Оккультизм и оккупация со-Лжи... / К 100-летию / начало
Ещё антисоветизм Солженицына здесь и здесь
Оригинал взят у mamlas в eto-fakeРодить дракона
О культе Солженицына и его наследии / Отечественные записки / февраль, 2018
Ни для кого не секрет, что российская власть, а равно и провластные СМИ очень любят Александра Исаевича Солженицына. Причем поистине какой-то странной любовью, так даже, что двухсотлетний юбилей И.С. Тургенева померк на фоне столетия Александра Исаевича. К столетию этому страна начала готовиться загодя, и, признаться, будет странно, если вдруг 11 декабря 2018 года не объявят в России выходным днем или хотя бы каким-нибудь новым праздником. ©Ещё в «Отечественных записках»
___
А пока что именем Солженицына, вопреки желанию граждан, называют улицы, устанавливают на этих или других улицах ему памятники или мемориальные доски; произведения его включают в обязательную школьную программу; а в прессе отзываются о нем с придыханием как о гениальном писателе, мыслителе всех времен и народов, пророке и отважном правдолюбе.
В народе к Александру Исаевичу относятся по-разному. Одни считают его предателем, лжецом и корыстолюбцем. Другие - гением, правдоискателем и выразителем некой «нутряной русскости». В интернете и по сей день, например, можно встретить комментарии такого рода: «Если Пушкин - наше все, то Александр Исаевич - это наша история». Однако зачастую суждения основываются на мифах, и поклонники, как, впрочем, и неприятели Александра Исаевича, порой неверно представляют себе, кем же он был и откуда свалился на наши головы. Так давайте коротко проследим путь Александра Исаевича хотя бы до отъезда его из СССР в 1974 г. и постараемся понять, кого же нам благодарить за явление этого «мессии» и за все его деяния. Источниками нам послужат его собственные сочинения (художественные произведения, «Архипелаг ГУЛАГ», «Бодался теленок с дубом», статьи и письма), прижизненная биография, записанная Л.И. Сараскиной, а также воспоминания первой жены писателя Н.А. Решетовской, материалы, собранные чешским журналистом Томашем Ржезачем, немецким писателем Франком Арнау, В.С. Бушиным, Лией Горчаковой-Эльштейн, множество публикаций в отечественной прессе и воспоминания старых лагерников, на которых так любил ссылаться сам Александр Исаевич.
Итак, Александр Исаевич вырос в Ростове-на-Дону, окончил там университет, учась в котором получал сталинскую стипендию, студентом женился на Н.А. Решетовской, учился заочно в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории). Когда началась война, его по состоянию здоровья признали негодным к строевой службе и отправили в обоз - чистить лошадей. Но непригодный к строевой службе рядовой Солженицын каким-то загадочным образом, о котором история умалчивает, прорвался в артиллерийское училище. На фронт лейтенант Солженицын попал весной 1943 г. В сражениях и битвах непосредственного участия не принимал, поскольку командовал батареей звуковой разведки. На фронте, судя по его же письмам, Александр Исаевич много читал, еще больше писал и неплохо питался, так что даже поправился. Рассказы свои, написанные на фронте, он рассылал писателям - то К. Федину, то Б. Лавреневу. В один прекрасный день ординарец Александра Исаевича по фальшивым документам привез из эвакуации в Казахстане жену капитану Солженицыну. Наталья Решетовская с теплом вспоминает время, проведенное с мужем на фронте, - они много гуляли, читали, фотографировались, он учил ее стрелять и корил неверным пониманием счастья: «А я, - говорил он, - давно не умею мыслить иначе как: что я смогу сделать для ленинизма, как мне строить для этого жизнь?» Но потом ей пришлось все-таки уехать, потому что ждали полковника, не склонного терпеть в части женщин. Да еще с фальшивыми документами. В феврале 1945 г. Александр Исаевич был арестован и отправлен в Москву на Лубянку по обвинению в антисоветской пропаганде. Позднее А.Т. Твардовский предложил Александру Исаевичу писать в биографии об аресте: «По необоснованному обвинению». Однако обвинение было вполне обоснованным: капитан Солженицын некоторое время занимался тем, что рассылал знакомым письма с критикой Главнокомандующего и советского строя. Следователь, ведший дело Александра Исаевича, рассказывал Томашу Ржезачу: «Солженицын предлагал создать конспиративные «пятерки» <...> Я его допрашивал прежде всего по переписке с его женой, Н.А. Решетовской, и друзьями, прежде всего К.С. Симоняном и Л. Ежерец. Солженицын мне сказал, что он хотел сделать из этих людей руководителей конспиративных пятерок...» Писем было не так уж мало, а капитан Солженицын не мог не знать о существовании военной цензуры и СМЕРШа. Друзья детства и юности Александра Исаевича Кирилл Симонян и Лидия Ежерец так отзывались об эпистолярной активности своего друга: «Эти письма не соответствовали ни извечной трусости нашего приятеля, - а Солженицын самый трусливый человек, которого когда-либо знали, - ни его осторожности, ни даже его мировоззрению...» Вывод профессор К.С. Симонян сделал простой: «Он ясно видел, как, впрочем и каждый из нас, что в условиях, когда победа уже предрешена, предстоит еще через многое пройти и не исключена возможность гибели у самой цели. Единственной возможностью было попасть в тыл. Но как? <...> Стать моральным самострелом было в этом случае для Солженицына наилучшим выходом из положения. А отсюда и этот поток писем, глупая политическая болтовня».
Как же сам Александр Исаевич описывает свое пребывание в центральной политической тюрьме: «Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной...» Наслаждаясь сладкой жизнью, Александр Исаевич охотно давал показания против своих друзей и даже против жены. Однако серьезно пострадал только Н.Д. Виткевич, отправленный усилиями Александра Исаевича не в какую-нибудь московскую шарашку, а в самую что ни на есть Воркуту. Реабилитированный Виткевич смог ознакомиться со своим делом и тогда же узнал, что посадил его друг детства - Александр Исаевич Солженицын, написавший, что Н.Д. Виткевич «замышлял создать подпольную подрывную группу, готовил насильственные изменения в политике партии и правительства, злобно чернил Сталина...»
