Элизабет Гилберт
-- Мне непонятна твоя интерпретация природного мира, и это, в свою очередь, заставляет меня тревожиться за состояние твоего ума. Я не понимаю, как ты можешь не замечать противоречивые моменты или откровенную глупость этих дискредитированных старых теорий. По-твоему, наш Бог -- великий и добрый ботаник, запрятавший в каждом виде растений на Земле ключи, способные сделать нас лучше, однако я не вижу тому убедительных доказательств. В мире столько же растений, которые могут нас отравить, сколько тех, которые могут нас излечить. Зачем, к примеру, твой ботаник дал нам лионию и тис, убивающие наших лошадей и коров? Где тут запрятан смысл?
-- Но почему бы Богу не быть ботаником? -- спросил Амброуз. -- А кем бы ты хотела видеть свое верховное божество?
Альма серьезно обдумала этот вопрос.
-- Математиком, пожалуй, -- решила она. -- Тем, кто зачеркивает и стирает. Складывает и вычитает. Умножает и делит. Забавляется с теориями и новыми вычислениями. Избавляется от прошлых ошибок. Это кажется мне более разумным.
-- Но никому из знакомых мне математиков, Альма, несвойственно особое сочувствие, и они не лелеют жизнь.
-- Вот именно, -- отвечала Альма. -- Это бы убедительно объяснило страдания человечества и случайную природу наших судеб -- все это происходит, когда Бог складывает и вычитает нас, делит и стирает.
-- Что за мрачный взгляд! Жаль, что ты видишь нашу жизнь в столь безрадостном свете. Я, Альма, в целом замечаю в мире больше чудес, чем страданий.
-- Знаю, -- промолвила Альма, -- поэтому и беспокоюсь за тебя. Ты идеалист, а значит, тебя ждет неизбежное разочарование, а возможно, и душевные раны. Ты ищешь учение о добре и чудесах, не оставляющее места печалям существования. Ты как Уильям Пейли, который заявлял, что совершенство строения каждой вещи во Вселенной доказывает любовь Господа к нам. Помнишь, он говорил, что строение человеческого запястья, столь идеально подходящего, чтобы собирать пищу и создавать прекрасные предметы искусства, является свидетельством любви Бога к человеку? Но человеческое запястье также прекрасно подходит для того, чтобы размахивать топором и убивать наших соседей. Разве это доказательство любви? Более того, из-за тебя я чувствую себя ужасным, мелочным скептиком, потому что я сижу здесь и привожу свои нудные аргументы, а еще потому, что не могу жить в том же сияющем городе на холме, где живешь ты.
. . .
-- Знаете, что я думаю, мисс Уиттакер? По поводу вашего вопроса о происхождении людского сострадания и самопожертвования? Мне кажется, эволюция объясняет почти все, что нас окружает, и я, безусловно, верю, что она объясняет абсолютно все, происходящее в природном мире. Но не думаю, что наше уникальное человеческое сознание может быть объяснено одной лишь эволюцией. Видите ли, в интеллекте и эмоциях, наделенных столь острой чувствительностью, нет никакой эволюционной необходимости. Нет практической необходимости иметь такой ум, как у нас. Нам не нужем ум, способный играть в шахматы, мисс Уиттакер. Не нужен ум, способный придумывать религии и спорить о нашем происхождении. Не нужен ум, вынуждающий нас рыдать, слушая оперу. Не нужна нам и опера, раз уж на то пошло, или наука, или искусство. Нам не нужны этика, мораль, достоинство, самопожертование. Не нужны привязанность и любовь -- уж точно не в той степени, в которой мы их испытываем. Наши эмоции скорее обременяют нас, ведь именно из-за них мы испытываем такие невероятные муки. Нам не нужно быть философами. Все это не продиктовано эволюционной необходимостью. Поэтому я и не верю в то, что этот ум появился у нас в результате естественного отбора, хотя верю, что наше тело и большинство наших способностей произошли именно таким путем. А знаете, откуда, по моему мнению, у нас этот удивительный ум?
-- Знаю, мистер Уоллес, -- тихо проговорила Альма, -- ведь я читала все ваши работы.
-- Я скажу вам, откуда у нас этот удивительный ум и душа, мисс Уиттакер, -- продолжал он, будто ее и не слышал. -- Они есть у нас, потому что во Вселенной существует высшее сознание, которое желает вступить с нами в контакт. Это высшее сознание желает быть познанным. Оно взывает к нам. Оно притягивает нас все ближе к себе и одаривает нас удивительным умом, чтобы мы попытались его познать. Оно хочет, чтобы мы его отыскали. Больше всего оно хочет слияния с нами.
-- Я знаю, во что вы верите, -- повторила Альма, снова похлопывая его по руке, -- и мне кажется, что это очень красивая идея, мистер Уоллес.
-- Но считаете ли вы, что я прав?
