"Я есть, а меня не нужно" или "там и Я посреди них"
Скопировала из под замка у vespro с ее разрешения. К ней жлобы любят ходить, полемику разводить. А я потерплю разочек по такому случаю, если уж кто набежит.
______
В последнее время я все чаще думаю: зачем она мне?
Зачем мне моя Церковь?
Как ни странно, на вопрос «зачем я ей» - ответ у меня есть. Она милосердно дала мне его еще до того, как возник этот вопрос, давным-давно, лет двадцать с лишним назад, когда я впервые попала в Италию.
У всего есть своя предыстория, есть она и у моего первого визита в монастырь кармелиток на окраине Венеции, где с той поры хранится среди накрахмаленных простыней в шкафу, переложенная лавандой, моя дурацкая душа.
Дальше ОЧЕНЬ длинно, и совсем частное.
В детстве я была страшной атеисткой. Забавно, но добилась этого не мощная советская антирелигиозная пропаганда (а родилась я в 1964 году), а одна-единственная соседская бабушка. Заметив меня, пятилетнюю, за чем-то противозаконным (стручки с акаций я обдирала, кажется), бабушка взяла меня за ухо и сообщила, что если я буду ТАК делать, Бог меня накажет, и убьет мою маму.
Видимо, характер у меня и тогда уже был не сахарный, потому что я не испугалась, а возненавидела. С этой ненавистью в животе я прожила дня три, потом из гарнизона приехал дед, выслушал мою исповедь (деду я доверяла), тихо выругался и сказал мне ключевые слова: «Бога нет, а есть старые дуры!»
Думаю, лет до тринадцати мне такого объяснения хватило. Потом наступил пубертат.
Девочки попроще стали заглядываться на мальчиков, а я оказалась девочкой посложнее, и на меня упала Библиотека. Библиотека хранилась в доме другого моего деда. Того, генерала, прошедшего всю войну, уже не было в живых…
Другой дед был артистом, чтецом, человеком из Вахтанговского театра. Они с теткой-театроведом передавали меня из рук в руки, я жила в их домах, заваленная томами, и дома появлялась с сиреневыми кругами под глазами, по самую маковку наполненная Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком и Мандельштамом.
Ты значил все в моей судьбе.
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о Тебе
Ни слуху не было, ни духу.
И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил.
Всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил…
- Дмитрий Николаевич, это про кого он?
- Это он про Бога.
Про того, кто убивает маму за оборванную акацию?!
Кажется, тогда я подумала сразу несколько вещей: та страшная бабка Его оболгала. И еще - дед ошибался, Его не может не быть, потому что вот же Он, живет и дышит. Я же ощущаю, вот же Он, мурашки по коже, и этот вот самый «легкий огнь, над кудрями пляшущий,- дуновение вдохновения» - Дух Святой.
Словом, мы познакомились до того, как мне в руки попал мой первый Завет.
Крошечная книжечка, изданная в Брюсселе на папиросной бумаге (прячь дома, не вздумай вынуть в метро, если арестуют - не говори, откуда у тебя Евангелие! Отвечай: «От Матфея!»)
Я увидела в Нем того, кого должна была увидеть в свои 16 лет: революционера, бунтаря, «не такого, как все». Конечно, я влюбилась. Конечно, Он казался мне кем-то вроде Че Гевары, только в тысячу раз лучше.
- Посмотрите, - приставала я к немногим «релевантным» старшим, - Посмотрите, Он говорит, а они его не понимают! Идиоты! Вот меня бы туда! Вот я бы…
Очень отчетливо я почему-то помню, как мы сидим все с тем же маленьким истрепанным Заветом на дачном чердаке, я и supercalifragia, и читаем: «Где двое или трое собраны во Имя Мое, там и Я посреди них»... И ночь за окном грохочет соловьями, и от бесконечной Вселенной нас отделяет шиферная крыша, и мир накрыт звездным небом как перевернутой чашкой, и Он точно сидит с нами третьим у лампы на чердаке.
