Рабочий класс: из РИ в царство свободы
Ещё по теме революции в РИ
Как начиналось марксистское движение в России
Рабочий класс в РИ
Борис Горев (Гольдман) - один из основателей организованного марксизма в России, впоследствии видный меньшевик. В своих записках он рассказывает, как в 1896 году возникла первая марксистская организация «Союз Борьбы», сразу же поднявшая рабочих на борьбу. ©
В. Малевский - 1905 год
Записки Горева (Гольдмана) и спустя почти 120 лет ценны тем, что показывают схему становления настоящего протестного движения. Сегодня несистемной оппозиции, видимо, нужно учиться у первых российских марксистов, как нужно идти к завоеванию власти.
Борис Исаакович Горев (Гольдман) родился в 1874 году в Вильне в семье купца и поэта. Брат Горева - Михаил Либер, впоследствии один из лидеров БУНДа.
Борис Горев в РСДРП с 1903 года, с 1907-го - меньшевик, в 1917-м член ВЦИК 1-го созыва.
В 1894-1897 годах учился в Петербургском университете, был исключён. Весной 1897 года был арестован по делу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», членом которого был с 1895 года. В это время он поддерживал Ленина.
До Февральской революции арестовывался 5 раз, в общей сложности провёл в тюрьме 5,5 лет и 6 лет в ссылках.
В 1920 году вышел из партии меньшевиков и отошёл от политической деятельности. Работал в Институте Маркса и Энгельса, Член Всероссийского общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. В 1937 году расстрелян.
Наталия Львовна Гольдман: «Юлия Гольдман (родная сестра Михаила Исааковича) была первой женой Дзержинского, ведь он был гимназическим товарищем братьев Гольдманов в Вильно и, собственно, старший брат Борис (известный потом как Горев) и вовлёк их всех в революционную деятельность. Юлия была очень красива, но она рано умерла (в 1904 г.) от туберкулёза. Это произошло в Швейцарии, у нас есть фотоснимок, на котором она в парке санатория вместе с Дзержинским и Либером. Вообще, это был очень тесный круг людей, где все друг друга знали. Например, Максим Максимович Литвинов (в дальнейшем нарком иностр.дел) помог получить свидетельство о браке для Евы Лясс и Михаила Гольдмана. Почему-то это было проще сделать в Англии, чем в Швейцарии. Они переслали Литвинову в Лондон свои документы и тот со своей женой (якобы как Е.Лясс и М.Гольдман) оформили брак»:
На фото: Феликс Дзержинский, Юлия Гольдман и Михаил Гольдман, Швейцария
Мои личные воспоминания, относящиеся к этой эпохе шумной идейной борьбы марксизма и народничества и первых шагов массового рабочего движения, обнимают период времени с осени 1894 г., когда я, уже будучи убеждённым социал-демократом, поступил студентом в петербургский университет, и до весны 1897 г., когда я был арестован по делу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и на пять слишком лет, проведённых в тюрьме и Якутской области, был оторван от практической революционной работы.
Учебный год 1894-1895 гг. начался в Петербурге под знаком большого оживления. Перелом в настроении русской интеллигенции, вызванный страшным голодом и холерой 1891-1892 гг., с каждым годом сказывался всё сильнее. Появлялись и множились революционные кружки. Большинство из них примыкало к группам «молодых народовольцев», считавших себя последователями научного социализма. Незадолго пред тем разбита была полицией организация «Народного Права», ставившая себе целью борьбу за политическую свободу, за конституцию и отказывавшаяся на время от пропаганды социализма. Среди всех этих групп и кружков появились и первые, немногочисленные социал-демократические группы, ведшие кружковую пропаганду среди рабочих.
Я имел несчастье окончить гимназию с золотой медалью и, кроме того, вместе со всеми гимназистами своего выпуска и в том числе с знаменитым впоследствии артистом Качаловым, ухаживал за опереточной примадонной. Поэтому у суровых и аскетических социал-демократов своего родного города (Вильны), где я впервые вкусил от марксистского древа познания добра и зла, я навлёк на себя сильное подозрение в карьеризме, во-первых (медаль), и в недостойном социал-демократа легкомыслии (ухаживание за актрисой), во-вторых.
Поэтому при поступлении в университет я никаких рекомендаций к питерским с.-д. группам не получил и должен был свою революционную карьеру делать, так сказать, собственным горбом, без всякой протекции. Не имея доступа к нелегальным рабочим кружкам, я целиком погрузился в кружки студенческие. Этим я еще больше повредил себе в глазах старших с.-д., но зато приобрёл множество знакомств и связей, которые впоследствии, в моей нелегальной работе, очень мне пригодились.
Для более близкого знакомства с передовым студенчеством в целях пропаганды идей марксизма, я, кроме студенческой кассы и земляческих кружков, вступил в оригинальное общество, которое могло существовать лишь в тогдашней России - «Нелегальное общество распространения легальных книг в народе». Оно насчитывало много десятков членов из разных высших учебных заведений Петербурга и номинально занималось рецензированием дешёвых народных изданий и составлением из них библиотечек, которые отсылались народным учителям и учительницам. Но главная сущность этого общества состояла, конечно, в привлечении зелёной молодежи, среди которой там велась усиленная революционная пропаганда. Заседания этого «общества» и его отделений превращались в кружки пропаганды и саморазвития, где сталкивались между собою в борьбе за влияние на студенческую массу разные направления общественной мысли того времени: либерализм, народничество, «культурничество», уже отжившее толстовство и, наконец, юный марксизм.
Студенческая масса была настроена резко оппозиционно. Характерно, что в университете, где настроение было наиболее неопределённым и где было множество «белоподкладочников», т.е. аристократов или пшютов, после смерти Александра III из 3.000 студентов нашлось всего 700 чел., которые подписались на венок, причём многие делали это определенно из боязни попасть в разряд «неблагонадёжных» (в Москве студенчество было еще радикальнее: там подписной лист разорвали и самая подписка не состоялась).
Михаил Гольдман (Либер)
Среди передового студенчества, посещавшего кружки и собрания, распространялась нелегальная литература. Это были заграничные издания «кружка народовольцев» и летучие листки лондонского «Фонда вольной русской прессы», а также издания провалившейся незадолго пред тем в Смоленске типографии «народоправцев» и Петербургской группы «молодых народовольцев». Среди всей этой литературы, отчасти революционно-народнической, а отчасти даже полулиберальной (народоправцев и лондонские издания Степняка-Кравчинского), заграничные марксистские брошюры Плеханова и сборники «Социал-демократ» составляли чрезвычайную редкость и передавались из рук в руки, как сокровище, только марксистам. Поэтому более широкая революционно настроенная часть студенчества узнавала о марксистах, этой «новой породе» людей, только по рассказам, да ещё из знаменитых статей Михайловского в «Русском Богатстве», где, как известно, марксисты делились на «пассивных» и «активных»; причём «пассивные», по мнению Михайловского, должны были со спокойствием фаталистов созерцать совершающийся исторический процесс, в частности разорение русского крестьянства, а «активные» должны были содействовать этому процессу, строить фабрики и радоваться даже неурожаям, гонявшим голодных и разоренных крестьян из деревень в города, под иго капитала.
