Быть монархистом считалось не комильфо, или Как поэты встретили Революцию
Ещё о литературе и революциях
Слушая музыку революции
К 95-летию Октябрьского переворота, или Великой Октябрьской социалистической революции / Статья 2012 года
«Какому хочешь чародею отдай разбойную красу», - разрешал Блок Руси, он называл её своей женой. И накликал: осенью 1917-го чародей пришел за своим. ©
Белогвардейцы на корабле британского флота, Архангельск, 1919
Он был лыс, картав, невысок ростом, зато с харизмой. Русь не устояла.
Сарынь на кичку
Не только в ссылках, эмиграции, подполье готовилась русская революция. В салонах, в поэтических кафе, в редакциях эстетских журналов мечтали о революции, призывали ее. Люди жаждали свободы, равенства, братства, социальной справедливости - всего этого действительно не хватало. Революция казалась (а может быть, и была) единственным выходом. К тому же, она хорошо вписывалась в идею русского мессианства. И Серебряный век перьями своих лучших поэтов готовил для нее психологическое (и идеологическое) обеспечение.
В 1905-1907 годах свои вязанки дров к революционному костру споро несли Гиппиус, Мережковский, Сологуб и многие другие. Утонченный Бальмонт клеймил:
«Наш царь - Мукден, наш царь - Цусима,
Наш царь - кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму темно.
…Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать - Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот»
Стихи были так себе, но искренние. И, увы, пророческие.
Когда началась Мировая война, поэты (опять же в большинстве) оказались пацифистами, что тоже способствовало росту их революционных настроений. Кроме того, поэты простодушно верили, что императрица Александра Федоровна стала хлыстовкой, но притом остается немкой и интригует в пользу брата Вильгельма, что все зло от Распутина и в прочие сплетни. Быть монархистом считалось не комильфо.
Революцию ждали, революцию хотели. И даже странно, что один только Маяковский почти угадал в 1915-м:
«Где глаз людей обрывается куцо
Главой голодных орд
в терновом венке революций
грядет шестнадцатый год».
Чтобы петь революцию, вовсе необязательно было вступать в ряды большевиков. Из больших поэтов, кстати, был партийным опять же Маяковский, ставший членом РСДРП(б) в 1908-м. И Брюсов, получивший партбилет уже в 1919-м. Да и не в партийности было дело. Хотелось свободы, обновления, перемен. А то и лихого разгула, как у футуриста Василия Каменского:
«Сарынь на кичку! Ядреный лапоть
Чеши затылок у перса-пса.
Зачнем с низовья
Хватать царапать
И шкуру драть
Парчу с купца.
Сарынь на кичку!
Кистень за пояс.
В башке зудит
Разгул до дна.
Свисти - глуши,
Зевай - раздайся!
Слепая стерва - не попадайся!
Вввва!»
Это удалое «Вввва!» можно расценивать как красочный уголовный фермент в психологии нации. А при желании - как чисто литературную игру и дионисийский восторг, по Ницше.
Тогда в России все читали Ницше. Он был «крестным отцом» Серебряного века» и в этом качестве осенял благородным светом уголовные порывы и настроения. Блок, как и Ницше, страстно уповал на «варварские массы», «более свежие», чем цивилизованные люди. Как и Ницше, он ставил на «дух музыки» и призывал «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра» - музыку Революции.
«Да, на Руси крутит огненный вихрь… Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит… Перевернется весь мир», - предвкушал Иванов-Разумник, идеолог скифства. В его орбите в той или иной мере крутились и Блок, и Белый, и Клюев, и Есенин. В русле этой идеологии Блок писал своих «Скифов» - как угрозу Западу, не спешившему заключать мирные договоры с большевиками.
Андрей Белый
Для Андрея Белого, антропософа и штейнерианца, революция - это «Мировая Мистерия», теургическое средство изменения мира: «Сначала источник бьет грязно; и косность земли взлетает сначала в струе, но струя очищается, революционное очищение - организация хаоса в гибкость движения новорождаемых форм». Он верил: распятая Россия воскреснет, как Христос, со славою. И принимал Советы депутатов за начало соборной радости.