* * *
После Лубянки был Новый Иерусалим, потом стройка в Москве, потом Рыбинск, Загорск и, наконец, Марфино, то есть опять же Москва. А в Марфине - по полкило белого хлеба в день, в Марфине - сливочное масло, любые книги, волейбол, музыка по радио и работа в акустической лаборатории. Правда, Александр Исаевич не физик, к тому же один старый лагерник - С.П. Геништа, бывший с Александром Исаевичем в Марфине, рассказывал: «Мы все много работали, а Солженицын никакого участия в нашей работе не принимал: все что-то писал и писал...» В «Архипелаге...» сам Александр Исаевич объяснит уже порядком запуганному читателю: «...Можно. Это - можно». А речь идет о предложении стать информатором и провокатором по кличке Ветров. Но тут же Александр Исаевич уверяет, что никаких доносов, конечно же, не сочинял. Зато все, кто побывал в лагерях, все старые лагерники в голос утверждают: если заключенный давал согласие быть осведомителем, то отделаться сообщением, что вот-де з/к имярек назвал начальника лагеря «земляным червяком», он уже не мог. Такие случаи заканчивались всенепременным переселением в северные широты. Так было, например, с Алексеем Прядиловым, согласившимся, а потом отказавшимся. В результате Прядилов из более или менее сносных условий переместился в недостроенный лагерь в Бийске, о котором потом написал: «Недели через две появились первые трупы. Грязь, вши, перебои с питанием и само питание, особенно баланда, которая больше напоминала помои, сделали свое дело...» Сам Прядилов дотянул до возобновления строительства по весне и только потому выжил. Но тот факт, что ни на Воркутинскую, ни на Магаданскую, ни на Бийскую землю не ступала нога Александра Исаевича Солженицына, косвенно доказывает состоятельность агента Ветрова. Впрочем, есть и прямые доказательства. В.С. Бушин утверждает, что сам видел публикацию в немецком журнале Neue Politik за февраль 1978 г. немецкого писателя Ф. Арнау. Кроме текста в журнале помещалась факсимильная копия донесения с/о Ветрова от 20/1-52 г. Донесение написано характерным почерком А.И. Солженицына. В 1990 г. публикация со ссылкой на Ф. Арнау появилась в отечественном «Военно-историческом журнале», наряду с публикацией книги солагерника Александра Исаевича Л.А. Самутина «Не сотвори кумира».
Процитированное Арнау донесение осведомителя Ветрова писалось уже в Экибастузском лагере, куда Александр Исаевич переселился из Марфина, переживавшего реорганизацию. На новом месте Александр Исаевич был бригадиром, работал каменщиком, потом библиотекарем. Все это время он сочинял и держал в памяти стихи и даже пьесу «Пир победителей», о которой стоит сказать отдельно. Новая деятельность, видимо, не мешала ему исполнять обязанности секретного осведомителя и провокатора. Упомянутое выше донесение было посвящено готовящемуся восстанию бандеровцев, хотя, как утверждал потом Ф. Арнау, никакого восстания не предполагалось, а просто заключенные намеревались просить об улучшении условий. Но сигнал был, руководство отреагировало, кровь пролилась... Александр же Исаевич оспорил гапоновские лавры.
Но не стоить думать, что на этом заканчивались деяния агента Ветрова. Один старый лагерник, П.Н. Доронин, вспоминал о том времени, как однажды Александр Исаевич стал при нем нахваливать американский образ жизни и ругать советские порядки, настаивая на том, что русские должны быть освобождены. «Я решил, - рассказывал Доронин, - что лучше не общаться с этим загадочным «пропагандистом», провокатором, я считал его тайным агентом оперативной службы, и, возможно, это так и было».
В официальной биографии все эти факты, конечно же, опровергаются. Правда, опровергаются как-то не очень убедительно и даже смутно. Сам же Александр Исаевич заявил, что чекисты «насколько могли, старательно подделали мой почерк того времени. Но, оставаясь на своем уровне, спущенном от людей к обезьянам, они не смогли подделать образа выражений и самого меня. Это различит всякий человек, кто читал «Ивана Денисовича» или «Круг»...» Однако «Иван Денисович» и «Круг» написаны совершенно разным языком. В «Иване Денисовиче» автор старательно и не вполне удачно имитирует просторечие, пытаясь передать рассказ устами не городского интеллигента, а человека из народа. В «Круге» Александр Исаевич использует обычный свой художественный язык. Но стоит ли говорить о том, что ни один пишущий человек не станет писать заявления и прочую казенщину так же, как пишет рассказы или статьи. Но даже в этом донесении В.С. Бушин рассмотрел обороты и приемы, присущие писателю Солженицыну.
Между тем в Экибастузском лагере шли беспорядки, стали убивать стукачей, и лагерь администрация разделила на несколько секторов. Александр же Исаевич оказался в лагерной больнице, находившейся теперь в обособленном секторе. А еще через год з/к Солженицын вышел на свободу, оставшись, правда, в Казахстане в бессрочной ссылке. За время ссылки он работал учителем, перенес сложное лечение в Ташкентском онкодиспансере, и, наконец, в 1956 г. перебрался во Владимирскую область, а в 1957-м - в Рязанскую. Снова учительство и напряженная писательская работа... К концу подходит 1961 г. И вот перед октябрьскими праздниками приезжает в Рязань и останавливается у Солженицыных-Решетовских критик и литературовед, солагерник Александра Исаевича Л.З. Копелев. И тут начинается самое интересное.
* * *
Копелев читает «Один день Ивана Денисовича» и объявляет: «Типичная производственная повесть в духе соцреализма. Да еще перегружена ненужными деталями». С таким определением сложно не согласиться: повесть и в самом деле посвящена производственной теме. Другое дело, что производство уж очень диковинное, незнакомое советскому читателю. Ненужных деталей и даже описаний действительно много - чего стоит хотя бы сцена укладки шлакоблоков. То есть краткость не в литературном характере Александра Исаевича, и, вероятно, из-за этой многословности повесть в целом незанимательна. Во всяком случае, сегодня, когда лагерной темой удивить сложно, читать повесть не очень-то интересно, а местами даже сложно - приходится продираться.
Повесть написана не от первого лица - не от лица Ивана Денисовича, но в то же время рассказчик - такой же простой работяга. На этот шаг автор пошел сознательно, имея в виду, что писатели XIX в. не могли влезть в шкуру народа, зато такая возможность появилась у писателя Солженицына, сумевшего почувствовать все так же, как и простой народ. Но, во-первых, не хуже возможность была, например, у Достоевского на каторге или у Чехова в силу происхождения, а во-вторых, повесть «Один день...» только написана каким-то непонятным просторечием, рассказчик там не виден, а если местами и выглядывает, то образ мысли являет отнюдь не простонародный. Довольно странно сочетается просторечие основного повествования и точно переданная речь персонажей из интеллигенции. Возникает вопрос к рассказчику: коли ты, братец, так ловко по-правильному говоришь, то почто комедию-то ломаешь?