Правда, осенью 1894 г. вышла известная книга Струве, но из неё массовый читатель-интеллигент усвоил лишь последнюю фразу: «Оставим нашу некультурность и пойдем на выручку к капитализму», и эта фраза, повторяемая на все лады, содействовала в наивных умах изображению марксистов в виде прямых агентов и слуг капитала.
Когда я приехал в Петербург молоденьким студентом, полным революционного марксистского задора, я прямо был поражен отношением передового студенчества к марксизму. Наибольшее количество марксистов было в Технологическом институте, и там они уже тогда пользовались известным влиянием. Исходя из марксистского принципа, что «бытиё определяет сознание», мы объясняли это тем, что технологи имеют дело с промышленностью, а потому более восприимчивы к учению Маркса. И, действительно, как раз тогда окончили или кончали Технологический институт будущие известные с.-д. - Кржижановский, Радченко, Чернышёв и другие, и у них оставались последователи. В университете же преобладало расплывчатое народничество (на разных женских курсах пользовалось влиянием то или иное течение нередко в зависимости от близости к соответственному мужскому высшему учебному заведению).
Отдельные марксисты, недавно окончившие университет, как В.И.Ульянов (Ленин), А.Н.Потресов, П.Б.Струве, были оторваны от студенчества и не оставили, по-видимому, никаких прочных кружков. А те «салонные» марксисты, которых я застал в университете и которые ораторствовали на собраниях, как будущий кадетский адвокат Минятов или мой земляк, впоследствии скромный сенатский чиновник Ставрович, мало были способны привлечь молодёжь революционной стороной марксизма. Поэтому на марксистов смотрели в лучшем случае, как на чудаков, их пренебрежительно похлопывали по плечу («ах, вы, марксист этакий!»), насмешливо спрашивали о числе открытых кабаков и т.п.
Понятно, марксисты в долгу не оставались и это создавало часто враждебно-обостренные отношения. И настоящим голосом из подполья, голосом, полным злобы на «легальную» и «салонную» публицистики, травившие марксистов, как каких-то выродков в семье благородной русской интеллигенции, - голосом, полным сдержанной революционной страсти, прозвучала появившаяся осенью 1894 г. анонимная брошюра (принадлежавшая перу Н.Ленина) - «Кто такие друзья народа и как они воюют против соц.-демократов». В трёх толстых тетрадях, изданных на гектографе (всего, кажется, в 50 экз. и больше, насколько мне известно, не переиздававшихся) давалась отповедь всем тогдашним богам и божкам народнической публицистики: Михайловскому, Южакову, Кривенко, Николаю Хорону. Но хотя отдельные полемические перлы несколько коробили нас, молодых марксистов, всё же брошюра дала нам большое моральное удовлетворение, а научно-статистический багаж, которым она была снабжена, давал нам материал в спорах с народниками и в повседневной пропаганде среди студенчества.
В этой обстановке впечатление разорвавшейся бомбы произвела появившаяся к новому году книга Бельтова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Трудно передать теперь, спустя 25 лет, то необыкновенное волнение, ту поразительную встряску, тот огромный умственный сдвиг, которые вызвала эта книга. Впервые перед широкой аудиторией была изложена в достаточно прозрачной, эзоповской форме вся глубоко-революционная и всеохватывающая философия марксизма, и притом изложена необычайно увлекательным, блестящим языком. Эффект книги Бельтова был прямо волшебный. Она сразу повернула симпатии лучшей, наиболее мыслящей и чуткой части ещё неопределившегося студенчества в сторону нового учения. Люди буквально в одну ночь становились марксистами. Правда, увлечение это не могло быть прочным, но в данный момент оно создавало вокруг марксизма благоприятную атмосферу, заставляя даже многих старших представителей народничества пересмотреть своё отношение к русскому марксизму и в то же время идейно подготовляя наиболее активную часть студенчества к будущей практической работе в качестве пропагандистов и организаторов рабочих кружков.
В частности, мне лично удалось именно в этот период обратить в марксизм довольно обширный кружок студентов и курсисток, из которого вышли впоследствии такие активные с.-д., как покойный Н.Ф.Богданов (умер от чахотки в ссылке в Иркутской губ.), Лохов, брат и сестра Неустроевы и много других. Первым признаком этого «обращения» было то, что знакомая мне группа молодёжи, смастерившая гектограф и печатавшая на нем толстовское «В чём моя вера», бросила это занятие и стала, по моему настоянию, печатать «Манифест коммунистической партии».
Летом в Вильне тамошние лидеры соц.-дем. (Кремер, Средницкая, Исай и Любовь Айзенштадт) познакомили меня с Ю.О.Цедербаумом (Л.Мартовым), который тогда кончал в Вильне срок гласного надзора и собирался уехать в Питер. Наша встреча, по тогдашним конспиративным правилам, произошла на улице, в одном из бойких и грязных переулков еврейского квартала. Разговор был короткий и незначительный. Ю.О. дал мне свой питерский адрес и просил заходить. Но на меня это знакомство произвело сильное впечатление, так как меня свели с революционером, которого до тех пор от меня прятали. Это был знак высокого доверия, и я уезжал в Петербург полный самых радужных перспектив.
В это время в Питере существовали, кроме ряда одиночек, ведших кустарную пропаганду среди рабочих, три более или менее оформленные с.-д. группы пропагандистов, работавшие отдельно друг от друга, хотя они иногда сталкивались в одних и тех же рабочих кружках. Это была, во-первых, группа Ленина, или «стариков», иначе, «литераторов», как их тогда с почтением называли (Ленин, Кржижановский, Радченко, Старков, студенты Ванеев, Сильвин и другие; позже к ним присоединились Мартов, Ляховский, в близких отношениях к ней были и некоторые тогда ещё «легальные» марксисты, как Потресов). Затем, группа И.В.Чернышева (в большинстве технологи), иначе «желторотых», по молодости большинства её членов, или еще «петухов», вследствие задорного тона её руководителя. Наконец, мало оформленная группа Тахтарева (главным образом, студенты-медики, в том числе Катин-Ярцев, впоследствии, в 1917 г., член плехановской группы «Единство»).