-- Не могу ответить, -- проговорила Альма, но ваша теория красива. И по сравнению с другими теориями она является наиболее убедительным ответом на мой вопрос. Но все же вы пытаетесь разрешить загадку другой загадкой, и я бы не назвала это наукой, хотя это можно назвать поэзией.
. . .
Происхождение всех вещей
Происхождение всех вещей
-- Но почему бы Богу не быть ботаником? -- спросил Амброуз. -- А кем бы ты хотела видеть свое верховное божество?
Альма серьезно обдумала этот вопрос.
-- Математиком, пожалуй, -- решила она. -- Тем, кто зачеркивает и стирает. Складывает и вычитает. Умножает и делит. Забавляется с теориями и новыми вычислениями. Избавляется от прошлых ошибок. Это кажется мне более разумным.
-- Но никому из знакомых мне математиков, Альма, несвойственно особое сочувствие, и они не лелеют жизнь.
-- Вот именно, -- отвечала Альма. -- Это бы убедительно объяснило страдания человечества и случайную природу наших судеб -- все это происходит, когда Бог складывает и вычитает нас, делит и стирает.
-- Что за мрачный взгляд! Жаль, что ты видишь нашу жизнь в столь безрадостном свете. Я, Альма, в целом замечаю в мире больше чудес, чем страданий.
-- Знаю, -- промолвила Альма, -- поэтому и беспокоюсь за тебя. Ты идеалист, а значит, тебя ждет неизбежное разочарование, а возможно, и душевные раны. Ты ищешь учение о добре и чудесах, не оставляющее места печалям существования. Ты как Уильям Пейли, который заявлял, что совершенство строения каждой вещи во Вселенной доказывает любовь Господа к нам. Помнишь, он говорил, что строение человеческого запястья, столь идеально подходящего, чтобы собирать пищу и создавать прекрасные предметы искусства, является свидетельством любви Бога к человеку? Но человеческое запястье также прекрасно подходит для того, чтобы размахивать топором и убивать наших соседей. Разве это доказательство любви? Более того, из-за тебя я чувствую себя ужасным, мелочным скептиком, потому что я сижу здесь и привожу свои нудные аргументы, а еще потому, что не могу жить в том же сияющем городе на холме, где живешь ты.
. . .
-- Знаете, что я думаю, мисс Уиттакер? По поводу вашего вопроса о происхождении людского сострадания и самопожертвования? Мне кажется, эволюция объясняет почти все, что нас окружает, и я, безусловно, верю, что она объясняет абсолютно все, происходящее в природном мире. Но не думаю, что наше уникальное человеческое сознание может быть объяснено одной лишь эволюцией. Видите ли, в интеллекте и эмоциях, наделенных столь острой чувствительностью, нет никакой эволюционной необходимости. Нет практической необходимости иметь такой ум, как у нас. Нам не нужем ум, способный играть в шахматы, мисс Уиттакер. Не нужен ум, способный придумывать религии и спорить о нашем происхождении. Не нужен ум, вынуждающий нас рыдать, слушая оперу. Не нужна нам и опера, раз уж на то пошло, или наука, или искусство. Нам не нужны этика, мораль, достоинство, самопожертование. Не нужны привязанность и любовь -- уж точно не в той степени, в которой мы их испытываем. Наши эмоции скорее обременяют нас, ведь именно из-за них мы испытываем такие невероятные муки. Нам не нужно быть философами. Все это не продиктовано эволюционной необходимостью. Поэтому я и не верю в то, что этот ум появился у нас в результате естественного отбора, хотя верю, что наше тело и большинство наших способностей произошли именно таким путем. А знаете, откуда, по моему мнению, у нас этот удивительный ум?
-- Знаю, мистер Уоллес, -- тихо проговорила Альма, -- ведь я читала все ваши работы.
-- Я скажу вам, откуда у нас этот удивительный ум и душа, мисс Уиттакер, -- продолжал он, будто ее и не слышал. -- Они есть у нас, потому что во Вселенной существует высшее сознание, которое желает вступить с нами в контакт. Это высшее сознание желает быть познанным. Оно взывает к нам. Оно притягивает нас все ближе к себе и одаривает нас удивительным умом, чтобы мы попытались его познать. Оно хочет, чтобы мы его отыскали. Больше всего оно хочет слияния с нами.
-- Я знаю, во что вы верите, -- повторила Альма, снова похлопывая его по руке, -- и мне кажется, что это очень красивая идея, мистер Уоллес.
-- Но считаете ли вы, что я прав?
-- Не могу ответить, -- проговорила Альма, но ваша теория красива. И по сравнению с другими теориями она является наиболее убедительным ответом на мой вопрос. Но все же вы пытаетесь разрешить загадку другой загадкой, и я бы не назвала это наукой, хотя это можно назвать поэзией.
. . .
Происхождение всех вещей
Происхождение всех вещей