"В оркестре играют устало, сбиваясь"
С самого утра я знала, что увижу его сегодня, полтора месяца мы не виделись после того, как в очередной раз расстались навсегда, и я держалась храбро, позвонила всего один раз и даже почти не заплакала, а сама все ждала, что увижу эту машину с номером шесть минут до будильника, и намечтала себе, как эта машина стоит у развилки, там, где расходятся наши дороги - он к себе, я к себе, и как я ее вижу, затормаживаю и подхожу. Невозможно, невозможно совпасть на этом шоссе, и я ездила куда только могла придумать, и вот повезла детей обедать, ни его, ни меня не могло там быть в это время, но мы отъехали от ресторана, и эта машина стояла на обочине, шесть минут до будильника. И я затормозила и подошла, и увидела его лицо, самое прекрасное лицо не земле, и забыла, как всегда, что вообще-то все плохо, я всегда об этом забываю и помню только, что это он, а он сказал - я знал, что сегодня тебя увижу. И я была веселая и сказала - приходи вечером к амбару, ха-ха, повернулась, и пошла, и поехала, а он поехал следом до той развилки, где ему к себе, а мне - к себе, так долго он ехал следом, минут шесть, наверно. И там я ему помахала, все уже сказано, а он остановился. Остановился ровно на том месте, о котором я думала, и я затормозила и подошла. Я приеду к бензоколонке, сказала я, позвони.
И я привезла детей, и стала ждать звонка, и мой папа сказал - какая ты красивая, а это нечасто бывает. Мне очень хотелось позвонить самой и уточнить хотя бы время, я ненавижу импровизации, и не потому, что я такая зануда, а потому, что отчаянно боюсь разминуться. И он ведь не позвонит, думала я, он не сможет, он просто приедет и будет ждать, и все равно не позвонит. Или не приедет.И я себя победила, я сказала себе - я поеду туда и встану и буду ждать, раз в жизни надо сделать так. И настал момент, когда я сказала себе - сейчас, и поехала, и вечернее солнышко слепило глаза, когда я выворачивала со своей развилки, там, где дороги сходятся, и только вывернув, увидела прямо за собой его машину, шесть минут до подъема, мы приехали одновременно.
Сколько раз уже так было.
Может быть, моя ошибка в том, что я придаю слишком много значения таким вещам. Но ведь это действительно очень важные вещи, может быть, самые важные.
Моя черепашка несчастна, ей одиноко, она проводит дни, уткнувшись в угол или копает, исступленно и неутомимо, от этого звука можно сойти с ума, куда-то она хочет - туда, где жизнь, наверно. У соседей тоже есть черепашка, и тоже несчастна и ходит одна по кругу. Я беру свою черепашку за панцирь и приношу в вольер к соседской, и опускаю напротив той. Та черепашка против. Она шипит и уползает. Я беру ее за панцирь и разворачиваю лицом к своей, познакомьтесь, ребята, вдвоем вам будет лучше. Теперь пугается моя и тоже уползает, тогда я беру в каждую руку по черепашке и ставлю их лицом друг к другу.
Сколько у тебя времени, спрашивает он, и я набираю номер и говорю, что приеду завтра, и поворачиваюсь - все слова сказаны. Можно не спешить, первый раз за все время можно не спешить. И четыре часа мы сидим в машине и говорим о любви, и никуда не надо ехать, наконец-то можно спокойно поговорить. Мы и раньше иногда говорили, но я не очень слушала, мне было некогда, я тратила это время на то, чтобы быть с ним. Даже когда он говорил ужасные, жестокие, смертельные слова - я не слушала, я думала - потом. Я запомнила, я потом это осмыслю, а сейчас я буду просто смотреть на его лицо, самое прекрасное лицо на земле, потом ведь не дадут. А если для того, чтобы видеть это лицо, надо вот это вот слушать - ничего, пусть звучит. Я привыкла.
Они уезжают, и бросают этот дом, и вещи уже на подводе, и окна заколочены. И собаку покормили в последний раз, и расстегнули ошейник, а цепь забрали с собой - пригодится. Ее хлопают по шее, говорят - иди, а она не идет, бежит следом и садится рядом. Тогда ее пинают - несильно, ее ведь любят, просто так надо, ну чтобы она поняла. Она удивляется, отходит на шаг и садится. И смотрит. И хозяин, уже сидя на телеге, метит в нее кнутом - надо, жалко, но надо отвадить, не брать же с собой. Собака удивляется еще больше, отбегает на два метра и садится поперек дороги и смотрит. Она думает, с ней играют. Тогда в нее начинают бросать камни. Она отбегает в изумлении и возвращается. Вечереет, надо трогаться, не переезжать же ее. Хозяин, вздыхая, достает двустволку.
Темнеет, и зажигаются фонари, и он берется за ручку двери, и я понимаю, что это значит, и меня начинает трясти, и взгляд останавливается. И он говорит - я провожу тебя. Я ни разу еще не ездила за городом в темноте, и там страшная развилка, ну то есть ни для кого не страшная, только для меня, и он говорит - я тебя прикрою.
И мы медленно выезжаем с заправки, и руки у меня почти не трясутся и руль вроде бы почти не вихляется, а он едет следом на своем танке, меня рядом с ним и не видно совсем, и выезжает вперед, и загораживает меня, как огромный, мощный и неуязвимый зверь, оберегающий свою маленькую самку, и под защитой этого большого, теплого бока я бестолково и неуклюже выбираюсь на свою тропу, а он едет следом и мне не страшно.