___В.И.Ленин среди членов С.-Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В группе стоят слева направо: А.Л.Малченко, П.К.Запорожец, А.А.Ванеев, сидят: В.В.Старков, Г.М.Кржижановский, В.И.Ленин, Ю.О.Мартов-Цедербаум. С.-Петербург, февраль 1897 года
Обе первые группы, особенно группа «стариков», наглухо законспирированная, оторванная от всякой внешней среды, кроме немногочисленных рабочих кружков, с которыми она имела дело, крайне нуждались в технической помощи (квартиры для собраний и свиданий, печатание воззваний и т. п.) и в денежных средствах. А я мог в широкой степени доставить и то, и другое. И из обеих этих групп поступили предложения познакомиться со мною. Представителем первой группы явился Сильвин, который назначил мне свидание у общих знакомых, польских социалистов, в кружок которых я, как виленец, следовательно, некоторым образом, гражданин «исторической» Польши, вступил ещё весной. Из разговора выяснилось, что мои студенческие связи и особенно распропагандированные мною в марксизм новые адепты обоего пола могут доставить любое количество технических помощников всякого рода. А что касается средств, то и их легко добывать из специальных отчислений с благотворительных студенческих вечеров. Действительно, с этих пор, по масштабу тогдашней работы, в деньгах больше у группы недостатка не было.
Что касается второй группы, то я познакомился с самим Чернышевым и стал у него бывать. Там я встречался со злым гением этой группы, зубным врачом Михайловым, оказавшимся впоследствии агентом охранного отделения. Это был первый встреченный мною «провокатор», и он произвёл на меня неприятное впечатление своей развязностью и хвастливым тоном. Несмотря на ходившие о нем темные слухи то о поданном когда-то покаянном прошении на высочайшее имя, то о какой-то растрате общественных денег, Чернышев и его группа с фанатическим упрямством держались за своего Михайлова, всячески его защищая. Дело в том, что группа «молодых» соперничала со «стариками» в количестве связей на фабриках и заводах, а главные связи доставлял именно Михайлов.
Мне предстоял выбор, к какой из двух групп примкнуть, какой из них помогать всеми своими связями и личным участием. Я остановился на «стариках», которые мне внушали уважение именно своей большей «конспиративностью», т.-е., как мне казалось, деловитостью, своими литературными талантами (кроме автора брошюры о «Друзьях народа», начинающим писателем был, как мне было известно, и Мартов) и, наконец, своими связями с заграницей и Плехановым. В эту осень вышел знаменитый, ярко составленный марксистский сборник со статьями Плеханова («Утис»), Струве, Ленина (Тулин), Потресова и других. Этот сборник, толстый том, был сожжен цензурою, но около ста экземпляров удалось извлечь тайно из типографии, и они разбрелись по всей России, разнося первое после Бельтова талантливое и сильное марксистское слово.
В статье Тулина я немедленно узнал автора «Друзей народа» и, кроме того, с радостью и гордостью нашел ряд своих собственных мыслей, изложенных в вышеупомянутой статье, так безвременно погибшей в цензуре.
Спустя 2-3 месяца появилась новая книга Плеханова (Волгина) «Обоснование народничества в трудах г. Воронцова», и идейное торжество марксизма в умах интеллигенции было обеспечено.
Более медленно и туго подвигалась с.-д. пропаганда среди рабочих, а меня крайне огорчало, что я все не получал «кружка». Но дело в том, что, благодаря кружковому характеру работы связи расширялись медленно, и интеллигентов-пропагандистов было больше, чем объектов этой пропаганды, организованных в кружки рабочих. Приходилось ждать «очереди».
Зато мне удалось оказать группе «стариков» услугу в деле «реформы техники». Типография была тогда только у народовольцев и нам казалась недосягаемой мечтой. Правда, с ними, как я узнал позже, группа Ленина вступила в деловые сношения, и они должны были напечатать первый номер с.-д. газеты «Рабочее Дело». В их же типографии были изданы впоследствии 1-2 с.-д. брошюры, в том числе превосходная по своему агитационному подходу брошюра Ленина (без имени автора) «О штрафах». Но для текущей агитационной литературы не было другого средства, кроме традиционного студенческого гектографа, который, вопреки своему названию («гекто» - значит сто), давал обыкновенно не больше 50 экземпляров.
От знакомого студента-народовольца я получил «секрет» только-что тогда появившегося «нового изобретения Эдиссона» - мимеографа. Я тотчас сообщил о нём Мартову, и мы вдвоём в моей студенческой комнате на мимеографе моего собственного изготовления, отпечатали первую прокламацию такого типа к только-что забастовавшим тогда рабочим Путиловского завода, выставившим экономические требования. Это была уже настоящая «нелегальная работа», и я был несколько утешен за отсутствие рабочего кружка. По сравнению с гектографом мимеограф, с лёгкостью дававший 600-800 экземпляров, казался нам чудом искусства, и мы в моём студенческом кружке называли его «переходом к машинному производству» и решили приняться вплотную за организацию этой усовершенствованной «техники».
Путиловская забастовка, вспыхнувшая в конце ноября или начале декабря и появившиеся прокламации переполнили чашу терпения питерской охранки и она решила «ликвидировать», выражаясь позднейшим термином, с.-д. организацию.
6-го декабря на традиционном студенческом балу собралась «повеселиться» и «отвести душу» вся группа «стариков» с Лениным во главе. Кроме Мартова и моего земляка д-ра Ляховского, я был знаком с Сильвиным и с С.А.Гофманом (впоследствии, после ссылки, он ударился в мистицизм и вернулся в православие). На вечере я добыл большую сумму денег. Настроение было у меня хорошее и приподнятое. Мартов должен был познакомить меня со «стариками». Но тут, часа в два ночи, появились подозрительные признаки в виде шпиков. Мы наскоро спрятали собранные деньги, и публика разошлась. А на следующую ночь целый ряд «стариков», в том числе Ленин, были арестованы. Это был первый большой провал марксистов в Петербурге, и он произвёл сильное впечатление на общество.
При этом аресте захвачена была и рукопись газеты «Рабочее Дело». Тотчас после того остатки группы, с Мартовым во главе, оформились, как «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», и изданные на мимеографе прокламации, обращенные к рабочим фабрики Лебедева на Выборгской стороне, и ещё некоторых, появившихся 1-го и 2-го января 1896 г., впервые подписаны этим отныне историческим именем.
В ночь с 4-го на 5-ое января арестованы были Мартов, Ляховский и ряд других с-д., в том числе несколько выдающихся рабочих (Бабушкин). Гофман, к которому я пришёл на утро после ареста, был в полном отчаянии, считая, что всё погибло. На меня же, наоборот, провалы подействовали возбуждающим образом. И, действительно, с этого времени с.-д. работа не только не заглохла, но всё более расширялась, становилась, главным образом, агитационной.