Присутствие. Вот это - главное, основное, не терпящее возражений и не нуждающееся в доказательствах.
Ночь, лампа, соловьи, и наша вечная дорога в Эммаус, где Он, неузнанный, идет с нами рядом…
Я нарочно не пишу ничего ни про отца Александра Меня, от которого досталось мне то самое первое Евангелие, ни про людей из той поры, которых на моих глазах арестовывали, выгоняли и не пускали - за одну эту книжицу в сумке. Про это и без меня сказано и написано довольно, а текст вообще не об этом.
Меня, конечно, не крестили.
Родители были сначала комсомольцами, затем коммунистами, уж какое там…
И потом, в те времена это была целая история: «Как? Куда? К кому? Ты с ума сбрендила, тебя из комсомола, нас - из партии»…
Словом, крестилась я примерно в 1988 году, уже имея на руках собственного орущего ребенка, и не где-нибудь, а в Армении.
Там, в присутствии всей армянской мужниной родни, священник, поглядев на Лизу, вопящую в руках своего крестного, спросил строго:
- Мать где?
Я выступила вперед.
- Возьми дитя, - приказал поп, и поинтересовался мимоходом: - Сама крещена?
- Видите ли, начала я, это такой сложный вопрос… В поисках Бога каждый…
- Поиски-шмоиски, - сказал поп, - что Его искать, Он что, грыб?! Встань сюда.
Так я неожиданно оказалась крещена в одной из древнейших христианских церквей, в чужом языке, в благословенной стране, где мне, весьма возможно, предстоит закончить свои дни.
Теперь, думая об этом, я с благодарностью понимаю, что все шло по плану.
Знаете, как это бывает? Поднимаешься вверх на гору, и с каждого нового поворота видишь новые перспективы. В этом смысле (как и во многих других) мне до вершины еще далеко.
Конечно, в самом конце восьмидесятых я пережила недолгий роман с Православием. Это было неизбежно: религиозное возрождение, первая Пасха не тайно, а при всех, церковь в Крылатском, где мы таскали камни, разбирая завалы и улыбаясь друг другу.
На что мы тогда надеялись?
Скажу честно, ни за одну из тогдашних надежд мне не стыдно и теперь.
Мы надеялись на любовь и свободу. На то, что никто не уйдет обиженным.
Нам, затурканным до полусмерти полоумным «Совком» казалось, что вот на этих изгаженных руинах можно построить то, чего не бывает: братство людей. Семью. Общину.
Сейчас, по прошествии долгих грустных лет, видя те итоги, от которых никак не выходит отвернуться, я все равно с любовью и нежностью вспоминаю тех людей, с которыми тогда меня свел Господь.
И опять, нарочно, я не скажу ни слова про того, чье маленькое черно-белое фото висит у меня на стене рядом с портретом Галечки и мальчика Дениски, упоенно играющего во что-то свое, мальчишеское, в целлулоидном немецком чистилище, откуда дорога ему оказалась прямо на небо.
Про отца Георгия Чистякова и без меня сказано и написано.
Довольно сказано и про отца Глеба Каледу, которого я запомнила бесконечно добрым, мудрым и непосредственным. Есть, наверное, свои летописцы и у возрожденного Зачатьевского монастыря, где в начале девяностых я отмывала стены от самых непристойных граффити, чтоб потом туда можно было впустить с ведрами и тряпками будущих богобоязненных насельниц.
Забавно, но до сих пор я на автопилоте могу скроить довольно внятный подрясник, знаю, как сшить фелонь, умею шить жемчугом, и способна изготовить вполне сносный воздух (ударение на У). Маша Каледа - тогда еще Маша, а не матушка Иулиания - научила меня правильно кроить поручи, и петь про себя кондак «Возбранной Воеводе», когда теряется игла или наперсток…
Навсегда запомню я грозу на Ильин день в Обыденном - храм, одетый светом сине-белых молний, и гром, перекрывающий торжественный хор, и потоки дождевой воды, грохочущие вниз по переулку, к реке, туда, где пока еще нет Храма Христа Спасителя…
Сейчас я думаю - почему же ничего не получилось у меня с русским православием?