Писатели-классики XIX в., как бы далеки они ни были от народа, оставались отличными стилистами и могли передать речь мужика артистично и убедительно, то есть соблюсти меру и не отступить от правды. Язык «Одного дня...» и не артистичен, и не убедителен. Это, скорее, имитация просторечия, нередко встречающаяся в литературе и описанная Ильфом и Петровым: «Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку...» И неудивительно, что, например, К. Симонов, чья рецензия на повесть была опубликована позднее в «Известиях», назвал автора «подлинным помощником партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями», но ничего не сказал о языке «Одного дня...», очень огорчив этим Александра Исаевича. Н.А. Решетовская пишет, что Александр Исаевич любил читать словарь Даля и заучивал слова, пословицы и поговорки. Вероятно, именно поэтому язык его не звучит органично и естественно - повесть написана языком, заученным по словарю.
Зато персонажи повести обрисованы довольно выразительно, это живые, несхематичные люди, отношения между ними также достоверны и психологически вполне точны.
Стоит сказать и еще кое о чем. Такой густопсовой антисоветчины, как в «Архипелаге...», в «Одном дне...», конечно же, нет. Но есть несколько обращающих на себя внимание эпизодов. Например, недоедающий Иван Денисович все время вспоминает, как раньше ели в деревне: «картошку - целыми сковородами, кашу - чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо - ломтями здоровыми». Рассказал бы об этом Иван Денисович да хоть бы А.Н. Энгельгардту, русскому ученому-агрохимику и публицисту-народнику, пребывавшему в уверенности, что «наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет...» Работу над «Архипелагом...» Александр Исаевич начал в 1958 г., и нет ничего удивительного, что Иван Денисович выражает мнение автора о «России, которую мы потеряли». А еще Иван Денисович любит Гопчика - подростка, получившего взрослый срок за то, что носил бандеровцам молоко в схроны. Даже не хлеб - молоко! Но автор подводит к мысли, что за такой пустяк (ну, подумаешь, молоком баловал гитлеровских пособников!) человеконенавистническая власть дала парню взрослый срок. Но ведь все это политика, и простой народ вроде Ивана Денисовича остается безразличным к политической чепухе, любит жизнь и ближнего своего, невзирая на убеждения и взгляды, и только вынужден страдать по прихоти власть имущих (привет от Коли с Уренгоя). Примерно ту же мысль Александр Исаевич выразил в пьесе «Пир победителей», о которой речь впереди. Сейчас приведем только слова главной и положительной героини пьесы, перекликающиеся с «Одним днем...»:
...Я в мир пришла,
чтоб быть счастливой!
Мне дела нет, в какой стране
И при каком правительстве дурацком!
Военной формы не терплю
и обожаю штатскую...
Иван Денисович смотрит на жизнь примерно так же, а потому и любит малолетнего бандеровца Гопчика.
Словом, повесть «Один день Ивана Денисовича» - это нормальная, обычная, с литературной точки зрения, вещь. Не без достоинств, но и не без существенных недостатков. Сдержанно, но определенно антисоветская и выраженно антисталинская. Для своего времени тема повести новая и весьма необычная.
* * *
Важно помнить, что речь идет о 1961 г. Пять лет назад прошел знаменитый XX съезд КПСС, где Н.С. Хрущев развенчал культ личности Сталина. Развенчание сопровождалось ложью: Хрущев, зная, что на момент смерти его предшественника в лагерях оставалось около двух миллионов заключенных, сказал во всеуслышание о десяти миллионах. С тех пор тема репрессий, великих и ужасных, стала оружием в руках даже самого мелкого и ничтожного антисоветчика. И стоит порой заикнуться о преимуществах советского строя, о том, как много СССР дал своим гражданам, как тут же поднимается плач о «ста миллионах расстрелянных». Хрущев начал с десяти миллионов заключенных, Александр Исаевич пошел дальше и предложил те самые сто, и не просто заключенных, а уничтоженных, так что даже на Западе стали удивляться: откуда в СССР взялся двухсотпятидесятимиллионный народ. В наше время вдохновленные мудрым старцем юнцы и юницы договорились до полумиллиарда. Что будет дальше - покажет время.
Разрушение СССР началось именно с XX съезда. Тема репрессий, внушившая многим советским людям не просто отвращение к собственному государству, но и комплекс вины, стала активно использоваться в холодной войне. От СССР стали отворачиваться и те, кто счел Хрущева ренегатом, и те левые на Западе, кто до сих пор поддерживал советский строй. В самой стране неприятие советского строя входило постепенно в моду. У молодежи склонность к отрицанию стала проявляться в отрицании всего отечественного. А в связи с так называемым ростом благосостояния и призывами Хрущева «догнать и перегнать» сдвинулась и ценностная шкала. Поскольку призывы не всегда соответствовали возможностям, то и тут государство выглядело для скептиков отсталым и неправильным. Когда в конце 80-х снова вернулись к теме репрессий, многие уже не сомневались: Карфаген должен быть разрушен.
Но это будет еще не скоро, а пока в начале 60-х у Хрущева лишь обозначились первые помощники, в числе которых оказался и Александр Исаевич.
А началось с того, что Л.З. Копелев все-таки согласился передать рукопись «Одного дня...» в «Новый мир». Прочитав повесть, А.Т. Твардовский бросился разыскивать автора. Когда Александр Исаевич явился по зову в редакцию «Нового мира», его встретили как триумфатора. А.Т. Твардовский распахнул объятия: «Ничего подобного давно не читал. Хороший, чистый, большой талант!»
И понеслось.
Повесть еще не вышла, а ее уже читали и пересказывали. Кто-то размножил и пустил в народ. Заучивались наизусть и декламировались затем целые страницы. Твардовскому посыпались отклики известных писателей: К.И. Чуковский поздравлял с рождением большого таланта и прислал отзыв, озаглавленный «Литературное чудо»; С.Я. Маршак отмечал отличный язык, меткость и живость образов, глубокую человечность. Наконец повесть дошла до заседания Президиума ЦК, и Хрущев, назвавший повесть жизнеутверждающей, разрешил ее печатать. В ноябре 1962 г. повесть вышла в журнале «Новый мир».