В феврале вспыхнула забастовка на табачной фабрике Лаферм. Собравшуюся во дворе толпу рабочих и работниц разгоняли водой из пожарной трубы. Произошли аресты. Это вызвало брожение и на других табачных фабриках. «Союз» выпустил прокламацию к лафермовцам и ко всем рабочим табачных фабрик, едва ли не наиболее забитому и тёмному слою рабочих. Прокламации мы подбрасывали у ворот фабрик, всовывали выходившим из фабрики рабочим там, где не было никаких связей. При этом не обходилось без забавных курьезов. У одного из разбрасывавших прокламации, у В. К. Сережникова, отвалилась привязанная борода. Другого выходившие с фабрики работницы приняли за нахального Дон-Жуана, подняли шум, чуть не избили. «Союз борьбы» становился понемногу известным среди питерских рабочих. Листки его писались простым языком и выражали наиболее наболевшие требования и нужды рабочих. Политики они не касались, лишь изредка упоминая, что полиция на стороне хозяев.
В это же время, приблизительно в конце марта, мне удалось переполошить питерскую охранку неожиданной агитационной экспедицией в Сестрорецк. Один из моих знакомых студентов, впоследствии автор известных учебников географии, Г.И.Иванов, узнал от приезжавшего к его квартирной хозяйке сестрорецкого рабочего, что на тамошнем оружейном заводе царят ужасные порядки и что среди рабочих глухое недовольство и озлобление против главного мастера. Выспросив и записав все подробности, Иванов сообщил их мне. Мы немедленно составили агитационный листок, где предлагали сестрорецким рабочим организоваться и примкнуть к питерскому «Союзу». Эффект наших листков был поразительный. Рабочие были необычайно взволнованы. В течение месяца только и разговоров было, что о «листочках». Полдня рабочие даже бастовали. А полиция переполошилась и испугалась. На завод пригнали казаков, и долго ещё по Сестрорецкой желдороге ловили каких-то мифических «студентов».
За это время я перезнакомился с большинством уцелевших членов «Союза борьбы»: сестрами Невзоровыми, Зинаидой и Софьей, весёлыми и жизнерадостными, в комнатку которых на Васильевском я заглядывал чаще, чем это позволяли правила конспирации (за что меня не раз журили), с покойной А.Якубовой - типом подвижницы, с Инной Смидович, а также с доверенным лицом Союза, его казначеем и хранителем «связей» С.И.Радченко, который меня привлекал своим ясным умом, медлительным характером и добродушным хохляцким юмором; наконец, с женой его Любовью Николаевной и позже других с Ф.И.Даном.
___18 мая 1895 г. - В ходе коронации Николая II на Ходынском поле в возникшей по преступной нераспорядительности царских чиновников давке погибло более 5000 человек
Какова была в это время организация «Союза борьбы»? Летом, когда часть членов разъехалась и в то же время начались аресты, был момент, когда в Союзе было «бабье царство», когда ответственные решения принимались 2-3 женщинами, особенно З.Невзоровой и А.Якубовой. Официальное знакомство с распропагандированными рабочими я получил через Ф.И.Дана, который был вообще «моложе» меня в организации. Он свёл меня с рабочими Балтийского завода Соловьёвым, тогда одним из самых интеллигентных питерских рабочих, но впоследствии, после ссылки, совершенно исчезнувшим с политического горизонта.
Летом 1896 г., особенно во время забастовки, приходилось сплошь и рядом завязывать случайные знакомства на улице, в портерных и т.д. Особенно легко это удавалось делать на Обводном канале, возле Новой Бумагопрядильни, где толпилось по вечерам множество рабочих и куда я не раз совершал экспедиции с моим земляком, молодым членом «Союза» М.А.Лурье (впоследствии довольно видным большевиком), с которым мы в то же время в больших размерах организовали печатанье на мимеографе.
Историческое лето 1896 г., с его лихорадочной и необычайно широко развитой деятельностью, с его многочисленными арестами, подобно битвам в военной карьере, быстро подвинуло многих членов «Союза» по «служебной лестнице» революции.
О самой стачке ткачей и прядильщиков писалось довольно много, поэтому я на ней подробно останавливаться не буду. Как известно, поводом к ней послужила неуплата рабочим за праздничные дни по случаю коронации Николая. Но к требованию уплаты за экстраординарный прогул тотчас присоединился целый ряд местных требований, вызванных особенностями эксплуатации той или иной фабрики, - как общее требование - сокращение рабочего дня.
Забастовка началась в конце мая на фабрике Воронина в Екатерингофе, а к началу июня она уже охватила весь текстильный Петербург, т.е. не меньше 30-35 тысяч рабочих обоего пола (даже официальное правительственное сообщение, выпущенное после забастовки, называло цифру в 25.000). Эти цифры, по тем временам ошеломляющие, быстрота распространения забастовки, однородность требований и особенно организованность, сознательность и выдержка, проявленные рабочими, всё это, как громом, поразило все так называемое русское «общество».
В дни Морозовской стачки, 1885
Помню, раз, в начале июня, придя на Выборгскую сторону в квартиру Радченко, я застал Любовь Николаевну Радченко и Аполлинарию Якубову, кружащимися от радости по комнате в дикой пляске. Этот инстинктивный непосредственный порыв лучше всего выражал те буйные чувства, которые нас всех тогда переполняли.
Но после первого порыва радости, после первых маленьких листочков с простым перечислением требований забастовщиков, надо было приниматься за огромную, лихорадочную агитационную и организационную работу, которую принесла с собой забастовка. И работа закипела.
Она облегчалась тем, что на этот раз не мы искали рабочих, а они искали нас, жадно искали «студентов» для формулирования требований, для организационных советов и особенно для «листочков» «Союза», которые пользовались огромной популярностью. Наша популярность и доверие к нам рабочих возросли до необычайных размеров, когда на вторую неделю забастовки мы стали кое-где раздавать собранные нами деньги. Приятной неожиданностью оказалось для нас то открытие, что к началу забастовки у рабочих, совершенно независимо от нашего «Союза», уже была какая-то самочинная организация, что у них появился зародыш боевой стачечной кассы и что самая забастовка распространилась так быстро и организованно по всему Петербургу, благодаря специальным ходокам-агитаторам, посылавшимся рабочими с одной фабрики на другую. Радовались мы и проявленной рабочими сознательности в выставлении ими, в качестве главного требования, сокращения рабочего дня до 10,5 часов, и тому здоровому организационному инстинкту, с каким рабочие не поддавались на полицейскую провокацию, вели себя скромно, не пьянствовали, много сидели дома.
Забастовка окончилась, как известно, моральной победой рабочих. Им обещали «рассмотреть» их требования. В то же время она впервые связала по-настоящему «Союз борьбы» с рабочими массами и дала нам множество прочих связей. Заседавший в то лето международный социалистический конгресс в Лондоне с восторгом приветствовал выступление на историческую арену русского пролетариата, а английские рабочие прислали денежную помощь и приветственное письмо на адрес «стачечного комитета».