Можно, конечно, вспомнить горькие обиды того времени, обвинить в чем-нибудь, к примеру, ту церковную старосту из Крылатского, с которой я чуть не подралась из-за денег на детдомовские башмаки, но все это, в общем, не главное. Мало ли, кто и на кого обижается.
Моя проблема, конечно, родом из детства. Главным - и самым страшным - кошмаром моего детства было вот это: «я есть, а меня не нужно».
Мама и папа на работе.
Не приставай, они устали.
Не мешай бабушке.
Не лезь к этим детям, они умеют играть в «вышибалы», а ты НЕСКЛАДНАЯ.
Я ходила на службы, мыла стены, шила в мастерской - и всегда рядом был кто-то, кто не давал мне забыть, что я «не из наших». «Нескладная».
У них всегда были свои «вышибалы». Они хранили какую-то тайну, и посвящение в нее надо было еще заслужить.
И им не нужны были посторонние люди вроде меня.
Нет, я, конечно, не претендую ни на какую объективность. Я даже уверена, что страшно несправедлива.
Но летом 1992 года я впервые приехала в Сериате.
Приехала преподавать русский студентом падуанского университета.
Если я буду рассказывать вам про отца Романо Скальфи, повесть моя рискует перерасти в роман.
Наше знакомство началось с «Красной Шапочки».
Нет, строго говоря, меня представили величавому седовласому старцу в самом начале курса, И я ходила на службы. И благоговела.
Но потом мне потребовалось место для спектакля. Достаточно большое помещение, где можно было повесить занавес. Я пришла и спросила.
- В церкви! - радостно сказал падре Романо, - там можно натянуть веревку и повесить тряпку.
- Вы что?! - поразилась я, - Вы не поняли! Это СМЕШНОЙ СПЕКТАКЛЬ. Его нельзя играть в церкви!
- Стало быть, по-твоему, у Бога нет чувства юмора? - удивился отец Романо, - Натягивай веревку. И заходи вечером, поболтаем.
За каждый из этих долгих вечеров на вилле Амбивери я навсегда благодарна этому удивительному человеку.
И за книги, которые он мне давал.
И за его несокрушимое чувство юмора.
И в общем - за Венецию.
Когда кончился курс, падре спросил меня, в какой итальянский город я хотела бы поехать на неделю.
Вот так, по благословению падре Скальфи, я и оказалась в наглухо закрытом монастыре кармелиток в Венеции.
Потом, пару лет спустя, когда я привыкла к тому, что мой приезд - это праздник, а мое присутствие - радость, я спросила свою сестру: «Кьяра, как это получается?»
Она долго не могла понять, о чем это я, а потом поняла и очень удивилась: «Так с тобой же к нам пришел Христос!»
Вот и все объяснение. Я вижу в себе черт знает что, а они видят во мне Его. Потому что смотрят ДРУГИМИ глазами.
Мы вместе 20 лет.
20 лет я получаю с тихой Венецианской окраины письма с неизменной припиской в конце: «Твоя семья шлет тебе привет».
Я получала оттуда письма с просьбой молиться о сестре Марии. Потом - светлое и спокойное письмо о том, как она умерла, и они никак не могли вынуть из ее пальцев розарий - так и похоронили.
Я получала засушенные цветы в конверте - не смогла приехать на праздник в честь пострига сестры Донателлы.
Приветы от соседей.
Рассказы о погоде.
Сотни писем. Сначала в конвертах, потом - по электронной почте…
Они всегда приходят тогда, когда это очень нужно.
Зачем мне нужна моя Церковь?
Я русская, и не говорите мне, что это ничего не значит. Кровь - не вода, это вам скажет всякий.
