24 октября 2002 года
(Габриелль на дежурстве)
Альбом: Картинки
Сегодня ВОСЕМЬ ЛЕТ НАЗАД умер Вадим Михайлович Клеваев. Я помню, что в этот (тот) день было солнечно и тепло. Я проснулась и поняла, что он умер. И потом помню только как я стояла и курила на балконе больницы, а над башенкой дома вдалеке кружили встревоженные кем-то вороны... Тогда и подумалось:
...над домом вороны кружат,
как обгорелая бумага.
нет окончательных утрат -
есть только перемена взгляда
на вещи...
Это было так давно. Уже и книги распроданы и прочитаны. Но память не исчезает. Вадик, мы тебя помним!
ВАДИМ КЛЕВАЕВ
из цикла "КОММЕНТАРИИ К МЕТАФИЗИКЕ"
3
О да, мы богачи. Из той породы,
что получив - торопится отдать,
не накопляя, не творя хранилищ
для опыта, не рыская в надежде
диковиной разжиться за бесценок
на распродаже мировых банкротств.
Из ростовщической науки всей
мы овладели только скопидомством
упрямых глаз, на самом дне которых,
перебродив, добыча застывает
густым настоем завтрашнего дня.
Но слишком длится возмужанье взгляда,
и намертво к предметам липнут маски,
и трудно угадать по вспышкам молний
весь ход грозы. А там еще поймешь,
что не у всех вещей одно лицо,
что многие мы сами наделяем
их видимостью - и не можем после
проникнуть глубже, - и еще поймешь,
что часто вещь и существует только
в отлитой нами форме. Знаков нет,
чтоб выверить дорогу, обозначить
все, что прошло, и все, что предстоит.
О нет, наш век - не добрый век свидетельств.
Мы начинаем путь. Молчит природа.
Все тайны бытия записаны в листе,
все заповеди мира, все законы,
которыми он жив и будет жить,
и те, которым места не нашлось
в короткой смене сил и состояний.
Но кто прочтет зеленый иероглиф
прожилок и сосудов? Кто поймет,
что лист опавший просто продолжает
полет стрекоз, а в их стеклянных крыльях
поет вода забившего ключа,
чей план уже намечен был движеньем
пустыни, подкатившейся к деревьям,
которые чуть-чуть не доросли,
чтоб двинуть мускулом и, выкроив из тучи
упрямый парус, в океан заплыть:
ведь море - продолжение пустыни.
И каждый звук весны негромким эхом
отдастся в осени, а каждый шаг
оставит след, и кто-то, мы, быть может,
по тем следам пройдем. Но не для нас
вся тайнопись значений сокровенных, -
нам не даны свидетельства природы.
И тем упорней и ожесточенней
мы бережем оставшееся нам:
свидетельство страниц, набухших болью,
дрожащих под касанием руки,
чужих речей сговорчивое эхо.
О, как легко поддаться и поверить,
что искренность - сродни делам пророков,
что каждый, рассказавший о своих
сомнениях, беспомощности, злобе,
владеет большим знаньем, чем другие
и может научить нас. Садовод,
изверившийся в смысле прорастанья,
цветения и завязи плодов -
пропустит сроки, сад его погибнет.
Нет, честная растерянность не подвиг.
Есть многое, что доблестью зовется:
есть доблесть знанья, пониманья труд.
Как это много - видeть, слышать, знать, -
Как это мало, бесконечно мало.
Во дни перерождения, когда
солгало обессмысленное Слово,
и суд - уже не дело божества, -
нас не спасут свидетельства чужие
и собственная призрачная зоркость.
О время... Впрочем, что о нем известно?
Что знает наше время о других? -
о страхе, охватившем вдруг Колумба,
когда его эскадра шла в лагуну...
О этот страх свершившейся мечты,
которая, сама в себя поверив,
становится судьбой, неумолимо
подстегивает, не дает вернуться.
Она бывает выше человека.
Не каждый равен собственной отваге.
Как разгадать людей, от нас далеких,
когда и ближние - тома загадок...
Один лишь способ есть связаться с миром:
узнать в себе других. И снова
мы говорим: как важно слышать, знать,
не затворять глаза и слух навстречу
вещам - и забываем внутрь
себя взглянуть. О сосредоточенье -
нечастый гость в круговороте буден.
И редко кто умеет без боязни
взгляд обратить в себя, не дрогнув
пред темнотой. А внутреннее зренье
пророков создавало, слепота
была для них возможностью познанья,
условием провидчества. В неясном
движеньи созревающей души
заложен мир. В его первичном шуме
от внешних звуков огражденный слух
узнает равномерное биенье
извечных сил и, ритм его поняв,
вернется в мир вдвойне обогащенным:
и чувством сопричастности вещам,
и трудным чудом самоузнаванья.
Ведь цену речи знает только тот,
кто долго был немым, пока у жизни
не вымолил, не выстрадал язык.