Д. Боярин в плену у дискурса
Вот наконец и до нас дошла книга Д.Б. " Израиль по плоти". Мы с Корнелием Зелинским вдохновились и быстро набросали что-то вроде рецензии, каковую рассчитываем опубликовать в одной еврейской газете.
Наши мнения по поводу подходящего названия разошлись. Корнелий придумал "Между эллином и иудеем с ведром на голове", мне же все-таки больше нравится интеллектуально-эстетское "В плену у дискурса".
Итак,
В плену у дискурса. Размышления о книге Д. Боярина "Израиль по плоти"
Исследование Д. Боярина «Израиль по плоти» посвящено весьма занимательной теме - отношению к телу и сексуальности в Талмуде. Предмет книги вызывает несомненный интерес и сам по себе, однако автор дает себе труд подробнейшим образом объяснить читателю, почему он обращается именно к нему, и почему вопросы сексуальности, отношения к телу и к женщинам в среде мудрецов Талмуда так важны для каждого, кто хочет представлять себе культуру периода формирования двух Талмудов, и прежде всего особенности взаимодействия христианства и иудаизма в этот период. Автор признается нам, что подобный подход сложился у него под воздействием работ М. Фуко, а свой метод г. Боярин называет «культурной поэтикой».
Следует признать, что автор умеет не только привлечь интерес читателя, но и удержать его: труд г-на. Боярина насыщен многочисленными цитатами, анекдотами и курьезными историями из Талмуда. Здесь также цитируются современные авторы, поднимаются острые проблемы и больные вопросы, отдается дань истории телесности, феминисткой и постколониальной критике. Однако текст в целом, несмотря на чрезвычайную занимательность, производит впечатление весьма запутанного нагромождения слов. Далеко не всегда, когда автор пишет «Следовательно...» или «Таким образом, мы видим, что...» читатель готов поверить, что выводы, предлагаемые автором, в самом деле следуют из предложенных им посылок и привлеченного материала, и не всегда готов увидеть то, что предлагает ему увидеть автор.
Книга начинается с цитаты из Августина, одного из авторитетнейших Отцов христианской Церкви, в которой утверждается, что евреи, в отличие от христиан, отринувших все плотское, чрезвычайно сосредоточены на вопросах пола и сексуальности. Проф. Боярин отмечает, что в подобных «обвинениях» есть рациональное зерно, ибо здесь мы имеем дело с совершенно различными антропологиями: если раннее христианство понимало человека как дух, населяющий бренное тело - источник всякого зла, то молодой талмудический иудаизм, вынужденный формировать ответ на подобную антропологию, склонялся к описанию человека как тела, населенного душой.
По свидетельству Д. Боярина, талмудический иудаизм вообще не знал драматической дихотомии души и тела, столь характерной для христианства. Негативное отношение к телу и всему материальному, а следовательно и к сексуальности, а также к женщинам, по мнению автора, проистекает из общего аскетического настроения эллинистической культуры. Эта культура была колониальной по отношению к еврейскому населению Палестины, колониальной и чужой. В неблагоприятных условиях постоянного давления эллинистического дискурса мудрецы Талмуда вынуждены были формировать свой собственный дискурс «от противного». Поэтому в текстах Талмуда мы постоянно видим тело, иногда гротескное тело, с большим энтузиазмом осуществляющее все свои телесные функции - оно ест, пьет, испражняется, совокупляется, разлагается, или наоборот, остается нетленным. Поэтому вопросы телесности столь часто занимают мудрецов, секс не вызывает неприятия, брак всячески приветствуется и вменяется в обязанность, а отношение к женщинам в целом терпимое и даже изредка сочувственное. Кроме того, и это крайне важно для автора, именно поэтому мудрецы Талмуда намеренно развивали нарочито «телесную», буквальную интерпретацию библейского текста, в противовес тенденции к аллегорическому толкованию, свойственному христианской экзегезе.