И все, что нужно просыпается в моей душе, когда поют «Свете тихий», и зима за низким окошком, и метель метет, и лампадка теплится.
Но моя Церковь не об этом.
У нее нет отчизны кроме Небесной, и нет Родины кроме Царства.
И уж точно нет никаких «родных берез».
У нее нет языка.
Нет, конечно, есть латынь, но вот уже много лет она говорит с каждым на его родном языке.
Когда-то выученный на латыни и на церковно-славянском Символ Веры я выучила по-русски и по-итальянски.
Да, мне больше нравится, как он звучит на латыни. И даже на славянском.
Но это НЕ таинственное заклинание. Его сакральность не в непонятности текста.
У нее нет дома.
Нет, конечно, есть Ватикан.
Но вы встретите одинаково бездомного францисканца и в Ассизи, и в Москве, и в Африке, где храм - это три лавки под пальмой.
Сегодня в моей церкви часто звучит не орган, а гитара, а мне гораздо больше нравится орган. Да что там, мне и знаменный распев больше нравится.
Но это не концертный зал.
И не археологический кабинет.
И не ритуальная служба.
И уж никак не идеологическое министерство при правительстве какой-нибудь федерации.
Она - «странница на этой земле».
И она бывает не права.
И она умеет просить прощения.
Знаете, для меня очень существенно, что она умеет просить прощения.
Кто угодно может быть прав и НЕ-прав. Но просить прощения может только тот, кто не боится.
Она теряет и находит.
Она отступает перед «вызовами времени» и часто не находит ответов. Но она ДУМАЕТ.
И - повторяю - она умеет просить прощения.
Она нужна мне потому, что мне, как всякому, нужен дом.
И он есть у меня в любой христианской столице, где есть католический храм.
Ну, или - три лавки под пальмой. Тоже вполне сойдет.
Если вам удалось дочитать это до конца - вы реальный герой.
Текст, в общем, очень частный.
Я даже замка снимать, наверное, не буду.
______
В последнее время я все чаще думаю: зачем она мне?
Зачем мне моя Церковь?
Как ни странно, на вопрос «зачем я ей» - ответ у меня есть. Она милосердно дала мне его еще до того, как возник этот вопрос, давным-давно, лет двадцать с лишним назад, когда я впервые попала в Италию.
У всего есть своя предыстория, есть она и у моего первого визита в монастырь кармелиток на окраине Венеции, где с той поры хранится среди накрахмаленных простыней в шкафу, переложенная лавандой, моя дурацкая душа.
Дальше ОЧЕНЬ длинно, и совсем частное.
В детстве я была страшной атеисткой. Забавно, но добилась этого не мощная советская антирелигиозная пропаганда (а родилась я в 1964 году), а одна-единственная соседская бабушка. Заметив меня, пятилетнюю, за чем-то противозаконным (стручки с акаций я обдирала, кажется), бабушка взяла меня за ухо и сообщила, что если я буду ТАК делать, Бог меня накажет, и убьет мою маму.
Видимо, характер у меня и тогда уже был не сахарный, потому что я не испугалась, а возненавидела. С этой ненавистью в животе я прожила дня три, потом из гарнизона приехал дед, выслушал мою исповедь (деду я доверяла), тихо выругался и сказал мне ключевые слова: «Бога нет, а есть старые дуры!»
Думаю, лет до тринадцати мне такого объяснения хватило. Потом наступил пубертат.
Девочки попроще стали заглядываться на мальчиков, а я оказалась девочкой посложнее, и на меня упала Библиотека. Библиотека хранилась в доме другого моего деда. Того, генерала, прошедшего всю войну, уже не было в живых…
Другой дед был артистом, чтецом, человеком из Вахтанговского театра. Они с теткой-театроведом передавали меня из рук в руки, я жила в их домах, заваленная томами, и дома появлялась с сиреневыми кругами под глазами, по самую маковку наполненная Ахматовой, Цветаевой, Пастернаком и Мандельштамом.
