Деньрожденьское
Моей Полине-Маме в пятницу исполнилось двадцать четыре, моей подруге Женечке-inversia_4uvstv вот прямо сейчас исполняется двадцать три, моему большеглазому солнцу Чуковской-porohovaya девятнадцать сегодня; эти девушки делают мне последние полгода, о каждой из них я могу писать простынями, рассказывать, светясь глазами в сто двадцать ватт; но у меня температура, я неделю не могла добраться до сети, я сплю сутками и все остальное время мотаю башкой как старый Холстомер, пытаясь хоть как-то сосредоточиться; я ничего не могу подарить им, кроме бесконечных всплескиваний руками, ибо сама вот сегодня просила у Нелли одну поездку в метро.
Но про Маму-Полину почти все сказано, когда мне вчера сообщили, что ее увезли на скорой в больницу, у меня все пошло трещинами внутри; но вроде она смеется сейчас, хоть ей и скучно там; кудрявая, губы совершенно детские, пухлые, капризные; и я все попрекаю ее генетикой, и мы все вспоминаем, как я, только поселившись у девочек, чуть не попала под раздачу, и спрашивала у Марины на кухне - ну сколько, сколько дали бы за меня? Девять, отвечала Марина уверенно, и я обнимала Полину, тусующую по кухне с высоким коком как у Сэма Рокуэлла, за плечи и говорила - а за вместе нас? Шесть, трагически шептала Полина, отводя глаза.
Мы как-то опять трепали всю ночь, я не давала ей спать весь июнь, и она взяла в руки гитару, и мы стали петь "Шипучее вино", я его совсем плохо помню, а Полина улыбалась и тихонько уходила на второй голос, как будто идешь по высокому парапету, а тебя осторожно берут под локоть, Господи, такое счастье было невыносимое; я всегда говорю - моя Мама гениально играет на гитаре, у нее группа, она специально спилила ногти на одной руке, чтобы зажимать струны; она умеет выразить столько эмоций одной бровью, что это делает ее почти Громитом; она слушает и знает столько музыки, что у меня реальная дочерняя гордость, без всяких шуток.
Мы до сих пор на "Вы" с Мамой, стенограммы наших разговоров вечно истыканы булавочками взаимного стеба, мы все фехтуем, ухмыляемся, перекидывая шпагу в другую руку; но совершенно идентичными жестами гладим друг друга по волосам, когда ревем, и ее комната единственное место в этом городе и вообще, где мне спокойно и нежно.
А Женечка лежит у меня фоновым рисунком рабочего стола, и у нее ногти, которые "я специально для Вас не спилила, только Вы и оцените", я для нее одной собираю винные пробки, они лежат у меня на столе в рядок, как боевые патроны; она страшно предусмотрительна, она плюшевая, единственная плюшевая из всех нас, которая умеет говорить непошло, она отдала мне вчера самую красивую, кандинскую часть пирожного, распилив их несколько и каждый кусочек выставляя на "кто хочет?", настоящий аукцион, и у нее ямочки, и колени совершенно феерической красоты, я их помню, она сидит на моем балконе летом и пьет красное, а они блестят, загорелые, отполированные; она бежала ко мне через бурьян, когда я впервые рухнула с неба, она говорит "тю!", ее любимый собеседник - психоделический цветок с желтым хохолком, который вопит дурным голосом "я люблю тебя!" и заливается инфернальным хохотом - ей выиграли этот цветок, когда хладнокровно, не дрогнув ни одним лицевым мускулом, укокошили кувалдой по башкам целую армию безвинных бурундуков в Парке Горького; я вообще не знаю ни одной такой.
И моя Чуковская, она как-то внезапно и бесповоротно вросла в меня, где-то под ребрами; у меня все время фантомная боль в районе Чуковской - как она, что там у нее сейчас; Чуковская одна вылечила меня от моего долгого сердечного спазма, и от моей настоящей болезни, когда никого не было, мама в больнице, и я ходила здесь, раздувшаяся, расфокусированная, мутная, как сквозь запотевшее стекло, а она приезжала, сияла, привозила осенних листьев, лекарств, какого-то смешного шоколадного Чудо-молока; у Чуковской глаза работы Хаяо Миядзаки, вот те, которые были у волшебника Хаула; девятилетний брат Чуковской, доктор-курпатов-джуниор - это единственный мужчина, который будит во мне зверя: рядом с ним я теряю волю и становлюсь каким-то обезумевшим от счастья Шреком, лезу тискать, сюсюкать, щекотать; у них вообще совершенно мультяшная семья, похлеще любых Симпсонов.
Она страшная зануда, у нее иногда прорезаются совершенно мамские командные "застегни куртку немедленно!", "не качай музыки, там вирусы!", "ну-ка быстро пошла поела!", и это в сочетании с тем, что вся Чуковская кончается ровно у моей подмышки, производит совершенно убийственный эффект. У нее в комнате при этом разгромленный Берлин, зато она купила гитару, матовую красавицу, ходит с нею по факультету и кокетливо обнажает мне ее круглое плечико, расстегивая чехол; она даже умеет играть одну песню; а поет Чуковская так, что тебе сразу становится неловко: ты вот здесь сидишь на лавке и грубо пристаешь к ней, подстебываешь - а ведь ей через несколько лет сольник в Олимпийском петь.
Моя Чуковская быстроока, белозуба и круглопопа, ее всю сочинили полечкой, мазуркой, она для фортепьяно с оркестром; она мне пишет вот сейчас, что любит, оказывается, писать на салфетках мое имя красивыми почерками; моя Чуковская тут сидела на лавке и читала Достоевского, не могла уехать домой на метро, потому что не дали денег в Коммерсанте - и вдруг сумка упала, а за подкладкой обнаружилась мятая застиранная десятка и три рубля монетками, вот тебе, и ни рублем больше, из чего я делаю вывод, что Бог тоже любит мою Чуковскую, просто треплет нас обеих за щечки так, что вышибает внутренности.
Простите меня, мои чудные женщины, ничего нет у меня, кроме слов и поцелуев в макушку, и вот они все, и еще немножко в рукаве, чтобы разразиться при личной встрече.
Люблю, люблю.
Веро4ка