«Крестьянский поэт» Клюев, вопреки своему сусальному облику, был по-революционному агрессивен, по-большевистски жесток и беспощаден. Он сочинял революционные песни:
«За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами».
Искренне восхищался Лениным:
«Есть в Ленине Керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в поморских ответах».
Что, возможно, и соответствовало истине. Упивался кощунством:
«Убийца красный святей потира…».
Потом диктатура пролетариата окончательно разрушит его мечту о Древней Руси, а сам он сгинет в нетях ГУЛАГа.
Николай Клюев, Сергей Есенин и Всеволод Иванов
Во времена революции многие пророчили. «Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу… - пишет Ходасевич в письме 15 декабря 1917 года. - Будет у нас честная трудовая страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится…». Тогда же, в декабре, в стихотворении «Путем зерна» он поэтически формулирует свое отношение к Великой Октябрьской социалистической:
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Сам Ходасевич, правда, «путем зерна» идти не захотел и вскоре эмигрировал. Успев сказать (в письме к тому же адресату): «Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу».
Разумеется, дело не только и не столько в том, кто и что сказал в ту или иную историческую минуту. Дело в глубинной психологии, в подсознании нации, которая в силу разных причин была готова к революции, хотела революции (это описано в «Истоках и смысле русского коммунизма» Бердяева). Творцы же, улавливая «возмущение стихии», его в своих творениях выражали. Их слово, жест, образ и т.п. служили ферментами революции.
Что до эксцессов, то о них сказал тоже Блок: «Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ - паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит?..»
Владислав Ходасевич
Февраль и Октябрь
Но не все испытывали восторг, слушая музыку революции в исполнении большевиков. Эренбург в музыке революции слышал «крики убиваемых, пьяный смех, треск револьверов, винтовок, пулеметов, плач «подайте хлебушка, милостивец»,… много голосов, но нет среди них радостного…» Осуждал большевиков и Горький: «Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции».
Бальмонт приветствовал Февраль, но «хаос» и «ураган сумасшествия» Октября привели его в ужас. Он как-то сразу понял, точнее - ощутил, что большевики - носители разрушительного начала, подавляющие личность.
Пастернак сравнивал две революции не в пользу Октябрьской:
Теперь ты - бунт. Теперь ты - топки полыханье.
И чад в котельной, где на головы котлов
Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью
Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев.
Для Гиппиус (и Мережковского) Октябрь был «предательством и святотатством».
«Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно - жить!
Лежим, заплёваны и связаны
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам».
Зинаида Гиппиус
Волошин в ноябре 1917-го, как бы в ответ на блоковского «чародея», пишет о «бездомной, гулящей, хмельной, во Христе юродивой Руси»:
«Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба».
Октябрьскую революцию он воспринял как судьбоносную грандиозную мистерию, но без всякого восторга. Революция обострила его дар - чутким стало его восприятие, горестно точным - его слово:
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах…
Максимилиан Волошин
Мандельштам тоже принял Февраль и поэтому вначале осуждал Октябрь вкупе с Лениным:
«Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца-броневик
И пулеметчик низколобый
- Керенского распять! - потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала…»
Однако чуть позже он уже воспевал «народного вождя» в темных (если не сказать - двусмысленных) стихах, но всё-таки воспевал:
…Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть - тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Цветаева говорила: «Самое главное с первой секунды Революции понять: всё пропало. Тогда - всё легко!». Она напрочь отказывала революции в музыкальности. Не приняла Февраль:
«И проходят - цвета пепла и песка -
Революционные войска.
…… Нету лиц у них и нет имен, -
Песен нету!»
Октябрь ощутила как конец всему:
«Идет по луговинам лития.
Таинственная книга бытия
Российского - где судьбы мира скрыты -
дочитана и наглухо закрыта.
И рыщет ветер, рыщет по степи:
- Россия! - мученица! - С миром - спи!»