Ты значил все в моей судьбе.
Потом пришла война, разруха,
И долго-долго о Тебе
Ни слуху не было, ни духу.
И через много-много лет
Твой голос вновь меня встревожил.
Всю ночь читал я Твой Завет
И как от обморока ожил…
- Дмитрий Николаевич, это про кого он?
- Это он про Бога.
Про того, кто убивает маму за оборванную акацию?!
Кажется, тогда я подумала сразу несколько вещей: та страшная бабка Его оболгала. И еще - дед ошибался, Его не может не быть, потому что вот же Он, живет и дышит. Я же ощущаю, вот же Он, мурашки по коже, и этот вот самый «легкий огнь, над кудрями пляшущий,- дуновение вдохновения» - Дух Святой.
Словом, мы познакомились до того, как мне в руки попал мой первый Завет.
Крошечная книжечка, изданная в Брюсселе на папиросной бумаге (прячь дома, не вздумай вынуть в метро, если арестуют - не говори, откуда у тебя Евангелие! Отвечай: «От Матфея!»)
Я увидела в Нем того, кого должна была увидеть в свои 16 лет: революционера, бунтаря, «не такого, как все». Конечно, я влюбилась. Конечно, Он казался мне кем-то вроде Че Гевары, только в тысячу раз лучше.
- Посмотрите, - приставала я к немногим «релевантным» старшим, - Посмотрите, Он говорит, а они его не понимают! Идиоты! Вот меня бы туда! Вот я бы…
Очень отчетливо я почему-то помню, как мы сидим все с тем же маленьким истрепанным Заветом на дачном чердаке, я и supercalifragia, и читаем: «Где двое или трое собраны во Имя Мое, там и Я посреди них»... И ночь за окном грохочет соловьями, и от бесконечной Вселенной нас отделяет шиферная крыша, и мир накрыт звездным небом как перевернутой чашкой, и Он точно сидит с нами третьим у лампы на чердаке.
Присутствие. Вот это - главное, основное, не терпящее возражений и не нуждающееся в доказательствах.
Ночь, лампа, соловьи, и наша вечная дорога в Эммаус, где Он, неузнанный, идет с нами рядом…
Я нарочно не пишу ничего ни про отца Александра Меня, от которого досталось мне то самое первое Евангелие, ни про людей из той поры, которых на моих глазах арестовывали, выгоняли и не пускали - за одну эту книжицу в сумке. Про это и без меня сказано и написано довольно, а текст вообще не об этом.
Меня, конечно, не крестили.
Родители были сначала комсомольцами, затем коммунистами, уж какое там…
И потом, в те времена это была целая история: «Как? Куда? К кому? Ты с ума сбрендила, тебя из комсомола, нас - из партии»…
Словом, крестилась я примерно в 1988 году, уже имея на руках собственного орущего ребенка, и не где-нибудь, а в Армении.
Там, в присутствии всей армянской мужниной родни, священник, поглядев на Лизу, вопящую в руках своего крестного, спросил строго:
- Мать где?
Я выступила вперед.
- Возьми дитя, - приказал поп, и поинтересовался мимоходом: - Сама крещена?
- Видите ли, начала я, это такой сложный вопрос… В поисках Бога каждый…
- Поиски-шмоиски, - сказал поп, - что Его искать, Он что, грыб?! Встань сюда.
Так я неожиданно оказалась крещена в одной из древнейших христианских церквей, в чужом языке, в благословенной стране, где мне, весьма возможно, предстоит закончить свои дни.
Теперь, думая об этом, я с благодарностью понимаю, что все шло по плану.
Знаете, как это бывает? Поднимаешься вверх на гору, и с каждого нового поворота видишь новые перспективы. В этом смысле (как и во многих других) мне до вершины еще далеко.