В.С. Бушин пишет о том, что Хрущев раскручивал повесть как «средство против Сталина». В самом деле, «Один день...» написан в духе XX и даже, как отмечал Хрущев, XXII съездов. Удивительно другое: реакция читателей и писателей на публикацию «Одного дня...». Сегодня это выглядит настоящим безумием, каким-то массовым помешательством. Журнал с повестью моментально раскупили полностью, люди в библиотеках записывались в очереди на книжку журнала, переписывали повесть от руки. Александру Исаевичу пишут письма, называют его гением и выражают уверенность, что теперь начнется другая, новая литература. Но если простого читателя еще можно понять - ведь ничего похожего он не видел, лагерная тема еще только приоткрылась в русской литературе, то уж кто решительно непонятен, так это советские писатели. Создается такое впечатление, что, во-первых, никто из них вообще ничего не читал. А во-вторых, что никто из них и не подозревал о каторге в царской России или о существовании пенитенциарной системы по всему белому свету. Конечно, это не так. Но чем объяснить тот восторг, с каким писательская братия встретила появление «типичной производственной повести»?
* * *
С одной стороны, это конъюнктурные рассуждения о вскрывшейся правде, что вполне понятно и объяснимо для того времени, ведь Хрущев сказал, что в повести «правдиво, с партийных позиций освещается советская действительность времен культа личности». Но с другой стороны:
«Повесть А. Солженицына, порою напоминающая толстовскую художественную силу в изображении народного характера, особенно замечательна тем, что автор целиком сливается со своим главным героем...» (В. Ермилов. «Во имя правды, во имя жизни. По страницам литературных журналов», «Правда», 1962 г.)
«Пришел в литературу новый большой писатель...» (Н. Кружков. «Так было, так не будет», «Огонек», 1962 г.)
«Тема, открытая партией для литературы, ждала своего первого крупного художника, своего, если хотите, героя, ибо мужество, с которым описана жизнь Ивана Денисыча, есть мужество героическое. Тема ждала, и художник явился...» (И. Друцэ. «О мужестве и достоинстве человека», «Дружба народов», 1963 г.)
«Глубокое внимание к нравственному миру людей в условиях самого невыносимого унижения, бесправия и насилия, умение именно здесь увидеть, оценить и полюбить человека и роднит небольшую повесть А. Солженицына с гуманистическими традициями Толстого и Достоевского <...> Да, истинный художник не знает робости, не бледнеет ни перед какими последствиями. Он верит в человечность и служит ей. Он не ищет дешевой популярности, не замирает перед рукоплесканиями. Он нетерпим к фразе, ему чуждо упрямое, ледяное красноречие, которое в иных книгах заменяет мысль. И он с величайшим благоговением относится к слову, в основе которого лежит совесть. <...> Таким художником, судя по его первой повести, вступает А. Солженицын в нашу литературу...» (Н. Губко. «Человек побеждает», «Звезда», 1963 г.)
«Так или иначе, но повесть «Один день Ивана Денисовича», с которой А. Солженицын вошел в литературу, остается для большинства читателей как бы эталоном его деятельности художника <...> ей не грозит судьба сенсационных однодневок, о которых поспорят и забудут. Нет, чем дальше будет жить эта книга среди читателей, тем резче будет выясняться ее значение в нашей литературе, тем глубже будем мы сознавать, как необходимо было ей появиться. Повести об Иване Денисовиче Шухове суждена долгая жизнь...» (В. Лакшин. «Иван Денисович, его друзья и недруги», «Новый мир», 1964 г.)
И так далее и тому подобное.
И все это началось после публикации одного произведения, той самой «типичной производственной повести». Бывает, конечно, что и одна публикация производит неизгладимое впечатление, причиной чему чувство слова и поэтический язык автора; талант рассказчика, благодаря чему бывает интересно читать о чем угодно; глубина мысли и самобытное художественное ее раскрытие; охват и масштаб изображаемого... Но чем же пленил «Один день...» отечественных книгочеев? Чем, кроме темы? Александр Исаевич и сам понимал это, сказав после отправки Твардовскому рассказов «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)»: «Теперь пусть судят. Та, первая, была, скажем, темой. А это - чистая литература». И действительно, оба рассказа написаны лучше, читать их проще и интереснее, язык, пусть и на любителя, но не кажется искусственно сделанным и вымученным. Но говорить о какой-то исключительности этих рассказов опять же невозможно. Во всяком случае, если бы речь шла о другой стране, о стране с развивающейся литературой, восторги были бы уместны. Но для русской литературы это обычные, нормальные рассказы. «Матренин двор» Л.З. Копелев назвал «образцом того, как не надо писать». Но в ответ на публикацию этих рассказов поднялась новая волна экзальтации.
В книге «Александр Солженицын. Гений первого плевка» В.С. Бушин пишет, что не знали тогда писатели о замыслах этого «гения». Сам Бушин переписывался с Александром Исаевичем и не раз высказывался о нем в печати в то время. Например, в статье «Герой - жизнь - правда» («Подъем», 1963 г.) В.С. Бушин писал: «Великолепный мастер!... «Новый большой писатель...» - вторили и другие рецензенты, и другие газеты и журналы. Были даже не раз упомянуты имена Толстого и Достоевского. «Неужели все это так?» - недоверчиво думал я, раскрывая журнал, взятый на ночь из библиотеки. ...Я закрыл его утром (повесть невелика, но читается трудно и медленно) со словами: да, это так». Ну, допустим, В.С. Бушину действительно понравился чудной язык повести, допустим, критик не заметил длиннот. Но как же он прошел мимо антисоветчины? Зачем хвалил?»
А ведь читатели уже тогда предупреждали: «Мы никак не можем согласиться с таким «перехваливанием» этой повести, имевшей разовое значение, нашумевшей именно в период увлечения нашей интеллигенции критикой «культа Сталина» <...> Повесть оживила антисоветские элементы и давала оправдание чуждых нам взглядов».
