Исповедь северокорейского креакла
Каково это - быть любимым поэтом Ким Чен Ира
Чан Джи Сон, 43 года, поэт. ©
~~~~~~~~~~~
«Однажды много лет назад в полночь зазвонил телефон. Я выждал до шестого звонка и уже немного раздраженный снял трубку. Голос на том конце провода представился первым секретарем партии, велел надеть костюм и через час быть на работе. Мчась на велосипеде по пустынным улицам Пхеньяна, я все гадал, зачем меня вызвали. Может, думал я, армейская мобилизация, но тогда вряд ли бы меня попросили надеть костюм.
Работал я в Отделе единого фронта, занимающегося пропагандой в Южной Корее: секция 5 (литература), отделение 19 (поэзия), управление 101. Поразительное совпадение с оруэлловской «комнатой 101» откроется мне, конечно, много лет спустя. Мы вели психологическую войну на территории противника, в мои задачи входило притворяться южнокорейским поэтом - и воспевать в стихах великого руководителя Ким Чен Ира. Мой псевдоним Ким Кинг Мин руководство обсуждало три часа: достаточно ли по-южнокорейски он звучит.
Чтобы достоверно вжиться в образ, мы получали доступ к газетам, книгам, телевидению, музыке и кино с Юга. Наш кабинет был завален вражескими материалами, хотя за его пределами даже одна такая газета грозила смертным приговором. То, что для обычных жителей Северной Кореи считалось изменой родине, для нас было каждодневной рутиной. Плакат на стене призывал: «Обитайте в Сеуле, хотя вы в Пхеньяне».
Вместе со мной работали еще восемь человек: семь мужчин и одна женщина. Мы сидели за двумя длинными деревянными столами, лицом к стене. На рабочем месте запрещалось держать что-либо кроме календаря - коллеги не должны были знать, чем именно ты занимаешься, - исключением было лишь маленькое зеркальце у женщины. Каждую субботу мы получали пятикилограммовый паек от ООН или других организаций. Американский рис, сыр, оливковое масло, майонез, трусы и даже носки. Тот факт, что Северная Корея принимает эту помощь, считался чем-то позорным и от простого народа тщательно скрывался.
Пропаганда
В то время у многих департаментов были свои поэтические отделы, существовало даже негласное соревнование. Поэзия была любимым инструментом пропаганды Ким Чен Ира, любовью к литературе он пошел в отца. Правда, если Ким Ир Сен обожал прозу, сыну его пришлось сместить акцент на поэзию: когда он пришел к власти, в стране не хватало бумаги даже на учебники по революционной истории, поэзия в этом смысле была куда экономней, помещаясь на одной газетной полосе.
Стихи вдохновили меня на то, чтобы стать поэтом самому - в 15 лет в отцовской библиотеке я случайно нашел томик Байрона. Вообще, иметь иностранные книги в Северной Корее запрещено, но существует «коллекция ста копий» - книги, изданные тиражом в сто экземпляров, чтобы будущие дипломаты, пропагандисты и прочая элита государства расширяли кругозор. Как Байрон оказался у нас дома, я не знаю, но, открыв книгу, я с первых страниц начал плакать, такие там были эмоции. Больше всего мне понравилась поэма «Корсар» про влюбленного пирата. До Байрона я и не знал, что обращение «великий» можно использовать не только по отношению к вождю.
Наши собственные поэты всегда напоминали мне угодивших в колодец лягушек: в Северной Корее стихотворение не выражает чувства, а выполняет бюрократическую задачу. Искусство подчинено идеям чучхе - вне социалистического реализма литературы не существует. Впрочем, в управлении 101, скрываясь за чужой личностью, я мог позволить себе чуть больше «свободы», по крайней мере в стиле. Это и сыграло свою роль.
В декабре 1998 года, незадолго до ночного звонка, над нашим департаментом сгустились тучи - мы сильно отставали по поэтическим показателям. Срочно нужна была эпическая поэма, восславляющая политику «сонгун», согласно которой наша доблестная армия хранит мир на всем корейском полуострове. Не знаю почему, но автором выбрали меня. Через два месяца я закончил работу: по сюжету главный герой становится свидетелем жестокой расправы с политическими активистами в Сеуле и бежит в Пхеньян, где находит защиту и покой. Свою поэму я назвал «Весна покоится на пушечном дуле великого».
Джекпот
В ту ночь, когда настойчиво звонил телефон, на работе меня дожидались несколько высокопоставленных чиновников и три десятка солдат. Меня усадили в бежевый минивэн с задернутыми штормами, по бокам слева и справа сели солдаты, и два часа мы ехали. Затем пересели на поезд, еще два часа, и снова на машине. Не исключено, что все это время нас возили кругами. Наконец, после еще 20 минут на моторной лодке и четырех часов ожидания мне протянули проспиртованную ватку: «Сейчас ты пожмешь руку вождя». В ту секунду в моей голове стучала лишь одна мысль: «Я весь принадлежу ему, весь без остатка, до самых кончиков ресниц».