Были среди поэтов свои герои и мученики. Это, конечно, Гумилев. Это Леонид Каннегисер. В ночь с 25 на 26 октября 1917-го он, вместе с другими юнкерами, защищал в Зимнем дворце Временное правительство. А в августе 1918-го убил председателя петроградской ЧК Урицкого. Им двигала, писал Марк Алданов, и горячая любовь к России, и ненависть к ее поработителям, и чувство еврея, желавшего искупить перед русским народом вину евреев-большевиков («Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он - отщепенец»). Между Февралем и Октябрём, летом 1917-го, Каннегисер пишет свой «Смотр»:
На битву! - и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
………………………………
Когда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню - Россия, Свобода
Керенский на белом коне.
Весёлая смерть настигла его в подвалах ЧК.
Леонид Каннегисер
Мы vs. Я
Революция, помимо прочих измерений, была сражением «мы» против «я», коллективного против личности. Кто победил - известно.
А начиналось все с игры, достаточно, впрочем, серьезной. «Стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования», - пункт первого манифеста русских футуристов (1912), придуманный безумным будетлянином Хлебниковым. Он же выдвигал идею «государства времени» взамен устаревшего «государства пространства», а себе отводил роль глобального бюрократа - «председателя Земшара». Правда, после 1917 года Хлебников уже мечтал о «безгосударственном человечестве» и объяснял, почему он «никогда, нет, никогда не будет Правителем». Но было поздно.
Велимир Хлебников
Часть и целое, индивид и коллектив, гражданин и государство - всем этим антиномиям предстояло разрешиться в пользу большего. И вот что интересно. Революция разрушала до основания прежние формы государственности, чтобы на новом месте возникло «более государственное государство» (Мережковский), объявившее себя диктатурой пролетариата.
Кроме русского мессианства, в приятии революции огромную роль сыграл и русский коллективизм (иногда его называют соборностью). Поэты - индивидуалисты и бунтари! - слишком уж охотно готовы были слиться с чем-то большим, чем собственное «Я», раствориться в массе, коммуне, государстве, партии. Возможно, их завораживала эстетика больших чисел. Или они поддавались напору, энергии стихии. Или просто поэты были инфантильны.
Слиться и раствориться - здесь, несомненно, есть что-то буддистское, какая-то роковая азиатчина, или, как выражались в ХIХ веке, китайщина… После Октября Мандельштам будет воспевать ритм как орудие в руках государства, необходимое для воспитания «неорганизованной личности», «величайшего врага общества». И писать о ренессансе «во имя коллектива»
Так происходила гибель индивидуалистической этики, ее зачаточных форм, которые были возможны в России. «Единица - вздор, единица - ноль, голос единицы тоньше писка», - подведет потом итог Маяковский.
…Революция - это весело. Это гуляй душа без картуша. Флаги, песни, кокаин (или эфир), винные погреба - пей не хочу - девочки… У Катьки керенки в чулке… В кожаной тужурке соскочить со ступеньки автомобиля, помахивая маузером… Ну что, буржуйские морды, страшно… То-то же… И в Смольный.
Александр Блок
За главным «чародеем» - в очередь - спешили выстроиться «чародеи» рангами ниже, вплоть до самых мелких. Россию, возлюбленную жену поэта Блока, ставили на хор. И это тоже была музыка Революции.
Виктория Шохина
блог Перемен, 7 ноября 2012
Слушая музыку революции
К 95-летию Октябрьского переворота, или Великой Октябрьской социалистической революции / Статья 2012 года
«Какому хочешь чародею отдай разбойную красу», - разрешал Блок Руси, он называл её своей женой. И накликал: осенью 1917-го чародей пришел за своим. ©
Белогвардейцы на корабле британского флота, Архангельск, 1919
Он был лыс, картав, невысок ростом, зато с харизмой. Русь не устояла.
Сарынь на кичку
Не только в ссылках, эмиграции, подполье готовилась русская революция. В салонах, в поэтических кафе, в редакциях эстетских журналов мечтали о революции, призывали ее. Люди жаждали свободы, равенства, братства, социальной справедливости - всего этого действительно не хватало. Революция казалась (а может быть, и была) единственным выходом. К тому же, она хорошо вписывалась в идею русского мессианства. И Серебряный век перьями своих лучших поэтов готовил для нее психологическое (и идеологическое) обеспечение.