* * *
Окончание
Оригинал взят у mamlas в eto-fakeРодить дракона
О культе Солженицына и его наследии / Отечественные записки / февраль, 2018
Ни для кого не секрет, что российская власть, а равно и провластные СМИ очень любят Александра Исаевича Солженицына. Причем поистине какой-то странной любовью, так даже, что двухсотлетний юбилей И.С. Тургенева померк на фоне столетия Александра Исаевича. К столетию этому страна начала готовиться загодя, и, признаться, будет странно, если вдруг 11 декабря 2018 года не объявят в России выходным днем или хотя бы каким-нибудь новым праздником. ©Ещё в «Отечественных записках»
___
А пока что именем Солженицына, вопреки желанию граждан, называют улицы, устанавливают на этих или других улицах ему памятники или мемориальные доски; произведения его включают в обязательную школьную программу; а в прессе отзываются о нем с придыханием как о гениальном писателе, мыслителе всех времен и народов, пророке и отважном правдолюбе.
В народе к Александру Исаевичу относятся по-разному. Одни считают его предателем, лжецом и корыстолюбцем. Другие - гением, правдоискателем и выразителем некой «нутряной русскости». В интернете и по сей день, например, можно встретить комментарии такого рода: «Если Пушкин - наше все, то Александр Исаевич - это наша история». Однако зачастую суждения основываются на мифах, и поклонники, как, впрочем, и неприятели Александра Исаевича, порой неверно представляют себе, кем же он был и откуда свалился на наши головы. Так давайте коротко проследим путь Александра Исаевича хотя бы до отъезда его из СССР в 1974 г. и постараемся понять, кого же нам благодарить за явление этого «мессии» и за все его деяния. Источниками нам послужат его собственные сочинения (художественные произведения, «Архипелаг ГУЛАГ», «Бодался теленок с дубом», статьи и письма), прижизненная биография, записанная Л.И. Сараскиной, а также воспоминания первой жены писателя Н.А. Решетовской, материалы, собранные чешским журналистом Томашем Ржезачем, немецким писателем Франком Арнау, В.С. Бушиным, Лией Горчаковой-Эльштейн, множество публикаций в отечественной прессе и воспоминания старых лагерников, на которых так любил ссылаться сам Александр Исаевич.
Итак, Александр Исаевич вырос в Ростове-на-Дону, окончил там университет, учась в котором получал сталинскую стипендию, студентом женился на Н.А. Решетовской, учился заочно в МИФЛИ (Московский институт философии, литературы и истории). Когда началась война, его по состоянию здоровья признали негодным к строевой службе и отправили в обоз - чистить лошадей. Но непригодный к строевой службе рядовой Солженицын каким-то загадочным образом, о котором история умалчивает, прорвался в артиллерийское училище. На фронт лейтенант Солженицын попал весной 1943 г. В сражениях и битвах непосредственного участия не принимал, поскольку командовал батареей звуковой разведки. На фронте, судя по его же письмам, Александр Исаевич много читал, еще больше писал и неплохо питался, так что даже поправился. Рассказы свои, написанные на фронте, он рассылал писателям - то К. Федину, то Б. Лавреневу. В один прекрасный день ординарец Александра Исаевича по фальшивым документам привез из эвакуации в Казахстане жену капитану Солженицыну. Наталья Решетовская с теплом вспоминает время, проведенное с мужем на фронте, - они много гуляли, читали, фотографировались, он учил ее стрелять и корил неверным пониманием счастья: «А я, - говорил он, - давно не умею мыслить иначе как: что я смогу сделать для ленинизма, как мне строить для этого жизнь?» Но потом ей пришлось все-таки уехать, потому что ждали полковника, не склонного терпеть в части женщин. Да еще с фальшивыми документами. В феврале 1945 г. Александр Исаевич был арестован и отправлен в Москву на Лубянку по обвинению в антисоветской пропаганде. Позднее А.Т. Твардовский предложил Александру Исаевичу писать в биографии об аресте: «По необоснованному обвинению». Однако обвинение было вполне обоснованным: капитан Солженицын некоторое время занимался тем, что рассылал знакомым письма с критикой Главнокомандующего и советского строя. Следователь, ведший дело Александра Исаевича, рассказывал Томашу Ржезачу: «Солженицын предлагал создать конспиративные «пятерки» <...> Я его допрашивал прежде всего по переписке с его женой, Н.А. Решетовской, и друзьями, прежде всего К.С. Симоняном и Л. Ежерец. Солженицын мне сказал, что он хотел сделать из этих людей руководителей конспиративных пятерок...» Писем было не так уж мало, а капитан Солженицын не мог не знать о существовании военной цензуры и СМЕРШа. Друзья детства и юности Александра Исаевича Кирилл Симонян и Лидия Ежерец так отзывались об эпистолярной активности своего друга: «Эти письма не соответствовали ни извечной трусости нашего приятеля, - а Солженицын самый трусливый человек, которого когда-либо знали, - ни его осторожности, ни даже его мировоззрению...» Вывод профессор К.С. Симонян сделал простой: «Он ясно видел, как, впрочем и каждый из нас, что в условиях, когда победа уже предрешена, предстоит еще через многое пройти и не исключена возможность гибели у самой цели. Единственной возможностью было попасть в тыл. Но как? <...> Стать моральным самострелом было в этом случае для Солженицына наилучшим выходом из положения. А отсюда и этот поток писем, глупая политическая болтовня».
Как же сам Александр Исаевич описывает свое пребывание в центральной политической тюрьме: «Ах, ну и сладкая жизнь! Шахматы, книги, пружинные кровати, пуховые подушки, солидные матрацы, блестящий линолеум, чистое белье. Да я уж давно позабыл, что тоже спал вот так перед войной...» Наслаждаясь сладкой жизнью, Александр Исаевич охотно давал показания против своих друзей и даже против жены. Однако серьезно пострадал только Н.Д. Виткевич, отправленный усилиями Александра Исаевича не в какую-нибудь московскую шарашку, а в самую что ни на есть Воркуту. Реабилитированный Виткевич смог ознакомиться со своим делом и тогда же узнал, что посадил его друг детства - Александр Исаевич Солженицын, написавший, что Н.Д. Виткевич «замышлял создать подпольную подрывную группу, готовил насильственные изменения в политике партии и правительства, злобно чернил Сталина...»
