Валера и его окрестности.

[mangustov]

Памяти художественного муниципального лицея № 1.



Валеру Штапакова просто-напросто втолкнули в аудиторию. Сейчас на бумажном самолётике памяти мне сложно прорваться к тем солнечным дням, но из тех, кто заталкивал Валеру наиболее усердствовала наш завуч по воспитательной части. Так же помню, выхваченное осенним, солнечным пятном лицо бухгалтера, и сбоку, в теневой, ускользающей части воспоминания суетилась уборщица Римма Яковлевна: «Да что это такое! Совсем, как маленький ребёнок!!! И зарплату хорошую ему сделали; знал бы ты за сколько я тут горбачусь!», «Римма Яковлевна, не надо, пожалуйста, вот, передёргивать, - мы вам уже с прошлого месяца  проиндексировали…» - закончив фразу, бухгалтер, тоже, принимавшая участие в общем процессе, пощекотала Валеру сбоку за рёбра, что благополучно решило исход дела. Когда дверь захлопнулась, и Штапаков плавно сполз по двери на пол, повернув голову, и явив нам свой выразительный профиль, мы поняли, что теперь начнётся совершенно другая художественная полоса на широком поле наших ученических опытов и думствований. Наш предыдущий учитель Андрей Крылов выставлял в ряд на мольбертах результаты наших художественных усилий, несколько секунд молча на них смотрел, затем резко плюхался в кресло и, внезапно сгорбившись, прикрыв глаза ладонью, говорил: «Ах, чуньки-пуньки вы мои… Что же мне с вами делать? - И после некоторой паузы. - Представьте себе наэлектизованных бумажных солдатиков, танцующих на волнах статического электричества. И что будет, когда электричество иссякнет? Правильно, - они сползут на плоскость стола, потому что надо зависеть не от заряда, а от себя. Поэтому, по большому счёту, надо думать не о рисовании, становясь заложником нервически царапающего ватман карандашика, а об эстетике, о её правилах, о границах смыслов, об акцентах, о главном и второстепенном. Что было главным в течение вашего сегодняшнего дня? прошедшего часа? минуты?» Мы молчаливо стояли, осознавая неумолимость нахлынувшей правды, с тревогой понимая, что через час начнётся урок Валеры и там будут совсем другие песни, танцы… точнее, танцев совсем не будет, лишь одиноко дребезжащая ария про великих старых мастеров. Эта ария местами тише, местами глуше, местами неразборчивей и вдруг: «Да кто он такой!!! - взбрыкнувшим тромбоном гремит Валера. - Да где его картины?!! Где они? В каких галереях? В каких музеях??? - после быстрой паузы, тише, как будто дрожащей рукой во сне смычком по скрипочке кто-то водит. - Приходят такие на выставком, непонятно откуда… (Скрипящая пауза) Когда я учился у Мочальского, - смычок застрял, и вдруг - треньк! - Когда я учился у самого Мочальского!.. Ах, Мочальский, ах, Жилинский, ах, Залипушкин… - вступает приторный кларнет, в то время когда Мочальский, Жилинский и Залипушкин, источая сияние, водят бесконечно замедленный хоровод в залитой солнцем и наполненной драгоценной, заветной пылью, рекреации Суриковской академии. - Ну, а эти? Ну, а эти!!! У кого они учились? откуда они вообще приползли? откуда?…» -  к скрипочке прибавились удары по цинковому ведру. Валера скакал на этом ведре, размахивая чугунным пестиком художественной правды, взгромоздясь куда-то под потолок недоступных горизонтов и величий; казалось, он преследовал своих врагов, обратившихся в невидимых и прытких насекомых. Ведро упало из под его ног, вслед за ним на стул свалился сам Валера, весь красный, и тяжело дыша.
Мы вкратце описали всю эту картину нашему предыдущему преподавателю Андрею Крылову, всё ещё пользующемуся у нас непререкаемым авторитетом. Крылов в халате заведующего чайными церемониями, скрестив ноги на бамбуковой циновке, небрежными движениями ладони разогнал туман, прилетевший с озера юношеской тревоги.