Продолжение следует
© Толкователь, 17 июля 2013
Как начиналось марксистское движение в России
Рабочий класс в РИ
Борис Горев (Гольдман) - один из основателей организованного марксизма в России, впоследствии видный меньшевик. В своих записках он рассказывает, как в 1896 году возникла первая марксистская организация «Союз Борьбы», сразу же поднявшая рабочих на борьбу. ©
В. Малевский - 1905 год
Записки Горева (Гольдмана) и спустя почти 120 лет ценны тем, что показывают схему становления настоящего протестного движения. Сегодня несистемной оппозиции, видимо, нужно учиться у первых российских марксистов, как нужно идти к завоеванию власти.
Борис Исаакович Горев (Гольдман) родился в 1874 году в Вильне в семье купца и поэта. Брат Горева - Михаил Либер, впоследствии один из лидеров БУНДа.
Борис Горев в РСДРП с 1903 года, с 1907-го - меньшевик, в 1917-м член ВЦИК 1-го созыва.
В 1894-1897 годах учился в Петербургском университете, был исключён. Весной 1897 года был арестован по делу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса», членом которого был с 1895 года. В это время он поддерживал Ленина.
До Февральской революции арестовывался 5 раз, в общей сложности провёл в тюрьме 5,5 лет и 6 лет в ссылках.
В 1920 году вышел из партии меньшевиков и отошёл от политической деятельности. Работал в Институте Маркса и Энгельса, Член Всероссийского общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев. В 1937 году расстрелян.
Наталия Львовна Гольдман: «Юлия Гольдман (родная сестра Михаила Исааковича) была первой женой Дзержинского, ведь он был гимназическим товарищем братьев Гольдманов в Вильно и, собственно, старший брат Борис (известный потом как Горев) и вовлёк их всех в революционную деятельность. Юлия была очень красива, но она рано умерла (в 1904 г.) от туберкулёза. Это произошло в Швейцарии, у нас есть фотоснимок, на котором она в парке санатория вместе с Дзержинским и Либером. Вообще, это был очень тесный круг людей, где все друг друга знали. Например, Максим Максимович Литвинов (в дальнейшем нарком иностр.дел) помог получить свидетельство о браке для Евы Лясс и Михаила Гольдмана. Почему-то это было проще сделать в Англии, чем в Швейцарии. Они переслали Литвинову в Лондон свои документы и тот со своей женой (якобы как Е.Лясс и М.Гольдман) оформили брак»:
На фото: Феликс Дзержинский, Юлия Гольдман и Михаил Гольдман, Швейцария
Мои личные воспоминания, относящиеся к этой эпохе шумной идейной борьбы марксизма и народничества и первых шагов массового рабочего движения, обнимают период времени с осени 1894 г., когда я, уже будучи убеждённым социал-демократом, поступил студентом в петербургский университет, и до весны 1897 г., когда я был арестован по делу петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» и на пять слишком лет, проведённых в тюрьме и Якутской области, был оторван от практической революционной работы.
Учебный год 1894-1895 гг. начался в Петербурге под знаком большого оживления. Перелом в настроении русской интеллигенции, вызванный страшным голодом и холерой 1891-1892 гг., с каждым годом сказывался всё сильнее. Появлялись и множились революционные кружки. Большинство из них примыкало к группам «молодых народовольцев», считавших себя последователями научного социализма. Незадолго пред тем разбита была полицией организация «Народного Права», ставившая себе целью борьбу за политическую свободу, за конституцию и отказывавшаяся на время от пропаганды социализма. Среди всех этих групп и кружков появились и первые, немногочисленные социал-демократические группы, ведшие кружковую пропаганду среди рабочих.
Я имел несчастье окончить гимназию с золотой медалью и, кроме того, вместе со всеми гимназистами своего выпуска и в том числе с знаменитым впоследствии артистом Качаловым, ухаживал за опереточной примадонной. Поэтому у суровых и аскетических социал-демократов своего родного города (Вильны), где я впервые вкусил от марксистского древа познания добра и зла, я навлёк на себя сильное подозрение в карьеризме, во-первых (медаль), и в недостойном социал-демократа легкомыслии (ухаживание за актрисой), во-вторых.
Поэтому при поступлении в университет я никаких рекомендаций к питерским с.-д. группам не получил и должен был свою революционную карьеру делать, так сказать, собственным горбом, без всякой протекции. Не имея доступа к нелегальным рабочим кружкам, я целиком погрузился в кружки студенческие. Этим я еще больше повредил себе в глазах старших с.-д., но зато приобрёл множество знакомств и связей, которые впоследствии, в моей нелегальной работе, очень мне пригодились.
Для более близкого знакомства с передовым студенчеством в целях пропаганды идей марксизма, я, кроме студенческой кассы и земляческих кружков, вступил в оригинальное общество, которое могло существовать лишь в тогдашней России - «Нелегальное общество распространения легальных книг в народе». Оно насчитывало много десятков членов из разных высших учебных заведений Петербурга и номинально занималось рецензированием дешёвых народных изданий и составлением из них библиотечек, которые отсылались народным учителям и учительницам. Но главная сущность этого общества состояла, конечно, в привлечении зелёной молодежи, среди которой там велась усиленная революционная пропаганда. Заседания этого «общества» и его отделений превращались в кружки пропаганды и саморазвития, где сталкивались между собою в борьбе за влияние на студенческую массу разные направления общественной мысли того времени: либерализм, народничество, «культурничество», уже отжившее толстовство и, наконец, юный марксизм.
Студенческая масса была настроена резко оппозиционно. Характерно, что в университете, где настроение было наиболее неопределённым и где было множество «белоподкладочников», т.е. аристократов или пшютов, после смерти Александра III из 3.000 студентов нашлось всего 700 чел., которые подписались на венок, причём многие делали это определенно из боязни попасть в разряд «неблагонадёжных» (в Москве студенчество было еще радикальнее: там подписной лист разорвали и самая подписка не состоялась).
Михаил Гольдман (Либер)
Среди передового студенчества, посещавшего кружки и собрания, распространялась нелегальная литература. Это были заграничные издания «кружка народовольцев» и летучие листки лондонского «Фонда вольной русской прессы», а также издания провалившейся незадолго пред тем в Смоленске типографии «народоправцев» и Петербургской группы «молодых народовольцев». Среди всей этой литературы, отчасти революционно-народнической, а отчасти даже полулиберальной (народоправцев и лондонские издания Степняка-Кравчинского), заграничные марксистские брошюры Плеханова и сборники «Социал-демократ» составляли чрезвычайную редкость и передавались из рук в руки, как сокровище, только марксистам. Поэтому более широкая революционно настроенная часть студенчества узнавала о марксистах, этой «новой породе» людей, только по рассказам, да ещё из знаменитых статей Михайловского в «Русском Богатстве», где, как известно, марксисты делились на «пассивных» и «активных»; причём «пассивные», по мнению Михайловского, должны были со спокойствием фаталистов созерцать совершающийся исторический процесс, в частности разорение русского крестьянства, а «активные» должны были содействовать этому процессу, строить фабрики и радоваться даже неурожаям, гонявшим голодных и разоренных крестьян из деревень в города, под иго капитала.
