Ну ладно, продолжаем разговор
Позавчера мы с Д. оказались в студии Гарри Бардина. К моему невозможному смущению, ей всё показали, рассказали и даже дали потрогать зАмок (вероятно, из "Кота в сапогах"). Дашка, немедленно перестав стесняться, общалась совершенно автономно и потом уже, по дороге домой, с ноткой тревожной озабоченности в голосе рассказывала мне о том, что в декорациях "Гадкого Утёнка" забыли ветер, поэтому там на башне флаг "не махается". Что конкретно имеется в виду, я не очень понимаю, но ей верю.
Но я не об этом.
Когда мы ехали домой, мы обсуждали важную, по крайней мере, для меня тему - почему "дядя Гарри" добрый волшебник. Это ещё по дороге туда я ей объяснила для простоты, что, мол, едем к настоящему волшебнику. На резонный вопрос "почему волшебнику?" я по дороге туда ответила, что потому что он оживляет неодушевлённые предметы и заставляет их двигаться на экране как живых (пересказываю своими словами). Но когда Дашка на обратном пути воскресила тему волшебства (её очень интересовал вопрос, есть ли у "дяди Гарри" волшебная палочка), я, после небольшого внутреннего диалога, вдруг поняла - для себя, - что волшебник - не тот, кто заставляет двигаться и разговаривать кукол, проволоку, рисунки и пластилин. Во-первых, добрый волшебник вкладывает в них душу, и они не просто говорят-двигаются, но и ЖИВУТ. Ибо невозможно сделать кусок пластилина с двумя бусинками-глазами настолько выразительным, чтобы слёзы на глаза наворачивались, если в нём нет души, это понятно. Во-вторых (и в-главных), они своим искусством беспокоят другие души, вызывая в них самые главные чувства: любовь, сочувствие, соучастие, гнев из-за несправедливости и так далее. Наконец, в-третьих, они совершенно неотделимы от того, что они делают: они живут своим искусством, и искусство живёт в них. Я постаралась объяснить это Дашке, как могла. Попыталась ей внушить, что это и есть настоящие волшебники. Дашка спросила про злых волшебников. Я сказала, что в жизни их никогда не встречала, может, они только в сказках? А вот добрых встречала, и не раз. Дашка потребовала перечислить, кого ещё из добрых волшебников я знаю. Я рассказала ей о волшебницах, которые ищут деньги на дорогие лекарства для заболевших детей и находят их. Дашка спросила - как? Я развела руками: никто не знает, на то они и волшебницы...
Дашка пела свои песенки, сидя в кресле, а я в очередной раз с сердечной болью подумала о том, что мне бесконечно жалко, что Дашка уже не застала таких людей, как Гарри Бардин, в своей жизни, в своей семье. Ведь я-то росла среди т.н. творческой, научной и технической интеллигенции, чувствовала себя в этой среде распрекрасно и, разумеется, как любой нормальный человек, совершенно не ценила то, что было естественной частью жизни. И только сейчас, обнаружив вдруг, что "тех" людей в моей жизни уже почти нет, я огляделась и поняла, что их нет не только в моей жизни - их практически нет ВООБЩЕ, остались единицы.
Кого я имею в виду? Тех, кого называют людьми старой формации. У меня перед глазами стоят их милые и родные лица: профессора сейсмолога, поэта, умницы, блестящего знатока русской литературы, хозяина дачи в научном посёлке - такой, знаете, типичной дачи из фильмов о весёлых 50-х годах, звонкой, большой, светлой; профессора физика, человека не от мира сего, но с бесконечными знаниями в самых разных областях и удивительным умением внимательно слушать и с уважением принимать точку зрения любого, даже самого незначительного человека; моих бабушек, женщин удивительной силы и стойкости, растивших двух и трёх детей в таких условиях, от которых современная женщина протянула бы ноги на второй неделе...