- Ну что, дорогие мои, скажу, что вам повезло. Это просто чудо, что жизнь уже начинает вторгаться прямиком на сакральную территорию учёбы. Да, теперь он ваш учитель и вы будете играть по его правилам. Но посмотрите, сколько в этом человеке страсти! Сколько терпкой привязанности и гулкой памяти. А как он красив, когда разит копьями огненного гнева тех, кто по его мнению не достоин храма искусства. Все эти искры эмоций, как они сверкают, как завораживают. Глядя на него, сложно не испытывать вдохновенья.
- Андрей Петрович, но мы вынуждены глядеть не на него, а на его серые натюрморты, напоминающие тоскливый скрип калитки дождливым, осенним утром.
- Вот-вот! Отправляясь в путь серым, дождливым утром, мы приходим к цели цветущей весной! И серый цвет… Теперь это уже звучит банально и даже пошловато, - сколько в нём оттенков! Прекрасных, ускользающих, томных, живительных оттенков. Утихающая зубная боль, протяжное ожидание с цветными кристалликами надежды, приятное гудение мышц после многочасовой переноски мебели. Да, серый цвет, это цвет ожидания, предчувствия, а какое это предчувствие? предчувтвие в очереди? предчувствие в очереди в храм или в очереди на кассу? Здесь кардинально разные оттенки.
Наступал прилив, и Крылова, сидящего на циновке (он не позабыл положить под циновку деревянный планшет), уносило в озёрный туман, мы же были выведены из оцепенения окликом сзади, - в самой середине аудитории стоял Штапаков, приветливо улыбаясь.
- Здравствуйте, здравствуйте ребята! Удивительные вещи творятся. Вот был вчера на одной оперетке, и знаете ли, понравилось! Да! - Штапаков стал как-то нервически влево-вправо двигать коленкой, - Вот до чего же хороша живительная сила искусства! И каждому своё. Кто-то поёт, кто-то играет, и за всем этим стоит работа, невероятный, титанический труд. - Валерий явно не собирался покидать центр аудитории и продолжал. Вещая, он распространял терпкий запах лука и маринованной черемши.
- Главное, знать своё место и не лезть туда, куда не надо. Не многие это понимают! И самое страшное, - это остервенелое непонимание собственной бездарности, когда природная скромность вытесняется прыткой наглостью...
- Валерий Леонидович, а что это была за оперетка? - спасительно перебила вещателя студентка Лиза.
- О, оперетка, как оперетка, но там были очень хорошие женские арии…
Он явно преобразился, подсвечиваемый изнутри светом какого-то дёргающегося источника. Художник уже не стоял в центре комнаты, а ходил сбивчивыми зигзагами, рваными жестами, донося происходящее в оперетке. Штапаков возбудился настолько, колоритно передавая характеры персонажей, что Володя Кочубей издал гогот одобрительного ржанья, мы тоже немного расслабились. Неожиданно из-за туч вышло солнце, разбрасывая летучее золото по самым удалённым, пыльным и муниципальным помещениям, не обделив и нашу аудиторию с громоздким натюрмортом о медном самоваре, окружённом чугунками. Засияла белая чашка с надколотым краем, два берёзовых полена за самоваром ощутимо потеплели. Самовар был древним, с, торчащим сверху, цилиндрическим основанием для трубы. Почудилось, что это основание стало легко подёргиваться, - я подошёл поближе, - нет, вроде бы показалось. Но странно, из глубины самовара вылетали какие-то едва уловимые звуки; я наклонился, - так могла звучат стеклянная гармоника, когда вращающиеся диски источают звучание, похожее на прозрачное, золотое, тонко-мерцающее кружево.
 Но из соседней аудитории раздались звуки "Весёлой вдовы"; пела примадонна в пушистых, синтетически-мерцающих мехах, упруго покачивая изящный арбалет со стрелой любви. Наметив цель, она, семеня туфельками, плавно перемещалась по сцене, слегка склонив голову. Лицо её являло дёргающийся калейдоскоп сладчайших эмоций, устраняющих закон гравитации у всех на неё посмотревших. Катившийся за ней кубарём кавалер (постановка не была лишена острых моментов современного театра) в какой-то момент высоко подпрыгнул, и так и застыл, - можно было подробно рассмотреть весь его сбивчивый силуэт, покрасневшее лицо с морщинками в уголках натужно сщуренных глаз. Даме не составляло никакого труда поразить эту мишень. Валера подошёл к нему с ехидством и нарастающим возмущением, - «Вот он, вот он, ничего из себя не представляющий петушина… О! Узнаю. Так это заведующий выставочным залом Трепыхалов! Какая же скотина. Сколько полотен он пустил налево. А все гадают, - куда же он пропал?» Когда клиент разморозился и свалился опять на сцену, Штапаков, без зазрения совести, столкнул его в оркестровую ложу (Грохот аплодисментов, выкрики «Браво!») и направился прямиком к даме.