Правда, осенью 1894 г. вышла известная книга Струве, но из неё массовый читатель-интеллигент усвоил лишь последнюю фразу: «Оставим нашу некультурность и пойдем на выручку к капитализму», и эта фраза, повторяемая на все лады, содействовала в наивных умах изображению марксистов в виде прямых агентов и слуг капитала.
Когда я приехал в Петербург молоденьким студентом, полным революционного марксистского задора, я прямо был поражен отношением передового студенчества к марксизму. Наибольшее количество марксистов было в Технологическом институте, и там они уже тогда пользовались известным влиянием. Исходя из марксистского принципа, что «бытиё определяет сознание», мы объясняли это тем, что технологи имеют дело с промышленностью, а потому более восприимчивы к учению Маркса. И, действительно, как раз тогда окончили или кончали Технологический институт будущие известные с.-д. - Кржижановский, Радченко, Чернышёв и другие, и у них оставались последователи. В университете же преобладало расплывчатое народничество (на разных женских курсах пользовалось влиянием то или иное течение нередко в зависимости от близости к соответственному мужскому высшему учебному заведению).
Отдельные марксисты, недавно окончившие университет, как В.И.Ульянов (Ленин), А.Н.Потресов, П.Б.Струве, были оторваны от студенчества и не оставили, по-видимому, никаких прочных кружков. А те «салонные» марксисты, которых я застал в университете и которые ораторствовали на собраниях, как будущий кадетский адвокат Минятов или мой земляк, впоследствии скромный сенатский чиновник Ставрович, мало были способны привлечь молодёжь революционной стороной марксизма. Поэтому на марксистов смотрели в лучшем случае, как на чудаков, их пренебрежительно похлопывали по плечу («ах, вы, марксист этакий!»), насмешливо спрашивали о числе открытых кабаков и т.п.
Понятно, марксисты в долгу не оставались и это создавало часто враждебно-обостренные отношения. И настоящим голосом из подполья, голосом, полным злобы на «легальную» и «салонную» публицистики, травившие марксистов, как каких-то выродков в семье благородной русской интеллигенции, - голосом, полным сдержанной революционной страсти, прозвучала появившаяся осенью 1894 г. анонимная брошюра (принадлежавшая перу Н.Ленина) - «Кто такие друзья народа и как они воюют против соц.-демократов». В трёх толстых тетрадях, изданных на гектографе (всего, кажется, в 50 экз. и больше, насколько мне известно, не переиздававшихся) давалась отповедь всем тогдашним богам и божкам народнической публицистики: Михайловскому, Южакову, Кривенко, Николаю Хорону. Но хотя отдельные полемические перлы несколько коробили нас, молодых марксистов, всё же брошюра дала нам большое моральное удовлетворение, а научно-статистический багаж, которым она была снабжена, давал нам материал в спорах с народниками и в повседневной пропаганде среди студенчества.
В этой обстановке впечатление разорвавшейся бомбы произвела появившаяся к новому году книга Бельтова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Трудно передать теперь, спустя 25 лет, то необыкновенное волнение, ту поразительную встряску, тот огромный умственный сдвиг, которые вызвала эта книга. Впервые перед широкой аудиторией была изложена в достаточно прозрачной, эзоповской форме вся глубоко-революционная и всеохватывающая философия марксизма, и притом изложена необычайно увлекательным, блестящим языком. Эффект книги Бельтова был прямо волшебный. Она сразу повернула симпатии лучшей, наиболее мыслящей и чуткой части ещё неопределившегося студенчества в сторону нового учения. Люди буквально в одну ночь становились марксистами. Правда, увлечение это не могло быть прочным, но в данный момент оно создавало вокруг марксизма благоприятную атмосферу, заставляя даже многих старших представителей народничества пересмотреть своё отношение к русскому марксизму и в то же время идейно подготовляя наиболее активную часть студенчества к будущей практической работе в качестве пропагандистов и организаторов рабочих кружков.
В частности, мне лично удалось именно в этот период обратить в марксизм довольно обширный кружок студентов и курсисток, из которого вышли впоследствии такие активные с.-д., как покойный Н.Ф.Богданов (умер от чахотки в ссылке в Иркутской губ.), Лохов, брат и сестра Неустроевы и много других. Первым признаком этого «обращения» было то, что знакомая мне группа молодёжи, смастерившая гектограф и печатавшая на нем толстовское «В чём моя вера», бросила это занятие и стала, по моему настоянию, печатать «Манифест коммунистической партии».
Летом в Вильне тамошние лидеры соц.-дем. (Кремер, Средницкая, Исай и Любовь Айзенштадт) познакомили меня с Ю.О.Цедербаумом (Л.Мартовым), который тогда кончал в Вильне срок гласного надзора и собирался уехать в Питер. Наша встреча, по тогдашним конспиративным правилам, произошла на улице, в одном из бойких и грязных переулков еврейского квартала. Разговор был короткий и незначительный. Ю.О. дал мне свой питерский адрес и просил заходить. Но на меня это знакомство произвело сильное впечатление, так как меня свели с революционером, которого до тех пор от меня прятали. Это был знак высокого доверия, и я уезжал в Петербург полный самых радужных перспектив.
В это время в Питере существовали, кроме ряда одиночек, ведших кустарную пропаганду среди рабочих, три более или менее оформленные с.-д. группы пропагандистов, работавшие отдельно друг от друга, хотя они иногда сталкивались в одних и тех же рабочих кружках. Это была, во-первых, группа Ленина, или «стариков», иначе, «литераторов», как их тогда с почтением называли (Ленин, Кржижановский, Радченко, Старков, студенты Ванеев, Сильвин и другие; позже к ним присоединились Мартов, Ляховский, в близких отношениях к ней были и некоторые тогда ещё «легальные» марксисты, как Потресов). Затем, группа И.В.Чернышева (в большинстве технологи), иначе «желторотых», по молодости большинства её членов, или еще «петухов», вследствие задорного тона её руководителя. Наконец, мало оформленная группа Тахтарева (главным образом, студенты-медики, в том числе Катин-Ярцев, впоследствии, в 1917 г., член плехановской группы «Единство»).