* * *
После Лубянки был Новый Иерусалим, потом стройка в Москве, потом Рыбинск, Загорск и, наконец, Марфино, то есть опять же Москва. А в Марфине - по полкило белого хлеба в день, в Марфине - сливочное масло, любые книги, волейбол, музыка по радио и работа в акустической лаборатории. Правда, Александр Исаевич не физик, к тому же один старый лагерник - С.П. Геништа, бывший с Александром Исаевичем в Марфине, рассказывал: «Мы все много работали, а Солженицын никакого участия в нашей работе не принимал: все что-то писал и писал...» В «Архипелаге...» сам Александр Исаевич объяснит уже порядком запуганному читателю: «...Можно. Это - можно». А речь идет о предложении стать информатором и провокатором по кличке Ветров. Но тут же Александр Исаевич уверяет, что никаких доносов, конечно же, не сочинял. Зато все, кто побывал в лагерях, все старые лагерники в голос утверждают: если заключенный давал согласие быть осведомителем, то отделаться сообщением, что вот-де з/к имярек назвал начальника лагеря «земляным червяком», он уже не мог. Такие случаи заканчивались всенепременным переселением в северные широты. Так было, например, с Алексеем Прядиловым, согласившимся, а потом отказавшимся. В результате Прядилов из более или менее сносных условий переместился в недостроенный лагерь в Бийске, о котором потом написал: «Недели через две появились первые трупы. Грязь, вши, перебои с питанием и само питание, особенно баланда, которая больше напоминала помои, сделали свое дело...» Сам Прядилов дотянул до возобновления строительства по весне и только потому выжил. Но тот факт, что ни на Воркутинскую, ни на Магаданскую, ни на Бийскую землю не ступала нога Александра Исаевича Солженицына, косвенно доказывает состоятельность агента Ветрова. Впрочем, есть и прямые доказательства. В.С. Бушин утверждает, что сам видел публикацию в немецком журнале Neue Politik за февраль 1978 г. немецкого писателя Ф. Арнау. Кроме текста в журнале помещалась факсимильная копия донесения с/о Ветрова от 20/1-52 г. Донесение написано характерным почерком А.И. Солженицына. В 1990 г. публикация со ссылкой на Ф. Арнау появилась в отечественном «Военно-историческом журнале», наряду с публикацией книги солагерника Александра Исаевича Л.А. Самутина «Не сотвори кумира».
Процитированное Арнау донесение осведомителя Ветрова писалось уже в Экибастузском лагере, куда Александр Исаевич переселился из Марфина, переживавшего реорганизацию. На новом месте Александр Исаевич был бригадиром, работал каменщиком, потом библиотекарем. Все это время он сочинял и держал в памяти стихи и даже пьесу «Пир победителей», о которой стоит сказать отдельно. Новая деятельность, видимо, не мешала ему исполнять обязанности секретного осведомителя и провокатора. Упомянутое выше донесение было посвящено готовящемуся восстанию бандеровцев, хотя, как утверждал потом Ф. Арнау, никакого восстания не предполагалось, а просто заключенные намеревались просить об улучшении условий. Но сигнал был, руководство отреагировало, кровь пролилась... Александр же Исаевич оспорил гапоновские лавры.
Но не стоить думать, что на этом заканчивались деяния агента Ветрова. Один старый лагерник, П.Н. Доронин, вспоминал о том времени, как однажды Александр Исаевич стал при нем нахваливать американский образ жизни и ругать советские порядки, настаивая на том, что русские должны быть освобождены. «Я решил, - рассказывал Доронин, - что лучше не общаться с этим загадочным «пропагандистом», провокатором, я считал его тайным агентом оперативной службы, и, возможно, это так и было».
В официальной биографии все эти факты, конечно же, опровергаются. Правда, опровергаются как-то не очень убедительно и даже смутно. Сам же Александр Исаевич заявил, что чекисты «насколько могли, старательно подделали мой почерк того времени. Но, оставаясь на своем уровне, спущенном от людей к обезьянам, они не смогли подделать образа выражений и самого меня. Это различит всякий человек, кто читал «Ивана Денисовича» или «Круг»...» Однако «Иван Денисович» и «Круг» написаны совершенно разным языком. В «Иване Денисовиче» автор старательно и не вполне удачно имитирует просторечие, пытаясь передать рассказ устами не городского интеллигента, а человека из народа. В «Круге» Александр Исаевич использует обычный свой художественный язык. Но стоит ли говорить о том, что ни один пишущий человек не станет писать заявления и прочую казенщину так же, как пишет рассказы или статьи. Но даже в этом донесении В.С. Бушин рассмотрел обороты и приемы, присущие писателю Солженицыну.
Между тем в Экибастузском лагере шли беспорядки, стали убивать стукачей, и лагерь администрация разделила на несколько секторов. Александр же Исаевич оказался в лагерной больнице, находившейся теперь в обособленном секторе. А еще через год з/к Солженицын вышел на свободу, оставшись, правда, в Казахстане в бессрочной ссылке. За время ссылки он работал учителем, перенес сложное лечение в Ташкентском онкодиспансере, и, наконец, в 1956 г. перебрался во Владимирскую область, а в 1957-м - в Рязанскую. Снова учительство и напряженная писательская работа... К концу подходит 1961 г. И вот перед октябрьскими праздниками приезжает в Рязань и останавливается у Солженицыных-Решетовских критик и литературовед, солагерник Александра Исаевича Л.З. Копелев. И тут начинается самое интересное.
* * *
Копелев читает «Один день Ивана Денисовича» и объявляет: «Типичная производственная повесть в духе соцреализма. Да еще перегружена ненужными деталями». С таким определением сложно не согласиться: повесть и в самом деле посвящена производственной теме. Другое дело, что производство уж очень диковинное, незнакомое советскому читателю. Ненужных деталей и даже описаний действительно много - чего стоит хотя бы сцена укладки шлакоблоков. То есть краткость не в литературном характере Александра Исаевича, и, вероятно, из-за этой многословности повесть в целом незанимательна. Во всяком случае, сегодня, когда лагерной темой удивить сложно, читать повесть не очень-то интересно, а местами даже сложно - приходится продираться.
Повесть написана не от первого лица - не от лица Ивана Денисовича, но в то же время рассказчик - такой же простой работяга. На этот шаг автор пошел сознательно, имея в виду, что писатели XIX в. не могли влезть в шкуру народа, зато такая возможность появилась у писателя Солженицына, сумевшего почувствовать все так же, как и простой народ. Но, во-первых, не хуже возможность была, например, у Достоевского на каторге или у Чехова в силу происхождения, а во-вторых, повесть «Один день...» только написана каким-то непонятным просторечием, рассказчик там не виден, а если местами и выглядывает, то образ мысли являет отнюдь не простонародный. Довольно странно сочетается просторечие основного повествования и точно переданная речь персонажей из интеллигенции. Возникает вопрос к рассказчику: коли ты, братец, так ловко по-правильному говоришь, то почто комедию-то ломаешь?