В 1905-1907 годах свои вязанки дров к революционному костру споро несли Гиппиус, Мережковский, Сологуб и многие другие. Утонченный Бальмонт клеймил:
«Наш царь - Мукден, наш царь - Цусима,
Наш царь - кровавое пятно,
Зловонье пороха и дыма,
В котором разуму темно.
…Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать - Ходынкой,
Тот кончит - встав на эшафот»
Стихи были так себе, но искренние. И, увы, пророческие.
Когда началась Мировая война, поэты (опять же в большинстве) оказались пацифистами, что тоже способствовало росту их революционных настроений. Кроме того, поэты простодушно верили, что императрица Александра Федоровна стала хлыстовкой, но притом остается немкой и интригует в пользу брата Вильгельма, что все зло от Распутина и в прочие сплетни. Быть монархистом считалось не комильфо.
Революцию ждали, революцию хотели. И даже странно, что один только Маяковский почти угадал в 1915-м:
«Где глаз людей обрывается куцо
Главой голодных орд
в терновом венке революций
грядет шестнадцатый год».
Чтобы петь революцию, вовсе необязательно было вступать в ряды большевиков. Из больших поэтов, кстати, был партийным опять же Маяковский, ставший членом РСДРП(б) в 1908-м. И Брюсов, получивший партбилет уже в 1919-м. Да и не в партийности было дело. Хотелось свободы, обновления, перемен. А то и лихого разгула, как у футуриста Василия Каменского:
«Сарынь на кичку! Ядреный лапоть
Чеши затылок у перса-пса.
Зачнем с низовья
Хватать царапать
И шкуру драть
Парчу с купца.
Сарынь на кичку!
Кистень за пояс.
В башке зудит
Разгул до дна.
Свисти - глуши,
Зевай - раздайся!
Слепая стерва - не попадайся!
Вввва!»
Это удалое «Вввва!» можно расценивать как красочный уголовный фермент в психологии нации. А при желании - как чисто литературную игру и дионисийский восторг, по Ницше.
Тогда в России все читали Ницше. Он был «крестным отцом» Серебряного века» и в этом качестве осенял благородным светом уголовные порывы и настроения. Блок, как и Ницше, страстно уповал на «варварские массы», «более свежие», чем цивилизованные люди. Как и Ницше, он ставил на «дух музыки» и призывал «слушать ту великую музыку будущего, звуками которой наполнен воздух, и не выискивать отдельных визгливых и фальшивых нот в величавом реве и звоне мирового оркестра» - музыку Революции.
«Да, на Руси крутит огненный вихрь… Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит… Перевернется весь мир», - предвкушал Иванов-Разумник, идеолог скифства. В его орбите в той или иной мере крутились и Блок, и Белый, и Клюев, и Есенин. В русле этой идеологии Блок писал своих «Скифов» - как угрозу Западу, не спешившему заключать мирные договоры с большевиками.
Андрей Белый
Для Андрея Белого, антропософа и штейнерианца, революция - это «Мировая Мистерия», теургическое средство изменения мира: «Сначала источник бьет грязно; и косность земли взлетает сначала в струе, но струя очищается, революционное очищение - организация хаоса в гибкость движения новорождаемых форм». Он верил: распятая Россия воскреснет, как Христос, со славою. И принимал Советы депутатов за начало соборной радости.
«Крестьянский поэт» Клюев, вопреки своему сусальному облику, был по-революционному агрессивен, по-большевистски жесток и беспощаден. Он сочинял революционные песни:
«За Землю, за Волю, за Хлеб трудовой
Идем мы на битву с врагами».
Искренне восхищался Лениным:
«Есть в Ленине Керженский дух,
Игуменский окрик в декретах,
Как будто истоки разрух
Он ищет в поморских ответах».
Что, возможно, и соответствовало истине. Упивался кощунством:
«Убийца красный святей потира…».