Первой на встречу нам выбежала мальтийская болонка. Следом за ней вышел он. «Да здравствует генерал! - хором прокричали мы. Болонка даже не шелохнулась, видимо, привыкнув к приветственным воплям. Великий вождь вплотную подошел ко мне и прокричал прямо в ухо: «Это ты написал про пушку?» «Да, генерал», - едва справившись с нервами, выпалил я. «Или кто-то за тебя написал, не так ли, - вдруг продолжил он. - Не вздумай мне врать, иначе прикажу тебя убить!» Мою панику остудил лишь громкий смех любимого руководителя.
Потом мы сели обедать, и с каждым новым блюдом на стенах менялась подсветка. Случайно заглянув под стол, я увидел босые ноги вождя, рядом валялись его ботинки на огромной, наверное сантиметров шесть, платформе. На прощание он подарил мне золотые часы Rolex, но главное - в 28 лет я стал одним из шести признанных поэтов. Получить этот статус в Северной Корее значит примерно то же, что в капиталистической стране сорвать джекпот в лотерею. Мою поэму напечатали, а сам я отныне мог позволить себе невиданную по местным меркам роскошь: жить без страха. На собраниях мне больше не нужно было сидеть склонив голову, словно невидимка. Я даже мог опаздывать на работу. У меня был иммунитет - никто не мог тронуть избранного.
По иронии судьбы сгубила меня тоже книга. В 2004 году я вынес с работы биографию Ким Чен Ира, написанную южнокорейским историком, и дал почитать лучшему другу. Приведенные в ней факты сильно расходились с официальной версией, там даже упоминались любовницы вождя. Эту книгу мой друг забыл в вагоне метро. От смертной казни за государственную измену меня не спас бы даже статус избранного, и когда полиция нагрянула в департамент с расспросами, я понял: надо бежать. Спустя несколько дней я чудом пересек границу по замерзшей реке и оказался в Китае, а оттуда перебрался в Южную Корею. С тех пор я опять живу под вымышленным именем и с круглосуточной охраной. Выяснить, что стало с моей семьей, за эти десять лет мне так и не удалось: утром перед побегом я видел их в последний раз. Весь завтрак я просидел в солнечных очках, чтобы они не увидели моих слез. Я ничего им не сказал».
This article was originally published in The New statesman by Jang Jin-Sung
Записал Чан Джин Сон
Иллюстраторы Яна Кутьина и Андрей Белоногов
© Esquire, 2 октября 2014
Чан Джи Сон, 43 года, поэт. ©
~~~~~~~~~~~
«Однажды много лет назад в полночь зазвонил телефон. Я выждал до шестого звонка и уже немного раздраженный снял трубку. Голос на том конце провода представился первым секретарем партии, велел надеть костюм и через час быть на работе. Мчась на велосипеде по пустынным улицам Пхеньяна, я все гадал, зачем меня вызвали. Может, думал я, армейская мобилизация, но тогда вряд ли бы меня попросили надеть костюм.
Работал я в Отделе единого фронта, занимающегося пропагандой в Южной Корее: секция 5 (литература), отделение 19 (поэзия), управление 101. Поразительное совпадение с оруэлловской «комнатой 101» откроется мне, конечно, много лет спустя. Мы вели психологическую войну на территории противника, в мои задачи входило притворяться южнокорейским поэтом - и воспевать в стихах великого руководителя Ким Чен Ира. Мой псевдоним Ким Кинг Мин руководство обсуждало три часа: достаточно ли по-южнокорейски он звучит.
Чтобы достоверно вжиться в образ, мы получали доступ к газетам, книгам, телевидению, музыке и кино с Юга. Наш кабинет был завален вражескими материалами, хотя за его пределами даже одна такая газета грозила смертным приговором. То, что для обычных жителей Северной Кореи считалось изменой родине, для нас было каждодневной рутиной. Плакат на стене призывал: «Обитайте в Сеуле, хотя вы в Пхеньяне».
Вместе со мной работали еще восемь человек: семь мужчин и одна женщина. Мы сидели за двумя длинными деревянными столами, лицом к стене. На рабочем месте запрещалось держать что-либо кроме календаря - коллеги не должны были знать, чем именно ты занимаешься, - исключением было лишь маленькое зеркальце у женщины. Каждую субботу мы получали пятикилограммовый паек от ООН или других организаций. Американский рис, сыр, оливковое масло, майонез, трусы и даже носки. Тот факт, что Северная Корея принимает эту помощь, считался чем-то позорным и от простого народа тщательно скрывался.
Пропаганда
В то время у многих департаментов были свои поэтические отделы, существовало даже негласное соревнование. Поэзия была любимым инструментом пропаганды Ким Чен Ира, любовью к литературе он пошел в отца. Правда, если Ким Ир Сен обожал прозу, сыну его пришлось сместить акцент на поэзию: когда он пришел к власти, в стране не хватало бумаги даже на учебники по революционной истории, поэзия в этом смысле была куда экономней, помещаясь на одной газетной полосе.
