Уикэнд
Я третьи сутки не доезжаю до отчего крова, утопаю в снегах где-то на середине пути, мама иногда звонит сообщить, что "детка, у тебя вообще-то есть дом родной", кот не узнает в лицо; это жаль, потому что копится внутри, не выписывается, давит на мысли, я еду в вагоне метро, и вспоминаю, катаю в голове, как звенящие китайские шары на дне сумки у f117, только бы не забыть, не забыть.
О том, как ветер остервенело листает толстый справочник "Желтые страницы" под телефоном-автоматом, в переходе на Парке Победы, клоками, десяток в секунду, потом вдруг замирает, словно оглядывая, ища глазами нужное, потом снова, шхшхшхшх, злится, что не может найти;
О том, как мальчик лет четырех-пяти борется во дворе с другим, падает, хохочет, кричит, окая, с характерным малоросиийским говорком: "Ааааааа! Мама дорог(х)ая! Роди меня обратноооо!"
О том, как другой маленький мальчик, чуть-чуть восточный, быстроглазый, едет в метро, коленками на скамейку, отвернувшись, смотрит в окно, с пожилой бабушкой, у нее крупные, молодые, мудрые руки, она смеется, пряча улыбку с широкий шерстяной платок на шее. Он тычет пальцем себе в куртку, она достает из кармашка конфету, разворачивает, кормит его с ладони; ему надоедает стоять, он садится как надо, извлекает из-под капюшона поролоновый, ярко-вишневый, клоунский нос, аккуратно вдевает в него лицо, ужасно серьезное, и так и едет несколько остановок, не шелохнувшись;
О том, как юноша и девушка подходят к киоску на улице, он просит сигарет, она тычет пальцем в презервативы, взглядом показывая ему - он победоносно хлопает себя по куртке, там, где внутренний карман, и заговорщицки кивает, мол, у нас уже все схвачено, детка; и оба хохочут заливисто и звонко, чуть ли не перегибаясь пополам;
О том, как высокая стриженая брюнетка ведет по холлу немецкого центра кошку на поводке, распахивает перед ней дверь, и та пятится, испугавшись холодного воздуха, а женщина тянет ее за собой и произносит требовательно: "Kommen! Kommen!";
О том, как Чуковская отдала мне трубку, в которой голос Львовича, и я ушла в комнату ее мамы, к большому черному роялю, на котором фотографии и метроном, а за ним балкон, а за балконом снежное Берендеево царство; я говорю:
- Это земля маскирует недостатки кожи, добивается ровного тона; это у нее такой тональный крем.
- Точно.
- Или тональный мусс; хотя нет, они не бывают восем белыми; это клоунские белила. Грим.
- Нет; слишком натурально выглядит.
- Тогда рассыпчатая пудра.
- Точно.
- Самого светлого оттенка. Christian Dior.
О том, какие у меня красивые друзья, какой от них столп света, когда они все вместе, как они ослепительно смеются, запрокидывают головы, отбрасывают челку, вскидывают брови, щелкают пальцами; какие они алмазные россыпи все, бриллианты размером с кулак; как мы тут в пятницу отжигали все; как я сначала долго искала Unplugged Cafe, уже проклинала все на свете, ворвалась с Гро в клуб, замерзшая, злая, с красными ушами, а там уже поют unsudden и starlikeshining, уже почти все спели, и Настя в конце говорит:
- Ну вот тут Вера Полозкова пришла. Придется повторить для нее песню, написанную на ее слова.
И я стискиваю ладошку Чуковской и первый раз слушаю эту песню, и внутри салют. Салют. Вот такой.
(с) bez_saxara
***
А еще вчера мы с Лохматым были в магазине "Москва" и нашли там книжку "Ульяна Тулина. Дура". Ту самую, которая по фильму.
Я ее когда-то должна была написать - и бессовестно проебала.
Так вот, там на первой странице есть благодарность "Верочке Полозковой - за письмо Ули, мысли о славе и добрые намерения". А внутри - три моих маленьких главы, диалог Саши и Лизы о славе, кусочек пьянки у Пио и первое письмо Ули, - помните, она в него втискивает фразы из любовных романов, томно вздыхая, заводя очи, - так вот:
«Любимый! Зачем ты так неотразим. Каждый раз, когда я вижу тебя, меня обдает жаром любви. Вот Вы вчера стояли в коридоре, говорили по телефону и смеялись, кому-то смеялись, или так просто, нипочему - а я все смотрела-смотрела, прямо как будто привязанная, как будто глаза приклеили к тебе, никак не отдерешь, а Вы так смеялись, мне Вы так никогда не смеетесь, только Лизе или в телефон. Любимый, горечь тяжелой разлуки сдавила мне грудь. И так еще бывает: я лежу ночью и прямо вижу, как ты придешь. Как вот дверь так приоткроется, и я сразу отворачиваюсь, как будто сплю, а ты входишь тихонько, и улыбаешься. И гладишь мне волосы - я прямо чувствую, у тебя ладони теплые, и как будто внутри включают горячую воду, все внутри так раздувает, как будто ты аквариум, или воздушный шар. Ты опасный яд для женщин, а моя душа так ранима; ни один мужчина не ранил мое сердце так глубоко, как ты; мне кажется, эта рана смертельна. И ты потом уходишь, и Лиза, а я все жду, жду, жду все время, никак не могу дождаться тебя, а когда ждешь, так все скручивает внутри, как будто тебя наматывают на руку, как нитку. Ниточку, куклу из ниточек; мне мама делала в детстве из клубочков шерстяных; она качается, такая смешная, лохматая; а тебе делала? Мне клали в кровать ее, я ее обнимала. Не обнимай Лизу, она плохая кукла, давай я буду твоей куклой, из ниточек.
Любимый, когда ты шепчешь мое имя, я вся трепещу под одеждой. Каждая наша встреча - моя новая жизнь, я будто рождаюсь из пены твоих поцелуев, как Афродита. У тебя такой смешной нос, как у Скруджа МакДака; ты когда сонный, тебя хочется целовать в нос. Я когда тебя вижу, сразу как будто вынимают все косточки, я такая сразу тяжелая, дурацкая, как большая сумка из прачечной. И ты так еще говоришь - Улечка - и тут как будто внутри ломают яблоко - хрясь! И съедают - хрум-хрум-хрум. И ничего нет, все. Я знаю, нам не суждено быть вместе; судьба смеется над нами. Но моя любовь сильнее судьбы. Ты только не говори Лизе про меня, а то она злая, вот скажешь про тебя слово, она сразу вся взъерошенная, как кошка, подойдешь - она тебе всю кожу расцарапает.
Я разучилась быть собой: я вся словно растворена в твоих бездонных глазах. Помоги мне отыскать себя, я так измождена одиночеством. Это вы все такие деловые, взрослые, у вас столько дел, вы все кричите, все куда-то бежите, люди у вас, друзья, по городу можно ходить одним, и даже ночью. А мне никуда нельзя, ничего нельзя. Все заперли, позакрывали, спрятали от меня. И я сижу здесь, мне только можно читать, клеить фотографии, и спать, и любить тебя. Любить тебя мне тоже нельзя, но это никак не отобрать, и Лиза не отберет у меня это, как свою рубашку или книжку. Она тебя от меня никуда не может спрятать, потому что ты большой и теплый, и живой. У тебя родинки, и белые полукруглые дольки под ногтями, и волоски на верхней губе.
И ты, пожалуйста, полюби меня тоже. Знаешь, как мы бы тогда играли!
До свидания, Саша. Будь счастлив и не болей.
За сим прощаюсь, вечно твоя
Уля".