припеве, всех четверых. И зал впридачу, потому что я, захлебываясь, объясню ему про суровые трудовые условия на Ленинградском шоссе.
Оох.
***
Бергер приезжал, очень смешной. Совершенно немыслимый какой-то ассоциативный механизм в голове.
- Я буду кофе.
Я завариваю Теме кофе.
- Нет, вот эту ложку можно было и с горочкой. (вынимает из рук, показывает).
- А сахару сколько?
- Я пью без сахара.
- Это дома. А в гостях?
- Спасибо, я уже руки с мылом вымыл.
Или там.
- Тем, пойдем в комнату, там музыка, я не люблю на кухне чай пить.
- Чем тебе кухня не угодила? Сосед снизу сидит с привязанным к голове радиактивным диодом и транслирует тебе дурные флюиды?..
Или.
- Я лежал в больничке, и там вообще нечего было делать, только читать; но и читать восемь часов подряд свихнуться можно. Брат мне отдал свой наладонник, а в нем у него весь Шаламов, весь Солженицын; вот кстати лагерная тематика в больнице самое то. Заходит к тебе сестра в палату:
- Ваше имя?
- (щурится исподлобья на воображаемую медсестру, хрипит) Вы ничего не докажете. Все документы под Смоленском сгорели.
Вот вам, кстати, как пишет Корпускула, понятная картинка про нас.
***
Чуковская говорила мне когда-то про так называемый "комплекс очереди" - это когда вы либо все время в противофазах с человеком, который тебе нравится: ты свободна, но у него кто-то есть; потом у тебя кто-то есть, и вы опять пересекаетесь где-то, улыбаясь друг другу ты чуть виновато, он понимающе; либо он просто ветрен, и раздолбаист, и сводит с ума, а ты сидишь в уголке и осторожно тянешь руку, как главный тихоня в классе - но спрашивают кого угодно, кроме тебя.
Комплекс очереди - это подсознательная уверенность, что следующей обязательно должна быть ты. Что это вообще когда-нибудь будешь ты. Что он знает, что он тебе нравится, константно, по умолчанию, и он не забудет об этом, если вдруг что.
Я недавно обнаружила себя стоящей в трех очередях одновременно, какой-то три года, какой-то от силы месяц; это скорее смотреть кино с твоим любимым актером в главной роли, чем самой вязаться на роль; тебя мало трогает, что у него в объятиях опять не ты, однако тебя живо интересует, как он сыграет на этот раз; ты искренне желаешь ему счастья, но иногда думаешь с ухмылочкой, что ни с кем, кроме тебя, оно-таки ему не светит.
Иногда кто-то из твоих любимых актеров приходит к тебе, утыкается лбом в плечо и говорит: я больше не могу, поговори со мной.
И ты идешь трещинами от того, что человеку, который давно уже и прочно занимает пусть небольшую, но постоянную комнатку в твоей голове, так плохо сейчас, а ты ничем не можешь ему помочь. Как если бы к тебе пришел Киану Ривз и попросил бы выслушать, а ты всплескиваешь руками, заходишься междометиями и чувствуешь кошмарную беспомощность.
Я настроена на долгое, целительное безлюбовье, безураганье; мне сейчас до того спокойно, что менять это на еще месяц американских горок во главе с очередным кареглазым каким-нибудь, белозубым, а потом на два месяца кровохарканья по нему же, - было бы ужасно глупо; и когда кто-нибудь из твоих дальних маяков, мальчиков-ориентиров, легенд внутричерепного телевидения - пишет тебе что-то на манер "я тоже соскучился" или "как все-таки с тобой легко"; ты вдруг понимаешь, что стоишь уже не в очереди даже, а где-то над ней; не то чтобы дежурный ангел-хранитель, но постоянный безмолвный мысленный бодигард.
И так, ей-богу, лучше для всех.