Конечно, в самом конце восьмидесятых я пережила недолгий роман с Православием. Это было неизбежно: религиозное возрождение, первая Пасха не тайно, а при всех, церковь в Крылатском, где мы таскали камни, разбирая завалы и улыбаясь друг другу.
На что мы тогда надеялись?
Скажу честно, ни за одну из тогдашних надежд мне не стыдно и теперь.
Мы надеялись на любовь и свободу. На то, что никто не уйдет обиженным.
Нам, затурканным до полусмерти полоумным «Совком» казалось, что вот на этих изгаженных руинах можно построить то, чего не бывает: братство людей. Семью. Общину.
Сейчас, по прошествии долгих грустных лет, видя те итоги, от которых никак не выходит отвернуться, я все равно с любовью и нежностью вспоминаю тех людей, с которыми тогда меня свел Господь.
И опять, нарочно, я не скажу ни слова про того, чье маленькое черно-белое фото висит у меня на стене рядом с портретом Галечки и мальчика Дениски, упоенно играющего во что-то свое, мальчишеское, в целлулоидном немецком чистилище, откуда дорога ему оказалась прямо на небо.
Про отца Георгия Чистякова и без меня сказано и написано.
Довольно сказано и про отца Глеба Каледу, которого я запомнила бесконечно добрым, мудрым и непосредственным. Есть, наверное, свои летописцы и у возрожденного Зачатьевского монастыря, где в начале девяностых я отмывала стены от самых непристойных граффити, чтоб потом туда можно было впустить с ведрами и тряпками будущих богобоязненных насельниц.
Забавно, но до сих пор я на автопилоте могу скроить довольно внятный подрясник, знаю, как сшить фелонь, умею шить жемчугом, и способна изготовить вполне сносный воздух (ударение на У). Маша Каледа - тогда еще Маша, а не матушка Иулиания - научила меня правильно кроить поручи, и петь про себя кондак «Возбранной Воеводе», когда теряется игла или наперсток…
Навсегда запомню я грозу на Ильин день в Обыденном - храм, одетый светом сине-белых молний, и гром, перекрывающий торжественный хор, и потоки дождевой воды, грохочущие вниз по переулку, к реке, туда, где пока еще нет Храма Христа Спасителя…
Сейчас я думаю - почему же ничего не получилось у меня с русским православием?
Можно, конечно, вспомнить горькие обиды того времени, обвинить в чем-нибудь, к примеру, ту церковную старосту из Крылатского, с которой я чуть не подралась из-за денег на детдомовские башмаки, но все это, в общем, не главное. Мало ли, кто и на кого обижается.
Моя проблема, конечно, родом из детства. Главным - и самым страшным - кошмаром моего детства было вот это: «я есть, а меня не нужно».
Мама и папа на работе.
Не приставай, они устали.
Не мешай бабушке.
Не лезь к этим детям, они умеют играть в «вышибалы», а ты НЕСКЛАДНАЯ.
Я ходила на службы, мыла стены, шила в мастерской - и всегда рядом был кто-то, кто не давал мне забыть, что я «не из наших». «Нескладная».
У них всегда были свои «вышибалы». Они хранили какую-то тайну, и посвящение в нее надо было еще заслужить.
И им не нужны были посторонние люди вроде меня.
Нет, я, конечно, не претендую ни на какую объективность. Я даже уверена, что страшно несправедлива.
Но летом 1992 года я впервые приехала в Сериате.
Приехала преподавать русский студентом падуанского университета.
Если я буду рассказывать вам про отца Романо Скальфи, повесть моя рискует перерасти в роман.
Наше знакомство началось с «Красной Шапочки».
Нет, строго говоря, меня представили величавому седовласому старцу в самом начале курса, И я ходила на службы. И благоговела.
Но потом мне потребовалось место для спектакля. Достаточно большое помещение, где можно было повесить занавес. Я пришла и спросила.
- В церкви! - радостно сказал падре Романо, - там можно натянуть веревку и повесить тряпку.