Они похожи, как братья и сёстры, своей галантностью, энциклопедической образованностью, живым интересом ко всему*, любопытством, наивностью, бескорыстием, искренней добротой, удивительным умением общаться и с молодыми, и с самыми маленькими, уважительностью, жизнерадостностью - а, между прочим, именно тем поколениям выпало такое, что иным и в страшных снах не снилось, причём неоднократно. Но главное их отличие от нас, грешных, - в совершенно другой системе ценностей, причём важно, во-первых, то, что эта система у них есть в принципе и, во-вторых, то, что она для них - константа. Они в ней живут - не просто признают или принимают или пытаются соответствовать, а - живут, причём без надрыва и даже не замечая её, но при этом она такая же неотъемлемая их часть, как нога, рука и всё остальное. Прежде всего она базируется на приоритете духовного над всем остальным. Увы, "режим кровавой гебни" давал многим из них НОРМАЛЬНО существовать (я имею в виду, из тех, кому он в принципе давал возможность существовать), создавая условия для того, чтобы они занимались своим делом, в которое они обычно погружались фанатично, будь то изучение кольчатых червей, открытие новых звёзд, написание стихов, рисование и т.д. При этом у них были деньги и на жизнь (как правило, они довольствовались малым: у моих бабушек до конца их дней идея купить им что-нибудь из одежды вызывала искреннюю панику), и на их рабочие материалы. И у них сохранялось чувство собственного достоинства, потому что они знали, что работа их нужна и полезна и потому что им не приходилось заниматься чёрт-те чем, чтобы выживать...
Как говорил герой Дурова в "Семейных обстоятельствах", ну и где эти семьи? я уже не спрашиваю вас, где эти столы...
И как же удивительно, радостно и неожиданно встречать их в современной жизни, занимающихся любимым делом и безвозмездно делящихся со всеми желающими своим внутренним светом. И как же жалко, что их мало.
А вот в том-то и дело, что их мало, потому что нынешние условия жизни и такие люди монтируются, как сейчас говорят, очень плохо, почти никак. Они не умеют хватать жизнь руками, как крапиву, потому что живут в мире своих идей. Они, как правило, не умеют зарабатывать. Они не приносят государству денег, в конце концов (по крайней мере, в краткосрочной перспективе).
ГОСУДАРСТВО. ДОЛЖНО. БРАТЬ. НА СЕБЯ. ОБЕСПЕЧЕНИЕ. ДЕЯТЕЛЬНОСТИ. ТАКИХ. ЛЮДЕЙ. Потому что она, как правило, талантлива и важна. И носиться с ними, и пылинки с них сдувать, и беречь их, и платить им нормальные деньги, и обеспечивать правильные условия, и объявлять их национальным достоянием. Тогда они снова станут примером для подражания, нравственным эталоном, ориентиром - а не пузатый олигарх в окружении трёхметровых фотомоделей. Но это случится, повторю, только после того, как государство повернётся к ним лицом и поймёт, что в обществе ДОЛЖЕН БЫТЬ костяк таких людей, несущих вневременные, не приносящие политических и экономических выгод ценности. Dixi.
P.S. Гарри Яковлевич, спасибо Вам за всё.
______________
* Эпизод в тему:
Как-то у меня сломалась машина, и я, проклиная всё на свете, отправилась по делам пешком. Дело было летом, жара, стою на Павелецкой, жду троллейбуса, закипаю и произношу гневный внутренний монолог на тему того, как тяжела и беспросветна моя жизнь. На лавочке сидит бабушка божий одуванчик, и что меня в ней сразу зацепило - с очень живыми блестящими глазами. Сидит такая, как галчонок, крутит маленькой головой и с интересом посматривает по сторонам. Не помню уже, кто из нас первый заговорил, в общем, слово за слово, и она мне говорит:
- А я, - говорит, - почему сюда поехала - услышала по радио анонс концерта в Московском доме музыки, и подумала: Боже мой, как же так, я, коренная москвичка, не знаю, что в Москве есть дом музыки! Бросила всё и поехала смотреть.
И сидит, такая довольная.
- Вот, - говорит, - посмотрела, теперь буду знать.
У меня с собой была небольшая пачка журналов с моими текстами - не помню, куда-то я их везла, так я ей несколько штук дала: у неё глаза заблестели, когда она услышала, что я журналист. Уже когда я из троллейбуса вылезала, увидела, как она с жадностью принялась их читать. Такого интереса к жизни и ко всему, что её составляет (она с огромным удовольствием общалась со мной и, чуть дыша, слушала мои ответы на её вопросы) и искреннего, пардон, незамечния бытовых неудобств (жара, пыль, пробки, нет троллейбуса...) не видела ни до, ни после. Лет шесть назад это было, забыть не могу.