___В.И.Ленин среди членов С.-Петербургского «Союза борьбы за освобождение рабочего класса». В группе стоят слева направо: А.Л.Малченко, П.К.Запорожец, А.А.Ванеев, сидят: В.В.Старков, Г.М.Кржижановский, В.И.Ленин, Ю.О.Мартов-Цедербаум. С.-Петербург, февраль 1897 года
Обе первые группы, особенно группа «стариков», наглухо законспирированная, оторванная от всякой внешней среды, кроме немногочисленных рабочих кружков, с которыми она имела дело, крайне нуждались в технической помощи (квартиры для собраний и свиданий, печатание воззваний и т. п.) и в денежных средствах. А я мог в широкой степени доставить и то, и другое. И из обеих этих групп поступили предложения познакомиться со мною. Представителем первой группы явился Сильвин, который назначил мне свидание у общих знакомых, польских социалистов, в кружок которых я, как виленец, следовательно, некоторым образом, гражданин «исторической» Польши, вступил ещё весной. Из разговора выяснилось, что мои студенческие связи и особенно распропагандированные мною в марксизм новые адепты обоего пола могут доставить любое количество технических помощников всякого рода. А что касается средств, то и их легко добывать из специальных отчислений с благотворительных студенческих вечеров. Действительно, с этих пор, по масштабу тогдашней работы, в деньгах больше у группы недостатка не было.
Что касается второй группы, то я познакомился с самим Чернышевым и стал у него бывать. Там я встречался со злым гением этой группы, зубным врачом Михайловым, оказавшимся впоследствии агентом охранного отделения. Это был первый встреченный мною «провокатор», и он произвёл на меня неприятное впечатление своей развязностью и хвастливым тоном. Несмотря на ходившие о нем темные слухи то о поданном когда-то покаянном прошении на высочайшее имя, то о какой-то растрате общественных денег, Чернышев и его группа с фанатическим упрямством держались за своего Михайлова, всячески его защищая. Дело в том, что группа «молодых» соперничала со «стариками» в количестве связей на фабриках и заводах, а главные связи доставлял именно Михайлов.
Мне предстоял выбор, к какой из двух групп примкнуть, какой из них помогать всеми своими связями и личным участием. Я остановился на «стариках», которые мне внушали уважение именно своей большей «конспиративностью», т.-е., как мне казалось, деловитостью, своими литературными талантами (кроме автора брошюры о «Друзьях народа», начинающим писателем был, как мне было известно, и Мартов) и, наконец, своими связями с заграницей и Плехановым. В эту осень вышел знаменитый, ярко составленный марксистский сборник со статьями Плеханова («Утис»), Струве, Ленина (Тулин), Потресова и других. Этот сборник, толстый том, был сожжен цензурою, но около ста экземпляров удалось извлечь тайно из типографии, и они разбрелись по всей России, разнося первое после Бельтова талантливое и сильное марксистское слово.
В статье Тулина я немедленно узнал автора «Друзей народа» и, кроме того, с радостью и гордостью нашел ряд своих собственных мыслей, изложенных в вышеупомянутой статье, так безвременно погибшей в цензуре.
Спустя 2-3 месяца появилась новая книга Плеханова (Волгина) «Обоснование народничества в трудах г. Воронцова», и идейное торжество марксизма в умах интеллигенции было обеспечено.
Более медленно и туго подвигалась с.-д. пропаганда среди рабочих, а меня крайне огорчало, что я все не получал «кружка». Но дело в том, что, благодаря кружковому характеру работы связи расширялись медленно, и интеллигентов-пропагандистов было больше, чем объектов этой пропаганды, организованных в кружки рабочих. Приходилось ждать «очереди».
Зато мне удалось оказать группе «стариков» услугу в деле «реформы техники». Типография была тогда только у народовольцев и нам казалась недосягаемой мечтой. Правда, с ними, как я узнал позже, группа Ленина вступила в деловые сношения, и они должны были напечатать первый номер с.-д. газеты «Рабочее Дело». В их же типографии были изданы впоследствии 1-2 с.-д. брошюры, в том числе превосходная по своему агитационному подходу брошюра Ленина (без имени автора) «О штрафах». Но для текущей агитационной литературы не было другого средства, кроме традиционного студенческого гектографа, который, вопреки своему названию («гекто» - значит сто), давал обыкновенно не больше 50 экземпляров.
От знакомого студента-народовольца я получил «секрет» только-что тогда появившегося «нового изобретения Эдиссона» - мимеографа. Я тотчас сообщил о нём Мартову, и мы вдвоём в моей студенческой комнате на мимеографе моего собственного изготовления, отпечатали первую прокламацию такого типа к только-что забастовавшим тогда рабочим Путиловского завода, выставившим экономические требования. Это была уже настоящая «нелегальная работа», и я был несколько утешен за отсутствие рабочего кружка. По сравнению с гектографом мимеограф, с лёгкостью дававший 600-800 экземпляров, казался нам чудом искусства, и мы в моём студенческом кружке называли его «переходом к машинному производству» и решили приняться вплотную за организацию этой усовершенствованной «техники».
Путиловская забастовка, вспыхнувшая в конце ноября или начале декабря и появившиеся прокламации переполнили чашу терпения питерской охранки и она решила «ликвидировать», выражаясь позднейшим термином, с.-д. организацию.
6-го декабря на традиционном студенческом балу собралась «повеселиться» и «отвести душу» вся группа «стариков» с Лениным во главе. Кроме Мартова и моего земляка д-ра Ляховского, я был знаком с Сильвиным и с С.А.Гофманом (впоследствии, после ссылки, он ударился в мистицизм и вернулся в православие). На вечере я добыл большую сумму денег. Настроение было у меня хорошее и приподнятое. Мартов должен был познакомить меня со «стариками». Но тут, часа в два ночи, появились подозрительные признаки в виде шпиков. Мы наскоро спрятали собранные деньги, и публика разошлась. А на следующую ночь целый ряд «стариков», в том числе Ленин, были арестованы. Это был первый большой провал марксистов в Петербурге, и он произвёл сильное впечатление на общество.
При этом аресте захвачена была и рукопись газеты «Рабочее Дело». Тотчас после того остатки группы, с Мартовым во главе, оформились, как «Союз борьбы за освобождение рабочего класса», и изданные на мимеографе прокламации, обращенные к рабочим фабрики Лебедева на Выборгской стороне, и ещё некоторых, появившихся 1-го и 2-го января 1896 г., впервые подписаны этим отныне историческим именем.
В ночь с 4-го на 5-ое января арестованы были Мартов, Ляховский и ряд других с-д., в том числе несколько выдающихся рабочих (Бабушкин). Гофман, к которому я пришёл на утро после ареста, был в полном отчаянии, считая, что всё погибло. На меня же, наоборот, провалы подействовали возбуждающим образом. И, действительно, с этого времени с.-д. работа не только не заглохла, но всё более расширялась, становилась, главным образом, агитационной.