Стихи вдохновили меня на то, чтобы стать поэтом самому - в 15 лет в отцовской библиотеке я случайно нашел томик Байрона. Вообще, иметь иностранные книги в Северной Корее запрещено, но существует «коллекция ста копий» - книги, изданные тиражом в сто экземпляров, чтобы будущие дипломаты, пропагандисты и прочая элита государства расширяли кругозор. Как Байрон оказался у нас дома, я не знаю, но, открыв книгу, я с первых страниц начал плакать, такие там были эмоции. Больше всего мне понравилась поэма «Корсар» про влюбленного пирата. До Байрона я и не знал, что обращение «великий» можно использовать не только по отношению к вождю.
Наши собственные поэты всегда напоминали мне угодивших в колодец лягушек: в Северной Корее стихотворение не выражает чувства, а выполняет бюрократическую задачу. Искусство подчинено идеям чучхе - вне социалистического реализма литературы не существует. Впрочем, в управлении 101, скрываясь за чужой личностью, я мог позволить себе чуть больше «свободы», по крайней мере в стиле. Это и сыграло свою роль.
В декабре 1998 года, незадолго до ночного звонка, над нашим департаментом сгустились тучи - мы сильно отставали по поэтическим показателям. Срочно нужна была эпическая поэма, восславляющая политику «сонгун», согласно которой наша доблестная армия хранит мир на всем корейском полуострове. Не знаю почему, но автором выбрали меня. Через два месяца я закончил работу: по сюжету главный герой становится свидетелем жестокой расправы с политическими активистами в Сеуле и бежит в Пхеньян, где находит защиту и покой. Свою поэму я назвал «Весна покоится на пушечном дуле великого».
Джекпот
В ту ночь, когда настойчиво звонил телефон, на работе меня дожидались несколько высокопоставленных чиновников и три десятка солдат. Меня усадили в бежевый минивэн с задернутыми штормами, по бокам слева и справа сели солдаты, и два часа мы ехали. Затем пересели на поезд, еще два часа, и снова на машине. Не исключено, что все это время нас возили кругами. Наконец, после еще 20 минут на моторной лодке и четырех часов ожидания мне протянули проспиртованную ватку: «Сейчас ты пожмешь руку вождя». В ту секунду в моей голове стучала лишь одна мысль: «Я весь принадлежу ему, весь без остатка, до самых кончиков ресниц».
Первой на встречу нам выбежала мальтийская болонка. Следом за ней вышел он. «Да здравствует генерал! - хором прокричали мы. Болонка даже не шелохнулась, видимо, привыкнув к приветственным воплям. Великий вождь вплотную подошел ко мне и прокричал прямо в ухо: «Это ты написал про пушку?» «Да, генерал», - едва справившись с нервами, выпалил я. «Или кто-то за тебя написал, не так ли, - вдруг продолжил он. - Не вздумай мне врать, иначе прикажу тебя убить!» Мою панику остудил лишь громкий смех любимого руководителя.
Потом мы сели обедать, и с каждым новым блюдом на стенах менялась подсветка. Случайно заглянув под стол, я увидел босые ноги вождя, рядом валялись его ботинки на огромной, наверное сантиметров шесть, платформе. На прощание он подарил мне золотые часы Rolex, но главное - в 28 лет я стал одним из шести признанных поэтов. Получить этот статус в Северной Корее значит примерно то же, что в капиталистической стране сорвать джекпот в лотерею. Мою поэму напечатали, а сам я отныне мог позволить себе невиданную по местным меркам роскошь: жить без страха. На собраниях мне больше не нужно было сидеть склонив голову, словно невидимка. Я даже мог опаздывать на работу. У меня был иммунитет - никто не мог тронуть избранного.
По иронии судьбы сгубила меня тоже книга. В 2004 году я вынес с работы биографию Ким Чен Ира, написанную южнокорейским историком, и дал почитать лучшему другу. Приведенные в ней факты сильно расходились с официальной версией, там даже упоминались любовницы вождя. Эту книгу мой друг забыл в вагоне метро. От смертной казни за государственную измену меня не спас бы даже статус избранного, и когда полиция нагрянула в департамент с расспросами, я понял: надо бежать. Спустя несколько дней я чудом пересек границу по замерзшей реке и оказался в Китае, а оттуда перебрался в Южную Корею. С тех пор я опять живу под вымышленным именем и с круглосуточной охраной. Выяснить, что стало с моей семьей, за эти десять лет мне так и не удалось: утром перед побегом я видел их в последний раз. Весь завтрак я просидел в солнечных очках, чтобы они не увидели моих слез. Я ничего им не сказал».
This article was originally published in The New statesman by Jang Jin-Sung
Записал Чан Джин Сон
Иллюстраторы Яна Кутьина и Андрей Белоногов
© Esquire, 2 октября 2014