Потом диктатура пролетариата окончательно разрушит его мечту о Древней Руси, а сам он сгинет в нетях ГУЛАГа.
Николай Клюев, Сергей Есенин и Всеволод Иванов
Во времена революции многие пророчили. «Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу… - пишет Ходасевич в письме 15 декабря 1917 года. - Будет у нас честная трудовая страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится…». Тогда же, в декабре, в стихотворении «Путем зерна» он поэтически формулирует свое отношение к Великой Октябрьской социалистической:
И ты, моя страна, и ты, ее народ,
Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год, -
Затем, что мудрость нам единая дана:
Всему живущему идти путем зерна.
Сам Ходасевич, правда, «путем зерна» идти не захотел и вскоре эмигрировал. Успев сказать (в письме к тому же адресату): «Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу».
Разумеется, дело не только и не столько в том, кто и что сказал в ту или иную историческую минуту. Дело в глубинной психологии, в подсознании нации, которая в силу разных причин была готова к революции, хотела революции (это описано в «Истоках и смысле русского коммунизма» Бердяева). Творцы же, улавливая «возмущение стихии», его в своих творениях выражали. Их слово, жест, образ и т.п. служили ферментами революции.
Что до эксцессов, то о них сказал тоже Блок: «Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути? Что народ - паинька? Что сотни жуликов, провокаторов, черносотенцев, людей, любящих погреть руки, не постараются ухватить то, что плохо лежит?..»
Владислав Ходасевич
Февраль и Октябрь
Но не все испытывали восторг, слушая музыку революции в исполнении большевиков. Эренбург в музыке революции слышал «крики убиваемых, пьяный смех, треск револьверов, винтовок, пулеметов, плач «подайте хлебушка, милостивец»,… много голосов, но нет среди них радостного…» Осуждал большевиков и Горький: «Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции».
Бальмонт приветствовал Февраль, но «хаос» и «ураган сумасшествия» Октября привели его в ужас. Он как-то сразу понял, точнее - ощутил, что большевики - носители разрушительного начала, подавляющие личность.
Пастернак сравнивал две революции не в пользу Октябрьской:
Теперь ты - бунт. Теперь ты - топки полыханье.
И чад в котельной, где на головы котлов
Пред взрывом плещет ад Балтийскою лоханью
Людскую кровь, мозги и пьяный флотский блев.
Для Гиппиус (и Мережковского) Октябрь был «предательством и святотатством».
«Как скользки улицы отвратные,
Какая стыдь!
Как в эти дни невероятные
Позорно - жить!
Лежим, заплёваны и связаны
По всем углам.
Плевки матросские размазаны
У нас по лбам».
Зинаида Гиппиус
Волошин в ноябре 1917-го, как бы в ответ на блоковского «чародея», пишет о «бездомной, гулящей, хмельной, во Христе юродивой Руси»:
«Поддалась лихому подговору,
Отдалась разбойнику и вору,
Подожгла посады и хлеба,
Разорила древнее жилище,
И пошла поруганной и нищей
И рабой последнего раба».
Октябрьскую революцию он воспринял как судьбоносную грандиозную мистерию, но без всякого восторга. Революция обострила его дар - чутким стало его восприятие, горестно точным - его слово:
С Россией кончено… На последях
Ее мы прогалдели, проболтали,
Пролузгали, пропили, проплевали,
Замызгали на грязных площадях,
Распродали на улицах…
Максимилиан Волошин
Мандельштам тоже принял Февраль и поэтому вначале осуждал Октябрь вкупе с Лениным:
«Когда октябрьский нам готовил временщик
Ярмо насилия и злобы,
И ощетинился убийца-броневик
И пулеметчик низколобый
- Керенского распять! - потребовал солдат,
И злая чернь рукоплескала…»
Однако чуть позже он уже воспевал «народного вождя» в темных (если не сказать - двусмысленных) стихах, но всё-таки воспевал:
…Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть - тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет.
Цветаева говорила: «Самое главное с первой секунды Революции понять: всё пропало. Тогда - всё легко!». Она напрочь отказывала революции в музыкальности. Не приняла Февраль:
«И проходят - цвета пепла и песка -
Революционные войска.