- Вы что?! - поразилась я, - Вы не поняли! Это СМЕШНОЙ СПЕКТАКЛЬ. Его нельзя играть в церкви!
- Стало быть, по-твоему, у Бога нет чувства юмора? - удивился отец Романо, - Натягивай веревку. И заходи вечером, поболтаем.
За каждый из этих долгих вечеров на вилле Амбивери я навсегда благодарна этому удивительному человеку.
И за книги, которые он мне давал.
И за его несокрушимое чувство юмора.
И в общем - за Венецию.
Когда кончился курс, падре спросил меня, в какой итальянский город я хотела бы поехать на неделю.
Вот так, по благословению падре Скальфи, я и оказалась в наглухо закрытом монастыре кармелиток в Венеции.
Потом, пару лет спустя, когда я привыкла к тому, что мой приезд - это праздник, а мое присутствие - радость, я спросила свою сестру: «Кьяра, как это получается?»
Она долго не могла понять, о чем это я, а потом поняла и очень удивилась: «Так с тобой же к нам пришел Христос!»
Вот и все объяснение. Я вижу в себе черт знает что, а они видят во мне Его. Потому что смотрят ДРУГИМИ глазами.
Мы вместе 20 лет.
20 лет я получаю с тихой Венецианской окраины письма с неизменной припиской в конце: «Твоя семья шлет тебе привет».
Я получала оттуда письма с просьбой молиться о сестре Марии. Потом - светлое и спокойное письмо о том, как она умерла, и они никак не могли вынуть из ее пальцев розарий - так и похоронили.
Я получала засушенные цветы в конверте - не смогла приехать на праздник в честь пострига сестры Донателлы.
Приветы от соседей.
Рассказы о погоде.
Сотни писем. Сначала в конвертах, потом - по электронной почте…
Они всегда приходят тогда, когда это очень нужно.
Зачем мне нужна моя Церковь?
Я русская, и не говорите мне, что это ничего не значит. Кровь - не вода, это вам скажет всякий.
И все, что нужно просыпается в моей душе, когда поют «Свете тихий», и зима за низким окошком, и метель метет, и лампадка теплится.
Но моя Церковь не об этом.
У нее нет отчизны кроме Небесной, и нет Родины кроме Царства.
И уж точно нет никаких «родных берез».
У нее нет языка.
Нет, конечно, есть латынь, но вот уже много лет она говорит с каждым на его родном языке.
Когда-то выученный на латыни и на церковно-славянском Символ Веры я выучила по-русски и по-итальянски.
Да, мне больше нравится, как он звучит на латыни. И даже на славянском.
Но это НЕ таинственное заклинание. Его сакральность не в непонятности текста.
У нее нет дома.
Нет, конечно, есть Ватикан.
Но вы встретите одинаково бездомного францисканца и в Ассизи, и в Москве, и в Африке, где храм - это три лавки под пальмой.
Сегодня в моей церкви часто звучит не орган, а гитара, а мне гораздо больше нравится орган. Да что там, мне и знаменный распев больше нравится.
Но это не концертный зал.
И не археологический кабинет.
И не ритуальная служба.
И уж никак не идеологическое министерство при правительстве какой-нибудь федерации.
Она - «странница на этой земле».
И она бывает не права.
И она умеет просить прощения.
Знаете, для меня очень существенно, что она умеет просить прощения.
Кто угодно может быть прав и НЕ-прав. Но просить прощения может только тот, кто не боится.
Она теряет и находит.
Она отступает перед «вызовами времени» и часто не находит ответов. Но она ДУМАЕТ.
И - повторяю - она умеет просить прощения.
Она нужна мне потому, что мне, как всякому, нужен дом.
И он есть у меня в любой христианской столице, где есть католический храм.
Ну, или - три лавки под пальмой. Тоже вполне сойдет.
Если вам удалось дочитать это до конца - вы реальный герой.
Текст, в общем, очень частный.
Я даже замка снимать, наверное, не буду.