Актриса присела на изящную скамеечку у края цены спиной к публике и лицом к художнику. Он же неотступно продолжал к ней идти. Но тут из-за кулис выскочил пудель, подбежав к мужчине и обхватив передними лапами его правую ногу, стал вытворять что-то странное. Художник резко дёрнул ногу, ускорился, - тут прекрасная незнакомка неожиданно воспарила над залом, - к её поясу был прикреплён тонкий канат. Она продолжала петь, описывая петли и меняя высоту. Неожиданно прожектор высвечивает другого мужчину, так же парящего на канате и поющего. «Это что за очередная сволочь?» Раскачивающийся незнакомец был корпулентен, на нём были высокие рыбацкие сапоги со шпорами, серебристый пиджак и меховой цилиндр с козырьком. В добавок ко всем этим внешним признакам классового врага, в процессе смачного опереточного рёва, он начал метко кидать в Валеру маленькими бумажными скрутками, наподобие серпантина. Скрутки развёртывались во время полёта, напоминая змей; одна из них пролетела рядом с головой Штапакова, и он вскользь заметил на ней какой-то текст. Поднявши ленту, Валера прочитал «идиот ухди со сцны тчк, твя жена сдит в седьм ряд пят мест тчк, спрва на сцен втрая дврь ведёт прям задн вхд»
«Что!!! Причём тут моя жена?» - на Валерину реплику последовал ещё более нарастающий поток падающих предметов; в добавок ко всему предметы стали крупнее: пластмассовые бутылки, кирзовые сапоги, мешки с сыпучим содержанием. Но наш артист удачно и азартно увёртывался, предметы увеличивались по тяжести и габаритам до той степени, когда на сцену со свистом грохнулся медный самовар. Деревянный настил спружинил, самовар отскочил и было видно как помялась его сторона. Художник, казалось, полностью остолбенел, глядя на повергнутого медного красавца, так напоминавшего его собрата из родной деревни Нармушадь. «Паршивцы, что же вы делаете!!!» - не в силах сдержаться, Штапаков упал, обхватив поверженный, медный цилиндр и зарыдал.
  Лежащий с самоваром мужчина был высвечен театральным прожектором, отгородившим световым кругом весь остальной мир. Всё затихло. Словно не было публики. Город опустел. Все уехали, только в заснеженных, тёмных парках серые белки зачем-то спустились на снег, принюхиваясь и порывисто перебегая с места на место. На кривой сосне ухнул филин, шумно ринувшись в глыбь кружевных веток. Снежинки плавно спускались по сбивчивым спиралям, с неуловимым хрустальным звоном ложась на снежный наст. Из-за облаков выплыл лунный диск в сопровождении далёкого гудка и шума уходящего поезда.
 В погружённом в тень, зрительном зале произошло едва заметное движение; справа кто-то поднялся на сцену и подошёл к лежащему с самоваром Штапакову. Это была его жена Лариса. Да-да, Валерий был женат. Мало того, у него было два сына, и мы не могли без благовения смотреть на эту женщину. У Ларисы были подрумяненные щёки, плечи покрывал цветастый, павлопосадский платок.
- Валера, вставай, ты испачкаешь костюм. Ничего, дома отдохнёшь, я борщ сварила. И вообще, в последнее время, мы как-то редко видимся, - то ты до позднего вечера пропадаешь в мастерской, то я рассыпаюсь в бытовухе. Гриша опять двойку принёс; Зоя Николаевна говорит, на луну опять летал. У Петьки, слава Богу, всё хорошо, сам за собой посуду уже моет, третье место на школьном чемпионате чехарды. Валера, я понимаю, там, Жилинский, Мочальский, Залипушкин, - я не сколько не хочу принизить уровень твоего таланта, но ведь они наверняка не сразу стали теми, кем являются. Может быть, сдадим твою однушку на Молодцова? У нас за коммуналку пять месяцев задолженность. Петька в обносках ходит. Позвони Каблукову, позвони! Он в училище не моргая в рот тебе смотрел. Ревизионный отдел при союзе. -  Сверчкова не сегодня, так завтра оттуда выпрут; человек им там нужен будет грамотный. И всего раз в неделю там появляться надо. Раз в неделю!.. Знаешь, мне тётя тётя Света из Калуги звонила, - Римка её в Бразилию уматала. Работает там статуей свободы в приоленде. Это при двух высших, Валера! При двух! Позвони Каблукову, Валера!
