Сережа Бабкин пел только что в клубе Гоголь, был в гриме Пьеро, цилиндре, драном пиджаке и прекрасен. Когда-то я всерьез хотела замуж за этого человека, потом он перерос в мой персональный цитатник пессимиста:
Скажи мне, друг детства,
Устал ты от бегства?
Ведь правда, что все мы -
Чужие посевы?
или
Хочется достать -
И получить приз!
Хочется с моста -
Вниз.
- теперь он просто самый талантливый из поющих на русском и при этом не достигших тридцати; я слежу за ним с самого начала, с того самого
квартирника - он делается глубже, неисходней, потусторонней в своей залихватской тоске, в своей полувысоцкой отчаянной удали, ирония его все скальпельней, все самоубийственней, словоплетение все прихотливей, но в кульминационные моменты - текст его скуп, пунктирен, прицелен и со страшной силой бьет по башке; при этом он остается красавцем и балагуром, и этот контраст, конечно, выносит мозг; Нино зовет его "настоящим мужиком", я вряд ли скажу точнее; меня утешает мысль, что среди кумиров моего поколения есть по-настоящему цельные, самобытные люди мощнейшей энергетики; мачо редко бывают хорошими поэтами, а он еще и певец, и актер абсолютно неподражаемый; ебет же кто-то такую красоту, сказала бы моя подруга Э.П.
***
Я тут понемногу выхожу из сумрака, выздоравливаю, выползаю из внеочередной большой внутренней засады; тщательно, вдумчиво рисую себе по возможности миловидное лицо перед каждым выходом на улицу, ношу весеннее пальто кофейного цвета, до лодыжек, с хулиганскими Promod'овскими штанами, составляющими зависть моей подруги Нелли (я не помню, честно говоря, в какой группе детского сада в последней раз моя одежда составляла чью-нибудь зависть) и экковскими ботиночками кокетливыми, я тут изо всех сил стараюсь быть как можно более социально желательной, мы с мамой переглядываемся с утра, собираемся, гонзаем до рынка, приносим пакеты вкусного, в полчаса ваяем субботний обед с зелеными салатами, резными салфетками и вермутом со льдом и поглощаем это вместе, перешучиваясь и заливисто хохоча - я очень давно не помню трапез не в одиночестве и без разогреваний; я заключила сепаратное перемирие со своим отражением в зеркале и вообще медленно восстанавливаю давно загубленные дипломатические отношения с собой; не бывает вечера, чтоб я не шарилась где-то и не набиралась сеансу, слушая Нино ли, Сережу ли Бабкина, игривого ли титана духа Дмитрия Львовича Быкова на презентации его новой стихотворной книжки, которую мне подарили там же два прекрасные жж-юзера, меня узнавших, а я теперь катастрофически проезжаю остановки в метро и прибегаю к маме в комнату читать новое вычитанное изумительное каждые пятнадцать минут; я скоро, может быть, начну даже спать с кем-нибудь хорошим, не притязающим ни на что, и мне окончательно полегчает; пока, впрочем, при мысли об этом
все так же дурно, какое там, Господи, все сначала, нет, нет, гребаные пришельцы, только не мой мозг.
***
Заболотная с Черновой в Париже, Полина-мама в Барселоне и пишет мне оттуда глумливое, но трогательное:
Мы в парке Гуэль и вспомнили про Вас - тут играла боссанова;-)
Я между тем сижу в полиномаминой постели и печатаю этот пост на ее же ноутбуке, отличный ноутбук, Мама, пусть Вам сыто икнется в Ваших теплых краях.
Нино завтра улетает в Киев, подруга Маша скоро прилетит из Терскола, подруга Люся радостно телеграфирует из Джакарты.
А я не поехал.
Я купил мотыля и пошел на реку.
У меня на внутренней стороне запястья клубные печатки наползают друг на друга, не успевают смываться; у меня весна открылась в острой форме, воспалилась, чешется; мне снятся младенцы, превращающиеся в хорьков, вспухшие отрубленные лапы крокодилов, всплывающие на поверхность Патриарших прудов, вероломные расстрелы демонстраций, где я бегу в толпе митингующих и полеты под куполом ночных пустых комнат с высокими потолками, оказывающихся то тюрьмами, то храмами; у меня тут дети со всей немыслимой дури прыгают двумя ногами в лужу, которая им по колено и так стоят, зажмурясь от жуткого, стыдного восторга; я пока еще тут побарахтаюсь чуток, может, суша покажется, подгребешь поближе - а это Земля Обетованная.