В феврале вспыхнула забастовка на табачной фабрике Лаферм. Собравшуюся во дворе толпу рабочих и работниц разгоняли водой из пожарной трубы. Произошли аресты. Это вызвало брожение и на других табачных фабриках. «Союз» выпустил прокламацию к лафермовцам и ко всем рабочим табачных фабрик, едва ли не наиболее забитому и тёмному слою рабочих. Прокламации мы подбрасывали у ворот фабрик, всовывали выходившим из фабрики рабочим там, где не было никаких связей. При этом не обходилось без забавных курьезов. У одного из разбрасывавших прокламации, у В. К. Сережникова, отвалилась привязанная борода. Другого выходившие с фабрики работницы приняли за нахального Дон-Жуана, подняли шум, чуть не избили. «Союз борьбы» становился понемногу известным среди питерских рабочих. Листки его писались простым языком и выражали наиболее наболевшие требования и нужды рабочих. Политики они не касались, лишь изредка упоминая, что полиция на стороне хозяев.
В это же время, приблизительно в конце марта, мне удалось переполошить питерскую охранку неожиданной агитационной экспедицией в Сестрорецк. Один из моих знакомых студентов, впоследствии автор известных учебников географии, Г.И.Иванов, узнал от приезжавшего к его квартирной хозяйке сестрорецкого рабочего, что на тамошнем оружейном заводе царят ужасные порядки и что среди рабочих глухое недовольство и озлобление против главного мастера. Выспросив и записав все подробности, Иванов сообщил их мне. Мы немедленно составили агитационный листок, где предлагали сестрорецким рабочим организоваться и примкнуть к питерскому «Союзу». Эффект наших листков был поразительный. Рабочие были необычайно взволнованы. В течение месяца только и разговоров было, что о «листочках». Полдня рабочие даже бастовали. А полиция переполошилась и испугалась. На завод пригнали казаков, и долго ещё по Сестрорецкой желдороге ловили каких-то мифических «студентов».
За это время я перезнакомился с большинством уцелевших членов «Союза борьбы»: сестрами Невзоровыми, Зинаидой и Софьей, весёлыми и жизнерадостными, в комнатку которых на Васильевском я заглядывал чаще, чем это позволяли правила конспирации (за что меня не раз журили), с покойной А.Якубовой - типом подвижницы, с Инной Смидович, а также с доверенным лицом Союза, его казначеем и хранителем «связей» С.И.Радченко, который меня привлекал своим ясным умом, медлительным характером и добродушным хохляцким юмором; наконец, с женой его Любовью Николаевной и позже других с Ф.И.Даном.
___18 мая 1895 г. - В ходе коронации Николая II на Ходынском поле в возникшей по преступной нераспорядительности царских чиновников давке погибло более 5000 человек
Какова была в это время организация «Союза борьбы»? Летом, когда часть членов разъехалась и в то же время начались аресты, был момент, когда в Союзе было «бабье царство», когда ответственные решения принимались 2-3 женщинами, особенно З.Невзоровой и А.Якубовой. Официальное знакомство с распропагандированными рабочими я получил через Ф.И.Дана, который был вообще «моложе» меня в организации. Он свёл меня с рабочими Балтийского завода Соловьёвым, тогда одним из самых интеллигентных питерских рабочих, но впоследствии, после ссылки, совершенно исчезнувшим с политического горизонта.
Летом 1896 г., особенно во время забастовки, приходилось сплошь и рядом завязывать случайные знакомства на улице, в портерных и т.д. Особенно легко это удавалось делать на Обводном канале, возле Новой Бумагопрядильни, где толпилось по вечерам множество рабочих и куда я не раз совершал экспедиции с моим земляком, молодым членом «Союза» М.А.Лурье (впоследствии довольно видным большевиком), с которым мы в то же время в больших размерах организовали печатанье на мимеографе.
Историческое лето 1896 г., с его лихорадочной и необычайно широко развитой деятельностью, с его многочисленными арестами, подобно битвам в военной карьере, быстро подвинуло многих членов «Союза» по «служебной лестнице» революции.
О самой стачке ткачей и прядильщиков писалось довольно много, поэтому я на ней подробно останавливаться не буду. Как известно, поводом к ней послужила неуплата рабочим за праздничные дни по случаю коронации Николая. Но к требованию уплаты за экстраординарный прогул тотчас присоединился целый ряд местных требований, вызванных особенностями эксплуатации той или иной фабрики, - как общее требование - сокращение рабочего дня.
Забастовка началась в конце мая на фабрике Воронина в Екатерингофе, а к началу июня она уже охватила весь текстильный Петербург, т.е. не меньше 30-35 тысяч рабочих обоего пола (даже официальное правительственное сообщение, выпущенное после забастовки, называло цифру в 25.000). Эти цифры, по тем временам ошеломляющие, быстрота распространения забастовки, однородность требований и особенно организованность, сознательность и выдержка, проявленные рабочими, всё это, как громом, поразило все так называемое русское «общество».
В дни Морозовской стачки, 1885
Помню, раз, в начале июня, придя на Выборгскую сторону в квартиру Радченко, я застал Любовь Николаевну Радченко и Аполлинарию Якубову, кружащимися от радости по комнате в дикой пляске. Этот инстинктивный непосредственный порыв лучше всего выражал те буйные чувства, которые нас всех тогда переполняли.
Но после первого порыва радости, после первых маленьких листочков с простым перечислением требований забастовщиков, надо было приниматься за огромную, лихорадочную агитационную и организационную работу, которую принесла с собой забастовка. И работа закипела.
Она облегчалась тем, что на этот раз не мы искали рабочих, а они искали нас, жадно искали «студентов» для формулирования требований, для организационных советов и особенно для «листочков» «Союза», которые пользовались огромной популярностью. Наша популярность и доверие к нам рабочих возросли до необычайных размеров, когда на вторую неделю забастовки мы стали кое-где раздавать собранные нами деньги. Приятной неожиданностью оказалось для нас то открытие, что к началу забастовки у рабочих, совершенно независимо от нашего «Союза», уже была какая-то самочинная организация, что у них появился зародыш боевой стачечной кассы и что самая забастовка распространилась так быстро и организованно по всему Петербургу, благодаря специальным ходокам-агитаторам, посылавшимся рабочими с одной фабрики на другую. Радовались мы и проявленной рабочими сознательности в выставлении ими, в качестве главного требования, сокращения рабочего дня до 10,5 часов, и тому здоровому организационному инстинкту, с каким рабочие не поддавались на полицейскую провокацию, вели себя скромно, не пьянствовали, много сидели дома.
Забастовка окончилась, как известно, моральной победой рабочих. Им обещали «рассмотреть» их требования. В то же время она впервые связала по-настоящему «Союз борьбы» с рабочими массами и дала нам множество прочих связей. Заседавший в то лето международный социалистический конгресс в Лондоне с восторгом приветствовал выступление на историческую арену русского пролетариата, а английские рабочие прислали денежную помощь и приветственное письмо на адрес «стачечного комитета».
Продолжение следует
© Толкователь, 17 июля 2013