Грусть иногда бывает единственным счастьем
Накануне небо сеяло в полях сизую морось. Сеяло старательно, трудолюбиво - сутки напролет, без отдыха. Земля впитала посеянное до грязи. В межах под сапогами хлюпала вода. Мокрый туман рвался в клочья, волочась по кустам. Небо темное, будто рассвет не наступал и вовсе.
Наши пальцы соприкасались, копошась в холодном месиве. Её - длинные, тонкие и холеные, с аккуратно выведеным краем ногтей. И хотя сейчас были они в резиновых перчатках, я видел их такими.
И мои - скрюченные, в траурной рамке набившейся под ногти земли. Совсем как первые полосы газет, частые в то время. Я не любил работать в перчатках, Чище руки не становятся и в резине. А холод? Что холод - за работой отогреемся. Можно засунуть в карманы, пока отъедет грузовик.
Наши пальцы соприкасались, когда мы сидя на корточках, быстро вылавливали клубни. Не стряхивая комья грязи и колорадских жуков, скидывали в ведра.
Не знаю, почему Катя выбрала меня в напарники на гряду.
Вообще-то девчонки класса меня любили. Как большую куклу. Тискали и целовали. Вязали банты и с удовольствием выслушивали гадости и колкости. Даже не особо злились, когда садились, туго подобрав подол на подставленный кактус.
Как сказала мне год назад бывшая одноклассница: "Я помню умного и очень ехидного мальчика. Черезчур ехидного. Но умным прощается многое"
Насчет ума, однако перебор, а вот ехидности мне не занимать.
Я был мелкий. На физкультуре почетное последнее место на левом фланге было всегда моим. Но как все невысокие люди, лихо компенсировал недостаток роста непомерной наглостью и завидным знанием анекдотов.
Светка, заходя в класс по утру, вопила: "Мила-а-ай!!!"
Хватала в объятья и подымала, пока ноги мои не зависали в воздухе. Всё ж она была меня на голову выше. То что мы по-братски зачастую спали в одной постели, не знал никто.
Поэтому мне было нестерпимо стыдно, когда уже будучи в милиции, узнал, что наряд застал её на скамейке в парке. Абсолютно голую, пьяную. В полдень. Ранней весной, снег ещё плавился ноздрями сугробов. А её на лавке приходовали двое таких же нетрезвых субъекта. Было стыдно и я смолчал, что вообще с ней знаком.
Катя считалась признанной принцессой в классе и школе. О таких обычно отзываются цитатой из "Кавказской пленницы". Всегда отчетливая и аккуратная во всем. В манере носить школьную форму, в манере отвечать у доски. В манере вести разговоры на перемене и вне учебы. Раз Андрей, будущий капитан милиции, тогдашний полуотличник, полураспиздяй притащил в класс цветную порнофотку. Фотка пошла по рукам, под вздохи девчонок, дошла до Кати. И она, внимательно рассмотрев изображенное, улыбнулась:
- Какие красивые у неё ногти...
Катя нравилась парням из нашего класса. Парням из параллельных. Из под и над. И из соседних школ.
А мне она нравилась подсознательно. Я тогда ещё не догадывался, что мне по душе девушки катиного типа - тонкие, гибкие. С небольшой, но упругой попой. С маленькой, даже очень маленькой грудью. Но сказать бы ей об это я б не посмел, не взирая на свою непомерную наглость. Да она и не входила в круг моих друзей, хоть и практически жила в нашем районе.
"Страшно далеки они от народа", небожители и медалисты.
И вот наши пальцы соприкасаются в грязи. Мы ковыряемся, выуживая клубни картошки. Она молча пыхтит. Молчу и я. Мне нечего сказать ей и не с чего начать разговор. Искоса поглядываю на неё - вижу выбившиеся из-под вязаной шапочки темнорусые кончики каре. Тыльной стороной перчатки она утирает лицо, отчего щеки и подбородок покрываются маскировочными полосами. На длинных ресницах бисер воды. Сминая улыбку встаю, подбираю её ведро и иду к грузовику. Возвращаясь, сажусь напротив. Наши взгляды пересекаются. Она улыбается и говорит:
- Саня, мне говорили, ты много читаешь... Расскажи, кто твой любимый писатель?