  «Смотри, как чашка тайно стремится к самовару, а чугунок от этого начинает волноваться? Неужели не видишь?» - проговорил Штапаков, склонившись справа к Лизе. Затем он встал слева и продолжил: «А как интересна поверхность самовара, - плавные вмятины, у каждой свой оттенок, не бойся добавить в умбру капельку газовой сажи и приправь белилами, - Валера подошёл справа, - А вон те, вроде бы серые драпировки, - ведь сколько в сером прекрасных, ускользающих, томных, живительных оттенков. Утихающая зубная боль, протяжное ожидание, разбавленное далёкой песней пастуха, скрип родной калитки. Лиза, у тебя есть деревня?»
- Валерий Леонидович, у меня есть! - радостно выпалил Володя Кочубей. Он вослед за Штапаковым подстригся налысо, и вообще всячески копировал манеры новообретённого кумира, будь то лёгкая сутулость или левая ладонь, закрывающая часть головы при пристальном всматривании в постановку.
- Очень хорошо, Володя. Очень хорошо. Мы к тебе летом на плэнер поедем. Те, что будут отлынивать от рисования будут коров пасти и редьку полоть.

- Га-га-га-га!.. - раскатистое Володино ржанье теперь раздавалось к месту и не к месту, лишний раз подтверждая слепоту любви и поклонения. Вообще, мэтр как-то подрихтовал свою сутулость, распрямился, нахватался какого-то странного, артистического воздуха, оснастив поведение реверансами и мульками. Например, обращаясь к завхозу Ивану Денисовичу, мог закончить фразу: «Ах ты мой фармазон в партикулярном платье…» или к бухгалтеру, дородной, сварливой даме с жгучей химией на голове: «Церлина, ручку дай скорей. Идём, нас ждёт любовь!» Благо, Денисович, не понимал слова «фармазон» и виновато улыбался, а бухгалтер вспыхивала: «Вы взрослый человек! Валерий Леонидович! Что за ребячество?!!»
 Штапаков, оставаясь по сути уязвлённым снобом, начинал раскачиваться на каких-то странных качелях; он был похож на человека выхватывающего экзотических, почти что сказочных рыбин с серебристыми плавниками, из случайно обнаруженного в лесу, бурного потока. Рыбины, большей частью, ускользали или хлестали хвостами по возбуждённому лицу художника, не до конца понимавшего, что надо с ними делать. Поток шумел, рыбины мерцали, день обещал быть солнечным, и если, раздвигая хлипкий ракитник и камыши, пройти вверх по ручью метров  восемьдесят, то можно было увидеть Андрея Крылова в костюме баварского егеря, в шляпе с пером, так ему идущей. Крылов, оснащённый пупырчатыми резиновыми перчатками, суетился вокруг увесистой, дубовой, в влажных потёках, бочке, вынимая из неё крупных рыбин с серебристыми плавниками, и опускал их в ручей. Мы молча наблюдали за его выверенными движениями. «Ну вот, доброго плавания…»
- Видите, как всё хорошо устроилось-уложилось, - струи воды стекали с вот-вот вынутого карпа редкой породы, - По крайней мере, судя по вашим работам. Оказался на предпросмотре и был приятно удивлён.
- И что же вас удивило? - как-то вяло спросил, большей частью, до недавних пор, молчавший, кудрявенький Аркаша.
- Меня больше всего удивили ваши композиционно-фигуративные решения. Появилась театральность, динамика, какой-то замысловатый гротеск, короче, жизнь появилась!
- Ну, Штапаков от этого всего не в восторге, - отозвался рыжеватый, крепкосложенный Женя Егоров.
- И даже от вашей гризайлевой симфонии о самоварах?
- Нет, тут он нас хвалит.
- Ну вот!
- И фигуративные композиции раскусит, поймёт. Сам от себя не уйдёшь!