Автор также обращает наше внимание на тот факт, что в Палестинском Талмуде анти-телесные аскетические тенденции выражены намного сильнее, чем в Вавилонском, что является результатом влияния эллинизма. Мизогинии тут тоже больше, чем в Вавилонском Талмуде, формировавшемся в совершенно другом культурном контексте. Лишь в Средние века, замечает Д. Боярин, имел место обратный процесс: телесность начала подвергаться гонениям, появился интерес к аллегорическому толкованию, ну а к женщинам, понятное дело, стали относиться гораздо хуже.
Здесь у читателя возникает целый ряд вопросов, на которые он, увы, ответа в книге не найдет. Непонятно, на каком основании автор связывает - практически до отождествления - аскетизм и презрение к телу с мизогинией, ведь история культуры Древней Греции учит нас, что культ тела вполне может сочетаться с весьма пренебрежительным отношением к женщинам. Непонятно, что именно он понимает под эллинистической культурой - такой чуждой и такой колониальной по отношению к еврейской культуре Палестины начала первого тысячелетия н.э. Ведь известно, что практики христианского аскетизма зародились и сформировались в египетском и сирийском культурном ареале - так ли чужд этот ареал для еврейской культуры того времени? Странно, что раннехристианская формация выступает у автора неким монолитом, а раннехристианский дискурс с его четко сформулированной позицией по отношению к телесности представлен совершенно однородным. Ведь история раннего христианства - это история борьбы дискурсов, часто весьма различных, в том числе, именно по отношению к аскетизму, телу и материи. Странно, что в то время, когда так много слов было сказано автором о контексте формирования Палестинского Талмуда, ничего не сказано об оном касательно Вавилонского - как будто не было иранского культурного наследия и оно никоим образом не влияло на иудаизм.
Но самое странное не это. Больше всего удивляет то, что книга, посвященная культуре талмудической формации, своей отправной точкой выбирает дискурс христианства. Голос, который раздается на первой странице - голос христианина, и именно этот голос задает и предмет рассмотрения, и ту оптику, в которой данный предмет будет рассматриваться. Для человека, постулирующего свою приверженность методу М. Фуко, все это более чем странно.
Трагическая особенность формирования талмудического иудаизма состояла в том, что чужое письмо всегда доминировало над письмом еврейским. И часто письмо, наделенное Властью, было христианским. Еврею дозволено было «ходить» только в рамках христианского письма, именно оно транслировало знание о «еврейском теле» противоположном «христианскому духу». Еврейское же письмо было вынуждено отбиваться от навязанных ему интерпретаций, и никогда не могло быть полностью свободным от них. В определенный период для зарождавшегося христианства было жизненно важно объяснить самому себе и окружающим, что оно кардинально отличается от иудаизма, и чем оно отличается. Для выполнения такой задачи нет ничего эффективнее, чем гиперболизация и дихотомии. Описывая самих себя, христиане описывали и евреев по принципу «от противного». Фигурально выражаясь, христиане одели евреям свое ведро на голову. Г-н. Боярин как хороший специалист по эпохе и в целом человек неглупый, это прекрасно осознает. Но что же он делает? Кокетливо поправив у себя на голове христианское ведро, он только попрочнее надевает его и гордо идет дальше.
Итак, в голове у читателя уже прочно улеглись две дихотомии, «два несовместимых подхода к миру», как выразился другой современный автор: христианство - отрицание телесности - мизогиния - с одной стороны, иудаизм - телесноть - сочувственное отношение к женщине, с другой.
Правда, г-н. Боярин слишком умен, чтобы все настолько упрощать, и слишком честен, чтобы не обратить наше внимание на то, что дискурс иудаизма, к примеру, никогда не был столь однороден, как сейчас хотелось бы думать многим ортодоксальным евреям. Автор совершенно справедливо пишет, что Талмуд вообще отличается редкой полифоничностью, Часто мнение некого мудреца приводится там лишь затем, чтобы быть отвергнутым. Нередко там цитируются два противоположных варианта решения одного вопроса и единое решение не дается. Посему автор предлагает нам «audiatur et altera pars».