Я много читаю. Даже черезчур, как говорит моя мать. Чудесное занятие - вернувшись из школы, скинув куртку и дипломат в прихожей, пройти полутемным коридором в зал. Там, постояв перед книжным шкафом, прицельно выбрать "жертву" на ближайшие пару часов. Особенно из новинок, которые часто появлялись на полках, благодаря матери. Жемчужины мировой и русской литературы, тщательно подбираемые ей в библиотеку, как в хранилище сокровищ.
Ага, Ремарк. Эрих Мария? Странное имя. На первом развороте отчеканено "Im Western nichts neues" и ниже "Der weg zuruck". На втором - "На Западном фронте без перемен", "Возвращение"..
Выбрав книгу, я сажусь на широкий подоконник. Дождь торопливо набивает на подошву окна медные гвоздики капель. А на подоконнике тепло. И, не сняв школьной одежды, погружаюсь в написанную кровью, печалью и грустным смехом жизнь.
Я ошарашен. Ей говорили... Какое ей дело до меня?
- Любимых много... А вот сейчас... Наверное, Ремарк.
- Ремарк?! Это кто?
- Это Эрих Мария Ремарк! "На Западном фронте без перемен"...
- Не слышала никогда и не читала.. Расскажи?
Уже не межа. И не гряда.
По длинной, залитой осенней водой траншее, ползут в атаку ради еды обовшивевшие солдаты. Над нашими головой свистят снаряды, мешая трупы старого кладбища со свежими кандидатами на заселение. По окраине поля ядовитым газом зависла слизь тумана. Ботва кишками наружу тянется за умирающим бойцом, а напротив, на колючей проволоке повис раненный. Он натужно стонет порывами ветра и скребет глину скорюченными пальцами.
А над нами стоит Кат. В его залитом кровью мешке кусок конины. И он говорит:
- Хватит ребята... Пора обедать.
Катя слушает не перебивая... Потом невнятно говорит:
- Это невозможно читать.. Наверное невозможно... Но я попробую. Эрих Мария..
Больше мы с Катей не общались и не раговаривали, так как в это день. Были "привет", "пока", все как всегда. Я даже не знаю, читала ли она Ремарка. Во всяком случае, я не спрашивал, она не говорила.
Зато Ремарка читал я. За "Западным фронтом" последовали "Три товарища", "Черный обелиск", "Тени в раю", "Время жить и время умирать", "Триумфальная арка".
За "выродка плоскостопого" мой закадычный друг Гена, живущий ныне в Штатах, благодарен до сих пор. Это его любимое высказывание, в адрес не понравившегося субъекта.
Иногда я осознавал, что Ремарк уже за меня говорил и думал, обчитывая особо запомнившиеся абзацы и предложения.
Но я рос, мужал, закалялся. Менялись интересы и приоритеты.
Ремарк оставался в далеком школьном прошлом...
Вдруг изменился и он.
Тогда я осознал, что есть тип писателей, которые пишут лучше всего о том, что пережили и выстрадали сами. И Ремарк из их числа. Да не обидятся почитатели его. Потому что "Время жить и время умирать", например, слабая книга. Потому, что Ремарк не жил жизнью главного героя, в отличие от его первых военных романов.
Но каждый раз, когда мне хочется грустно улыбнуться, беру в руки "Три товарища". И открываю книгу на самых последних страницах.
Ибо "грусть иногда бывает единственным счастьем"...
Я встретил Катю через год после армии, на перроне городского вокзала. Тугие джинсы, белая маечка, под тканью проступают небольшие чашечки груди. И каре, темнорусое каре. Странно... Мы сравнялись ростом.
- Саня, а ты все служишь?
- Служу.. - мне было жарко в полевой форме, затянутой ремнем. На ногах тяжело сжимались шнуровкой яловые берцы.
- А я учусь.. В университете... Вот, познакомься, это мой муж...
Больше я не встречал Катю. И не знаю, читала она Ремарка, или нет.