- "Полозкова? Полозкова?" Ничего в ней нет такого!
В пятницу вечером позвонили и позвали на канал Культура говорить об интернет-блоггинге.
В понедельник утром будут снимать сюжет-представление.
Мама заходит сегодня в комнату к спящей мне и чеканит металлически:
- Ты вроде уходить собиралась сегодня? Вроде как съемки?
- Завтра, мама, на журфаке.
- Господи, стыд какой.
И уходит. Больше я ее не видела. Если правильно выбирать маршруты, в нашей новой квартире можно не встречаться вообще.
***
Тут два момента: первый заключается в том, что в возрасте семи лет я не спала часов обычно до двух ночи, сидя на кровати в картинной позе и отвечая невидимому интервьюеру на его высокоинтеллектуальные вопросы о моем творчестве; подбирала слова, улыбалась, старалась выглядеть непринужденнее. Мама приходила на звук: ребенок сидит у стены и что-то шепчет, глаза горят. Шизо.
Мы вчера с Львовичем сидели на лавке у Большого театра, и он мне рассказывал, как прибежит в магазин "Москва" за моей последней книгой, а там все распродано еще с утра, очереди стояли, как он упросит продавщицу, наобещает ей моих автографов, отберет у нее два последних экземпляра, примчится, а я такая измученная, Львович, как они все достали, алло, да, я рада, спасибо, но позвоните моему пресс-агенту, пожалуйста, он занимается этими вещами, да, спасибо, до свидания; как мы потом поедем к Чуковской на концерт в Олимпийский, и она скажет: "Тут в зале находится один дорогой для меня человек. Вера, выйди пожалуйста", как еще выйдет unsudden, и мы втроем, акапелла, запоем что-то такое, что зал вскинет зажигалки и светящиеся экранчики мобильных телефонов, много тысяч людей, ооо, ооо, ну и так далее.
У меня где-то в документах лежит набросок моей оскаровской (нобелевской, олимпийской, премии Дарвина, нужное подчеркнуть) речи, действительно; мне как-то приятно думать о грядущем в том ключе, что меня все будут знать, мне нравится шутить о том, что вот, все бросили поэта умирать в одиночестве, черствые сердцем, как вы объясните это потомкам, когда они призовут вас к ответу? - но это стеб все, ну то есть просто способ как-то смирять себя с тем, что все так бессмысленно, так по-дурацки, что все, что ты делаешь, живет не больше недели, что все равно ты умрешь, и никто ничего не поймет, и даже не захочет разобраться. Пеппилотта - не вкладчик в историю, все, что ей надобно - кофе, коньяк, пахлава, остальное - слова.
Но.
Второй момент: меня, если статистика не врет, читает почти тысяча человек. Мне пишут письма и комментарии. Некоторые из них подписаны весьма известными фамилиями. Некоторых носителей известных фамилий, почти весь мой персональный иконостас, я, в свои девятнадцать, знаю лично, пью с ними кофе периодически. Незнакомые люди находят меня через одну-единственную страницу из многих миллионов в интернете и пишут мне письма с немыслимыми эпитетами, восклицательными знаками, превосходными степенями; ничуть не менее талантливые женщины - сначала почти серьезно - обращаются ко мне "кумир"; мне предлагают работу, перспективы, проекты, дружбу, руки и сердца. Я большей частью не верю в это, считаю, что Матрица беззлобно стебет меня, щекочет мне самолюбие щупальцем-проводком; но ведь эти люди даже узнают меня на улице. В университете. Приезжают знакомиться. И оказываются реальны, и трехмерны, и большей частью восхитительны и прекрасны.
Вера, ты разве не этого хотела?
Этого.
Что не так?
А кто я вообще такая? Ничего не делаю, никуда не расту. Слишком много думаю о себе. Это все непонятно за что.
Ааа. Вот почему твоей маме стыдно, что тебя позвали в телевизор. Вы-то с ней понимаете, что к чему.
Озаглавь свой журнал "Пыль в глаза".
Тебе будет уютно рядом с Чуковской под софитами Олимпийского только тогда, Вера, когда ты себя внутренне зауважаешь, и будет за что. Вот тогда, Вера, Львович придет в магазин "Москва", и все экземпляры твоей книги окажутся раскуплены.
А пока ты никто, мое счастье, и звать тебя никак.
That's it.