Писатели-классики XIX в., как бы далеки они ни были от народа, оставались отличными стилистами и могли передать речь мужика артистично и убедительно, то есть соблюсти меру и не отступить от правды. Язык «Одного дня...» и не артистичен, и не убедителен. Это, скорее, имитация просторечия, нередко встречающаяся в литературе и описанная Ильфом и Петровым: «Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку...» И неудивительно, что, например, К. Симонов, чья рецензия на повесть была опубликована позднее в «Известиях», назвал автора «подлинным помощником партии в святом и необходимом деле борьбы с культом личности и его последствиями», но ничего не сказал о языке «Одного дня...», очень огорчив этим Александра Исаевича. Н.А. Решетовская пишет, что Александр Исаевич любил читать словарь Даля и заучивал слова, пословицы и поговорки. Вероятно, именно поэтому язык его не звучит органично и естественно - повесть написана языком, заученным по словарю.
Зато персонажи повести обрисованы довольно выразительно, это живые, несхематичные люди, отношения между ними также достоверны и психологически вполне точны.
Стоит сказать и еще кое о чем. Такой густопсовой антисоветчины, как в «Архипелаге...», в «Одном дне...», конечно же, нет. Но есть несколько обращающих на себя внимание эпизодов. Например, недоедающий Иван Денисович все время вспоминает, как раньше ели в деревне: «картошку - целыми сковородами, кашу - чугунками, а еще раньше, по-без-колхозов, мясо - ломтями здоровыми». Рассказал бы об этом Иван Денисович да хоть бы А.Н. Энгельгардту, русскому ученому-агрохимику и публицисту-народнику, пребывавшему в уверенности, что «наш же мужик-земледелец ест самый плохой ржаной хлеб с костерем, сивцом, пушниной, хлебает пустые серые щи, считает роскошью гречневую кашу с конопляным маслом, об яблочных пирогах и понятия не имеет...» Работу над «Архипелагом...» Александр Исаевич начал в 1958 г., и нет ничего удивительного, что Иван Денисович выражает мнение автора о «России, которую мы потеряли». А еще Иван Денисович любит Гопчика - подростка, получившего взрослый срок за то, что носил бандеровцам молоко в схроны. Даже не хлеб - молоко! Но автор подводит к мысли, что за такой пустяк (ну, подумаешь, молоком баловал гитлеровских пособников!) человеконенавистническая власть дала парню взрослый срок. Но ведь все это политика, и простой народ вроде Ивана Денисовича остается безразличным к политической чепухе, любит жизнь и ближнего своего, невзирая на убеждения и взгляды, и только вынужден страдать по прихоти власть имущих (привет от Коли с Уренгоя). Примерно ту же мысль Александр Исаевич выразил в пьесе «Пир победителей», о которой речь впереди. Сейчас приведем только слова главной и положительной героини пьесы, перекликающиеся с «Одним днем...»:
...Я в мир пришла,
чтоб быть счастливой!
Мне дела нет, в какой стране
И при каком правительстве дурацком!
Военной формы не терплю
и обожаю штатскую...
Иван Денисович смотрит на жизнь примерно так же, а потому и любит малолетнего бандеровца Гопчика.
Словом, повесть «Один день Ивана Денисовича» - это нормальная, обычная, с литературной точки зрения, вещь. Не без достоинств, но и не без существенных недостатков. Сдержанно, но определенно антисоветская и выраженно антисталинская. Для своего времени тема повести новая и весьма необычная.
* * *
Важно помнить, что речь идет о 1961 г. Пять лет назад прошел знаменитый XX съезд КПСС, где Н.С. Хрущев развенчал культ личности Сталина. Развенчание сопровождалось ложью: Хрущев, зная, что на момент смерти его предшественника в лагерях оставалось около двух миллионов заключенных, сказал во всеуслышание о десяти миллионах. С тех пор тема репрессий, великих и ужасных, стала оружием в руках даже самого мелкого и ничтожного антисоветчика. И стоит порой заикнуться о преимуществах советского строя, о том, как много СССР дал своим гражданам, как тут же поднимается плач о «ста миллионах расстрелянных». Хрущев начал с десяти миллионов заключенных, Александр Исаевич пошел дальше и предложил те самые сто, и не просто заключенных, а уничтоженных, так что даже на Западе стали удивляться: откуда в СССР взялся двухсотпятидесятимиллионный народ. В наше время вдохновленные мудрым старцем юнцы и юницы договорились до полумиллиарда. Что будет дальше - покажет время.
Разрушение СССР началось именно с XX съезда. Тема репрессий, внушившая многим советским людям не просто отвращение к собственному государству, но и комплекс вины, стала активно использоваться в холодной войне. От СССР стали отворачиваться и те, кто счел Хрущева ренегатом, и те левые на Западе, кто до сих пор поддерживал советский строй. В самой стране неприятие советского строя входило постепенно в моду. У молодежи склонность к отрицанию стала проявляться в отрицании всего отечественного. А в связи с так называемым ростом благосостояния и призывами Хрущева «догнать и перегнать» сдвинулась и ценностная шкала. Поскольку призывы не всегда соответствовали возможностям, то и тут государство выглядело для скептиков отсталым и неправильным. Когда в конце 80-х снова вернулись к теме репрессий, многие уже не сомневались: Карфаген должен быть разрушен.
Но это будет еще не скоро, а пока в начале 60-х у Хрущева лишь обозначились первые помощники, в числе которых оказался и Александр Исаевич.
А началось с того, что Л.З. Копелев все-таки согласился передать рукопись «Одного дня...» в «Новый мир». Прочитав повесть, А.Т. Твардовский бросился разыскивать автора. Когда Александр Исаевич явился по зову в редакцию «Нового мира», его встретили как триумфатора. А.Т. Твардовский распахнул объятия: «Ничего подобного давно не читал. Хороший, чистый, большой талант!»
И понеслось.