- Ох, Андрей Владимирович, не знаем…
 Крылов прищурился, посмотрел на часы и выдохнул: «Ну, мне пора. Всё у вас получится». Его фигура плавно уменьшалась на фоне пасторальных, размашистых вязов. Нарастающий шум. - Это завуч по воспитательной части, привязанная за ногу тарзанкой к вертолёту, кричала, что «НЕ ПЛОХО БЫ И ПОРИСОВАТЬ НЕМНОГО!» Лес скукоживался, как медуза выброшенная на песок, уменьшаясь до размера нашей рабочей аудитории.
 Сам от себя не уйдешь!!! - трубил Валера, неизменно заняв место в центре комнаты, - Не уйдёшь от своего подлого дна, от своей паршивой бездарности. - замерев на пару секунд, будто споткнувшись о невидимое препятствие, он продолжал, - Явился он, знаете ли, на выставком. Птенчик мой, Кармашов! Карлик, чудом не превратившийся в крысу! Стоит в углу, - думает остаться незамеченным. И мазню свою притащил. Но не сам её выставил, а через бабу какую-то рябую; но я то сразу узнал этот штиль! И я сразу вспомнил солнечный, летний полдень семьдесят шестого года, когда в училище, перед уроком живописи искал холст свой метровый, желатином прогрунтованный. Уже начал постановку, уже три часа на предыдущем занятии с ней возился, а тут прихожу, ищу свою живопись, - где только не искал, нигде нету. И случайно под боковое зрение попался мольберт этого голубчика, а на нём холст стоит. А за холстом сам Кармашов, довольный такой, ехидный, - словно пива выпил. Холст мне этот знакомым показался по цвету и разводам. А у меня была привычка очень хитро отмечать свой холст, - с задней стороны на ребре подрамника я ставил три точки. Подхожу, смотрю на ребро и вижу свои три точки. Говорю ему предельно вежливо: «Голубчик, это мой холст», «А как докажешь?», «Вот тут три точки на ребре, это моя пометка», «Нет, это моя пометка. Холст мой, значит и пометка моя» Тут я прямо остолбенел от этого свинства. Я беру холст, он тянет его на себя. Я тяну сильнее, - и тут он плеснул в меня скипидаром. Я на него, он в окно. Этаж второй был, но к стене примыкал сарайчик с инвентарём. Он поскакал по нему, затем по кромке забора, - паршивец ловким был, ничего не скажешь. Я за ним; он с забора прыгнул на шалаш дяди Жоры, это сторож наш, ему разрешали так жить, время непростое было. Шалаш, естественно, всмятку, а этому стервецу хоть бы хны. Продолжаю погоню. Через дорогу парк был, - он туда шуганулся, чуть мотоциклиста не сбил. Я начинаю его нагонять! Через кусты напролом несётся; тут слышу - музыка. Это тогда в парках детские оркестры играли, все в белых рубашках. Из бочек дюшес разливали, пионеры везде шастали. Эта сволочь прямо на оркестр несётся. Через кусты напролом. Подбежал, медную тарелку выхватил у ударника и дальше бежит, на ходу о деревья её шлёпая. Я так опешил, что даже отстал немного. Вдруг слышу, - милицейский свисток! Думаю: «Наконец то милиция подключилась!» А это не милиция, а местный сумасшедший со свистком, в кальсонах и подтяжках на голое тело скачет. Бегу дальше, это стервец в сторону планетария сворачивает, тарелку отбросил. Тогда Ильинский храм был под планетарий переоборудован. Там звёздный проектор был, лекции всякие рассказывали. Он в боковую дверь, я за ним - шасть! Вбегаю, там туманности, звёзды, Луна. Он на какую-то серо-ржавую планету запрыгнул и поскакал по ней, затем на другую перепрыгнул. Совсем рядом был астероидный пояс, - он на него. С камня на камень, с камня на камень. И я вижу, что дружок мой всё уменьшается и уменьшается, и не физически, а даже как-то физиологически меняется. Нос заострился, хвост проклюнулся. - Крыса, крысой. «Ну, теперь будешь по горшкам натюрморного фонда лазить, а не чужие холсты воровать!» - донеслась реплика Валеры, всё ещё прыгающего по метеоритному поясу. А картина космоса, нам явленная, действительно оказалась грандиозной. Звёздные множества надвигались со всех сторон, и, причём с плановостью, - какие-то группы звёзд были ближе, какие-то дальше. А космические шумы! Они отдалённо напоминали хрупкий, мерцающий звук затихающей морской пены, но только это многоголосие не прекращалось, образуя жемчужную, колеблющуюся звуковую ткань. «Смотри, какая комета!» - как-то пропел Володя Кочубей. Я выхватил взором вытянутую, хвостатую красавицу и замер в шоке, - на секунду увидел летящую женщину с трагическим ликом и шевелящимися волосами. Всмотрелся пристальнее, - комета. Видно как шевелится мерцающая плазма, смещаясь и вытягиваясь в виде хвоста. Расслабил глаза, повернул зрачки, - и опять, на долю секунды появилась женщина. Космический жемчужный хор вещал множеством рассыпающихся, затёртых голосов, некоторые вроде даже узнавались. Лиза, Аркадий, Женя, - все были покрыты сдержанным, мерцающим звёздным сиянием. Волнистые волосы Лизы образовали в невесомости спонтанные узоры, они словно источали сияние… Но с метеорного пояса раздались торжествующие вопли Штапакова: «Поймал! Поймал, крысу!», звёздные декорации обрушивались, из-за них показался человек с кувшином…