…… Нету лиц у них и нет имен, -
Песен нету!»
Октябрь ощутила как конец всему:
«Идет по луговинам лития.
Таинственная книга бытия
Российского - где судьбы мира скрыты -
дочитана и наглухо закрыта.
И рыщет ветер, рыщет по степи:
- Россия! - мученица! - С миром - спи!»
Были среди поэтов свои герои и мученики. Это, конечно, Гумилев. Это Леонид Каннегисер. В ночь с 25 на 26 октября 1917-го он, вместе с другими юнкерами, защищал в Зимнем дворце Временное правительство. А в августе 1918-го убил председателя петроградской ЧК Урицкого. Им двигала, писал Марк Алданов, и горячая любовь к России, и ненависть к ее поработителям, и чувство еврея, желавшего искупить перед русским народом вину евреев-большевиков («Я стремился показать русскому народу, что для нас Урицкий не еврей. Он - отщепенец»). Между Февралем и Октябрём, летом 1917-го, Каннегисер пишет свой «Смотр»:
На битву! - и бесы отпрянут,
И сквозь потемневшую твердь
Архангелы с завистью глянут
На нашу весёлую смерть.
………………………………
Когда у блаженного входа
В предсмертном и радостном сне
Я вспомню - Россия, Свобода
Керенский на белом коне.
Весёлая смерть настигла его в подвалах ЧК.
Леонид Каннегисер
Мы vs. Я
Революция, помимо прочих измерений, была сражением «мы» против «я», коллективного против личности. Кто победил - известно.
А начиналось все с игры, достаточно, впрочем, серьезной. «Стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования», - пункт первого манифеста русских футуристов (1912), придуманный безумным будетлянином Хлебниковым. Он же выдвигал идею «государства времени» взамен устаревшего «государства пространства», а себе отводил роль глобального бюрократа - «председателя Земшара». Правда, после 1917 года Хлебников уже мечтал о «безгосударственном человечестве» и объяснял, почему он «никогда, нет, никогда не будет Правителем». Но было поздно.
Велимир Хлебников
Часть и целое, индивид и коллектив, гражданин и государство - всем этим антиномиям предстояло разрешиться в пользу большего. И вот что интересно. Революция разрушала до основания прежние формы государственности, чтобы на новом месте возникло «более государственное государство» (Мережковский), объявившее себя диктатурой пролетариата.
Кроме русского мессианства, в приятии революции огромную роль сыграл и русский коллективизм (иногда его называют соборностью). Поэты - индивидуалисты и бунтари! - слишком уж охотно готовы были слиться с чем-то большим, чем собственное «Я», раствориться в массе, коммуне, государстве, партии. Возможно, их завораживала эстетика больших чисел. Или они поддавались напору, энергии стихии. Или просто поэты были инфантильны.
Слиться и раствориться - здесь, несомненно, есть что-то буддистское, какая-то роковая азиатчина, или, как выражались в ХIХ веке, китайщина… После Октября Мандельштам будет воспевать ритм как орудие в руках государства, необходимое для воспитания «неорганизованной личности», «величайшего врага общества». И писать о ренессансе «во имя коллектива»
Так происходила гибель индивидуалистической этики, ее зачаточных форм, которые были возможны в России. «Единица - вздор, единица - ноль, голос единицы тоньше писка», - подведет потом итог Маяковский.
…Революция - это весело. Это гуляй душа без картуша. Флаги, песни, кокаин (или эфир), винные погреба - пей не хочу - девочки… У Катьки керенки в чулке… В кожаной тужурке соскочить со ступеньки автомобиля, помахивая маузером… Ну что, буржуйские морды, страшно… То-то же… И в Смольный.
Александр Блок
За главным «чародеем» - в очередь - спешили выстроиться «чародеи» рангами ниже, вплоть до самых мелких. Россию, возлюбленную жену поэта Блока, ставили на хор. И это тоже была музыка Революции.
Виктория Шохина
блог Перемен, 7 ноября 2012