Повесть еще не вышла, а ее уже читали и пересказывали. Кто-то размножил и пустил в народ. Заучивались наизусть и декламировались затем целые страницы. Твардовскому посыпались отклики известных писателей: К.И. Чуковский поздравлял с рождением большого таланта и прислал отзыв, озаглавленный «Литературное чудо»; С.Я. Маршак отмечал отличный язык, меткость и живость образов, глубокую человечность. Наконец повесть дошла до заседания Президиума ЦК, и Хрущев, назвавший повесть жизнеутверждающей, разрешил ее печатать. В ноябре 1962 г. повесть вышла в журнале «Новый мир».
В.С. Бушин пишет о том, что Хрущев раскручивал повесть как «средство против Сталина». В самом деле, «Один день...» написан в духе XX и даже, как отмечал Хрущев, XXII съездов. Удивительно другое: реакция читателей и писателей на публикацию «Одного дня...». Сегодня это выглядит настоящим безумием, каким-то массовым помешательством. Журнал с повестью моментально раскупили полностью, люди в библиотеках записывались в очереди на книжку журнала, переписывали повесть от руки. Александру Исаевичу пишут письма, называют его гением и выражают уверенность, что теперь начнется другая, новая литература. Но если простого читателя еще можно понять - ведь ничего похожего он не видел, лагерная тема еще только приоткрылась в русской литературе, то уж кто решительно непонятен, так это советские писатели. Создается такое впечатление, что, во-первых, никто из них вообще ничего не читал. А во-вторых, что никто из них и не подозревал о каторге в царской России или о существовании пенитенциарной системы по всему белому свету. Конечно, это не так. Но чем объяснить тот восторг, с каким писательская братия встретила появление «типичной производственной повести»?
* * *
С одной стороны, это конъюнктурные рассуждения о вскрывшейся правде, что вполне понятно и объяснимо для того времени, ведь Хрущев сказал, что в повести «правдиво, с партийных позиций освещается советская действительность времен культа личности». Но с другой стороны:
«Повесть А. Солженицына, порою напоминающая толстовскую художественную силу в изображении народного характера, особенно замечательна тем, что автор целиком сливается со своим главным героем...» (В. Ермилов. «Во имя правды, во имя жизни. По страницам литературных журналов», «Правда», 1962 г.)
«Пришел в литературу новый большой писатель...» (Н. Кружков. «Так было, так не будет», «Огонек», 1962 г.)
«Тема, открытая партией для литературы, ждала своего первого крупного художника, своего, если хотите, героя, ибо мужество, с которым описана жизнь Ивана Денисыча, есть мужество героическое. Тема ждала, и художник явился...» (И. Друцэ. «О мужестве и достоинстве человека», «Дружба народов», 1963 г.)
«Глубокое внимание к нравственному миру людей в условиях самого невыносимого унижения, бесправия и насилия, умение именно здесь увидеть, оценить и полюбить человека и роднит небольшую повесть А. Солженицына с гуманистическими традициями Толстого и Достоевского <...> Да, истинный художник не знает робости, не бледнеет ни перед какими последствиями. Он верит в человечность и служит ей. Он не ищет дешевой популярности, не замирает перед рукоплесканиями. Он нетерпим к фразе, ему чуждо упрямое, ледяное красноречие, которое в иных книгах заменяет мысль. И он с величайшим благоговением относится к слову, в основе которого лежит совесть. <...> Таким художником, судя по его первой повести, вступает А. Солженицын в нашу литературу...» (Н. Губко. «Человек побеждает», «Звезда», 1963 г.)
«Так или иначе, но повесть «Один день Ивана Денисовича», с которой А. Солженицын вошел в литературу, остается для большинства читателей как бы эталоном его деятельности художника <...> ей не грозит судьба сенсационных однодневок, о которых поспорят и забудут. Нет, чем дальше будет жить эта книга среди читателей, тем резче будет выясняться ее значение в нашей литературе, тем глубже будем мы сознавать, как необходимо было ей появиться. Повести об Иване Денисовиче Шухове суждена долгая жизнь...» (В. Лакшин. «Иван Денисович, его друзья и недруги», «Новый мир», 1964 г.)
И так далее и тому подобное.
И все это началось после публикации одного произведения, той самой «типичной производственной повести». Бывает, конечно, что и одна публикация производит неизгладимое впечатление, причиной чему чувство слова и поэтический язык автора; талант рассказчика, благодаря чему бывает интересно читать о чем угодно; глубина мысли и самобытное художественное ее раскрытие; охват и масштаб изображаемого... Но чем же пленил «Один день...» отечественных книгочеев? Чем, кроме темы? Александр Исаевич и сам понимал это, сказав после отправки Твардовскому рассказов «Матренин двор» и «Случай на станции Кочетовка (Кречетовка)»: «Теперь пусть судят. Та, первая, была, скажем, темой. А это - чистая литература». И действительно, оба рассказа написаны лучше, читать их проще и интереснее, язык, пусть и на любителя, но не кажется искусственно сделанным и вымученным. Но говорить о какой-то исключительности этих рассказов опять же невозможно. Во всяком случае, если бы речь шла о другой стране, о стране с развивающейся литературой, восторги были бы уместны. Но для русской литературы это обычные, нормальные рассказы. «Матренин двор» Л.З. Копелев назвал «образцом того, как не надо писать». Но в ответ на публикацию этих рассказов поднялась новая волна экзальтации.
В книге «Александр Солженицын. Гений первого плевка» В.С. Бушин пишет, что не знали тогда писатели о замыслах этого «гения». Сам Бушин переписывался с Александром Исаевичем и не раз высказывался о нем в печати в то время. Например, в статье «Герой - жизнь - правда» («Подъем», 1963 г.) В.С. Бушин писал: «Великолепный мастер!... «Новый большой писатель...» - вторили и другие рецензенты, и другие газеты и журналы. Были даже не раз упомянуты имена Толстого и Достоевского. «Неужели все это так?» - недоверчиво думал я, раскрывая журнал, взятый на ночь из библиотеки. ...Я закрыл его утром (повесть невелика, но читается трудно и медленно) со словами: да, это так». Ну, допустим, В.С. Бушину действительно понравился чудной язык повести, допустим, критик не заметил длиннот. Но как же он прошел мимо антисоветчины? Зачем хвалил?»
А ведь читатели уже тогда предупреждали: «Мы никак не можем согласиться с таким «перехваливанием» этой повести, имевшей разовое значение, нашумевшей именно в период увлечения нашей интеллигенции критикой «культа Сталина» <...> Повесть оживила антисоветские элементы и давала оправдание чуждых нам взглядов».
* * *
Окончание