 Да-да. Человек с глиняным кувшином. - Как сейчас помню Валеру в пол-оборота, слегка вспотевшего, с золотыми искорками в больших глазах, в момент его броска муниципального кувшина, маркированного М/Ф 45жП11г в сторону Володьки Кочубея, ещё совсем желторотого Володьки заливисто хохочущего, перескакивающего с утробного гоготанья в резкие петушиные области какой-то бесконечно чаемой свободы. Свободы долгого дня творческих бдений. «Валерий Александрович!», «Ну, что?!..» - это я пытаюсь хоть как-то привлечь к себе внимание. Валера раздражённо две секунды смотрит на меня и кидает кувшин, а Володька уже выставил вперёд ладони и хохочет… «Поймал, поймал, поганца!» - в кувшине что-то скежещет. Кочубей слегка наклонен вперёд, - вообще все вернулись на свои места. Слева, ближе к углу сидит Лиза Улитенко, её губы крепко сжаты, девушка из последних сил делает вид, что всё хорошо… ах да, она рисует. В центре аудитории на вытянутом деревянном постаменте красуется гипсовая голова Давида; Лиза вытягивает руку, оснащённую изящно заточенным карандашиком с очаровательным прищуром схватывает пропорции. И так повернёт и эдак. Но зловещие манипуляции с кувшином всё ещё продолжаются, Штапаков оказывается на подоконнике, шквал Володиного гоготания наподобие хлёсткого, навозного аромата заставяет всех содрогнуться; Лизе показалось, что Давид ей подмигнул. Валера запрыгивает на люстру, а в дверь стали решительно стучать. «Людмила Дмитриевна! Директор!» Художник с грохотом приземляется рядом с кучей мольбертов, его помятый кафтан расстегнулся; и осипшим, провалившимся в нижние регистры голосом он проскрипел: «Володя, прижми дверь!!! Ради бога…» Володя, конечно, прижал дверь, но было поздно, -  в окна с улицы, взгромоздясь один над другим, смотрели члены аттестационной комиссии, кто с моноклем, кто без. На другой стороне улицы стоял автобус, на котором они прибыли из столицы. На крыльце появился Андрей Крылов, облачённый в свитер с хохломскими узорами, но его оттеснил Телятьев, представитель комитета по культурной политике. Один бородач из комиссии узнал Крылова (О, Андрей! Сто лет не виделись.) Теперь был оттеснён Телятьев, хлеб-соль в вестибюле, падающая на ступеньки ручка академичного старичка, замыкавшего шествие, рёв промчавшейся пожарной машины, запах духов бухгалтера, щебет женщин из админстрации. «Вешалки здесь!» Через пару минут Крылов вызволяет из пространства призрак учебного проекта, материализует его структуру, обставив по периметру учебными работами-листами, что тут же начали трепетать словно на сквозняке. Хлоп! (Крылов хлопает в ладоши) - листы выстраиваются в шахматном порядке. Хлоп! - укладываются по кругу. Хлоп! - образуют дорожку. «Стилизация, трансформация, кристаллизация!» Причём натюрморты и гипсовые головы на листах начинают художественно работать: рассыпаться на линии, плотно сгущаться в отдельных местах, обмениваться предметами и репликами. - Аплодисменты. «Неплохо, неплохо! Молодцы ребята!» Мы понуро стояли вдоль стеночки. «У вас здесь уютно…» - Комиссия проникла в кабинет, где мы вот-вот рисовали; казалось гипсовая голова Давида всегда исполненная апломба, сейчас ехидно, заговорщически улыбалась, ваза, маркированная как М/Ф 45жП11г стояла на подоконнике, в ней никто не шуршал... «А какой у вас шикарный гипсовый манекен!» - пропела дама из комиссии в круглых, оранжевых очках с толстой фиолетовой оправой. «Хорошо раскрашен и тонирован!», «Он раскладной или только в сидячем положении?», «А какой шикарный кафтан!» Из общего галдежа выпадали реплики: «В принципе, месяцок можешь пользоваться моей мастерской на Остоженке», «Кто теперь помнит этих солдатов сурового стиля?», «И серьёзно, это был этюд Мочальского?», «Вымученный и замочаленный Мочальский... Ха-ха!» После этой реплики, сидящий манекен повернул голову и угрожающе-медленно произнёс: «Что?!!»