Пока мы ехали, совсем стемнело, и у последнего фонаря я в последний раз разглядела это лицо, самое прекрасное на земле, потому что дальше фонарей уже не было. Но он ехал за мной, и эти фары были - как дышать в затылок, как гладить по спинке, как «я здесь, ничего не бойся», и я не боялась. И там, где кончилась дорога, и где началась моя территория, лес и мрак - там мы расстались, и большая машина осталась стоять, а маленькая побрела одна во тьму, и музыка играла, чтобы было веселей, и я думала о том, что у нас было много всякого счастья, но этот поворот под защитой теплого бока - моего, моего, моего, - это было лучшее, и как хорошо, что именно это было последним, и как это жестоко, вот о чем я думала.
И я привезла детей, и стала ждать звонка, и мой папа сказал - какая ты красивая, а это нечасто бывает. Мне очень хотелось позвонить самой и уточнить хотя бы время, я ненавижу импровизации, и не потому, что я такая зануда, а потому, что отчаянно боюсь разминуться. И он ведь не позвонит, думала я, он не сможет, он просто приедет и будет ждать, и все равно не позвонит. Или не приедет.И я себя победила, я сказала себе - я поеду туда и встану и буду ждать, раз в жизни надо сделать так. И настал момент, когда я сказала себе - сейчас, и поехала, и вечернее солнышко слепило глаза, когда я выворачивала со своей развилки, там, где дороги сходятся, и только вывернув, увидела прямо за собой его машину, шесть минут до подъема, мы приехали одновременно.
Сколько раз уже так было.
Может быть, моя ошибка в том, что я придаю слишком много значения таким вещам. Но ведь это действительно очень важные вещи, может быть, самые важные.
Моя черепашка несчастна, ей одиноко, она проводит дни, уткнувшись в угол или копает, исступленно и неутомимо, от этого звука можно сойти с ума, куда-то она хочет - туда, где жизнь, наверно. У соседей тоже есть черепашка, и тоже несчастна и ходит одна по кругу. Я беру свою черепашку за панцирь и приношу в вольер к соседской, и опускаю напротив той. Та черепашка против. Она шипит и уползает. Я беру ее за панцирь и разворачиваю лицом к своей, познакомьтесь, ребята, вдвоем вам будет лучше. Теперь пугается моя и тоже уползает, тогда я беру в каждую руку по черепашке и ставлю их лицом друг к другу.
Сколько у тебя времени, спрашивает он, и я набираю номер и говорю, что приеду завтра, и поворачиваюсь - все слова сказаны. Можно не спешить, первый раз за все время можно не спешить. И четыре часа мы сидим в машине и говорим о любви, и никуда не надо ехать, наконец-то можно спокойно поговорить. Мы и раньше иногда говорили, но я не очень слушала, мне было некогда, я тратила это время на то, чтобы быть с ним. Даже когда он говорил ужасные, жестокие, смертельные слова - я не слушала, я думала - потом. Я запомнила, я потом это осмыслю, а сейчас я буду просто смотреть на его лицо, самое прекрасное лицо на земле, потом ведь не дадут. А если для того, чтобы видеть это лицо, надо вот это вот слушать - ничего, пусть звучит. Я привыкла.
Они уезжают, и бросают этот дом, и вещи уже на подводе, и окна заколочены. И собаку покормили в последний раз, и расстегнули ошейник, а цепь забрали с собой - пригодится. Ее хлопают по шее, говорят - иди, а она не идет, бежит следом и садится рядом. Тогда ее пинают - несильно, ее ведь любят, просто так надо, ну чтобы она поняла. Она удивляется, отходит на шаг и садится. И смотрит. И хозяин, уже сидя на телеге, метит в нее кнутом - надо, жалко, но надо отвадить, не брать же с собой. Собака удивляется еще больше, отбегает на два метра и садится поперек дороги и смотрит. Она думает, с ней играют. Тогда в нее начинают бросать камни. Она отбегает в изумлении и возвращается. Вечереет, надо трогаться, не переезжать же ее. Хозяин, вздыхая, достает двустволку.
Темнеет, и зажигаются фонари, и он берется за ручку двери, и я понимаю, что это значит, и меня начинает трясти, и взгляд останавливается. И он говорит - я провожу тебя. Я ни разу еще не ездила за городом в темноте, и там страшная развилка, ну то есть ни для кого не страшная, только для меня, и он говорит - я тебя прикрою.
И мы медленно выезжаем с заправки, и руки у меня почти не трясутся и руль вроде бы почти не вихляется, а он едет следом на своем танке, меня рядом с ним и не видно совсем, и выезжает вперед, и загораживает меня, как огромный, мощный и неуязвимый зверь, оберегающий свою маленькую самку, и под защитой этого большого, теплого бока я бестолково и неуклюже выбираюсь на свою тропу, а он едет следом и мне не страшно.
Пока мы ехали, совсем стемнело, и у последнего фонаря я в последний раз разглядела это лицо, самое прекрасное на земле, потому что дальше фонарей уже не было. Но он ехал за мной, и эти фары были - как дышать в затылок, как гладить по спинке, как «я здесь, ничего не бойся», и я не боялась. И там, где кончилась дорога, и где началась моя территория, лес и мрак - там мы расстались, и большая машина осталась стоять, а маленькая побрела одна во тьму, и музыка играла, чтобы было веселей, и я думала о том, что у нас было много всякого счастья, но этот поворот под защитой теплого бока - моего, моего, моего, - это было лучшее, и как хорошо, что именно это было последним, и как это жестоко, вот о чем я думала.