  Пасторально переносимые ветром петушиные крики, на фоне звукописи, сотканной из птичьего треньканья над купами июньских, младолиственных яблонь. Ветер принёс запах дыма; удивительно только сейчас стало заметно отдалённые, обрывочные людские голоса, летящие с разных огородов деревеньки Нормушадь, куда привёз нас Валера на плэнер. Мы равномерно рассредоточились на широкой лужайке в самой середине деревни, расслаблено водя карандашиками по листочкам, укреплённым на оргалитовых планшетиках. Петушиные переклички ушли на второй план, зато стало отчётливее мычание; «меня нарисуй!» - протрубил проходящий в кирзовых сапогах с заправленными в них трениками детина неопределённого, в следствии внушительной бороды и красного лица, возраста. Он шёл, но его голова ещё долго оставалось повёрнутой в нашу сторону. Ему было радостно, - он представлял себя врисованным в студенческий эскиз в самом разнообразном виде, в том числе и без парток.
Остановились в родовой избе Штапакова с русской печкой и полуобвалившимся сараем. Когда большинство учащихся томились на плэнерной лужайке под сводом экзотических звуков и запахов, Валерий с Володей Кочубеем пошли к деревенскому приятелю художника, чтобы уговорить его вывезти из сарая телегу с целью плэнерной зарисовки. Телега хоть и была сделана в середине двадцатого века, имела вполне себе пристойный вид с, подбитым фанерой в разных местах, кузовом и красиво подгнившими, в меру изогнутыми оглоблями. Деревенский приятель детства долго что-то бубнил, отпираясь, но маленький стеклянный, застенчиво булькнувший пузырёк, что мелькнул в полумраке подкосившегося навеса, примыкающего к сараю, решил дело ладным образом.
Сноп света разорвал прогорклый мрак сарая, когда деревянные ворота со скрипом выползли наружу. «Вот это красота!» Штапаков и Володя, держась каждый за оглоблю не сразу выволокли, встревающую на каждой неровности, телегу. Теперь она стояла на заднем дворе у малинника, за которым начинался крутой спуск в овражек.
- Ну, вобщем, где оглобли - сена навалим, а в кузов Лизу посадим,
- Нет, лучше Лиза пусть оглобли возьмёт, сено в кузов положим, а на сене пусть Женя будет лежать...
- На сене и с гипсовым бюстом коня, но где его здесь взять?
- Да, а Лиза в пробковом шлеме, - это коллеги по ремеслу начали бодро обсуждать детали постановки.
- А вон там за малинником, есть узкая тропка в овраг, пойдём посмотрим как там всё стало, - прорывая низкорослые кусты ломанулся вниз художник; студент за ним едва успевал, - Смотри, какой тут шикарный вид на колокольню! А там заброшенная баня! Яблони тут какие, дворянский сад был! - Валера раздухарился, разрумянился, он в каком-то забытьи обшаривал знакомую с детства территорию, раздвигая ветки, снабжая подробностями местных историй поспевающего за ним Володю, блаженно смотрящего на педагога. Володю временами, разразящегося раскатистым гоготаньем с поводом и без, и трепетно, рьяно надеющегося, что Валерия Леонидовича поставят курирующим нашу группу и на следующий год.