Читая Талмуд вместе с г. Боярином, мы спрашиваем, правда ли мудрецы Талмуда были первыми феминистами, или это нам только так показалось сперва? Рассматривая особенности отношения мудрецов к технике секса, а также их мнения по вопросу целесообразности женского образования, мы узнаем, что хотя некоторые из них даже разговаривали со своими женами во время соития (что, согласно г.Боярину, несомненно есть свидетельство нежной заботы о женщинах и общей феминистичной настроенности), мнения тальмидей-хахамим по вопросу, стоит ли учить своих дочерей Торе, разделились. Отрицательное (и конечно же мизогиничное) мнение иллюстрируется знаменитой фразой рабби Элиэзера «Кто учит дочь свою Торе, учит ее распутству». Этот случай, кстати, является еще одним примером странного использования цитат г. Боярином, ибо из контекста, цитируемого в книге, совершенно ясно, что в данном случае речь рабби Элиэзера направлена вовсе не против всеобщего женского образования, а против попытки использовать изучение Торы в корыстных целях для прикрытия не вполне безупречного матримониального поведения.
Глава о «женатых монахах» подробно рассказывает нам об известной практике еврейских мудрецов: оставлять жену одну вместе со всеми проблемами домашнего быта и уходить учиться на неопределенный срок. Эта практика санкционирована историей рабби Акивы и его супруги, которые, едва поженившись, счастливо прожили в мире и согласии 24 года - она в одном городе, он в другом, что и позволило ему стать величайшим из еврейских учителей. Читая историю этого удивительного брака, поразительно напоминающего брак православных святых Петра и Февронии, мы уже начинаем сомневаться, так ли непримиримы были еврейский и христианский подходы к миру. Да и сам автор, скрепя сердце, признается, что все же мы не можем еще назвать еврейских мудрецов феминистами, ибо страшно далеки они были от попыток решения женского вопроса. Однако модные слова «феминизм» и «гендер» уже прозвучали, а симпатии женской части прогрессивно настроенной аудитории привлечены.
В итоге, что же все-таки хотел сказать автор? Понимая некоторую растерянность читателя, г. Боярин участливо приходит ему на помощь в заключительной части книги, призванной подвести итоги и расставить все точки над «i». Здесь сказано много трогательных слов об исправлении мира и о том, как полезно бывает для выполнения оной задачи вычленять неоднородности господствующего дискурса, претендующего на монолитность. С подобной точкой зрения тяжело не согласиться, особенно учитывая, что под господствующим дискурсом каждый желающий может понимать свое: кто-то дискурс христианства, а кто-то дискурс ортодоксального иуадизма. Однако далее автор, видимо увлекшись, вновь впадает в грех дихотомизма по линии «закон и вера», стало быть иудаизм и христианство, и рассуждая об апостоле Павле, напрочь забывает о его фразе «вера без дел мертва». Дальше - больше. На провозглашенное христианством в лице Павла «нет ни эллина, ни иудея» г. Боярин возлагает ответственность не только за мизогинию и отвращение к телесности, но и за имперскую политику, колониализм и бремя Белого Человека. В то же время самое страшное, что согласно автору, влечет за собой иудейская приверженность телесности и «племенным ритуалам» - это «этноцентричный дискурс, основанный на разделении и исключительности» (с. 442-443). Довольно эвфемистичное определение того, что проще всего было бы назвать расизмом. Разумеется, нельзя отрицать, что между колониальной идеологией с одной стороны, и христианским универсализмом с другой есть неразрывная связь. Именно из христианского отрицания различий между эллином и иудеем, между мужским полом и женским проистекает убеждение в том, что все люди одинаковы и, стало быть, должны разделять одни и те же ценности. Но стоит заметить, что отсюда же проистекает и либеральная идеология, отсюда проистекает учение о равных правах - не только мужчин, но даже и женщин, и феминистический дискурс становится возможным только в рамках христианского дискурса. Нам представляется, что честный, прогрессивно настроенный американский ученый должен об этом помнить всегда.
Наши мнения по поводу подходящего названия разошлись. Корнелий придумал "Между эллином и иудеем с ведром на голове", мне же все-таки больше нравится интеллектуально-эстетское "В плену у дискурса".
Итак,
В плену у дискурса. Размышления о книге Д. Боярина "Израиль по плоти"
Исследование Д. Боярина «Израиль по плоти» посвящено весьма занимательной теме - отношению к телу и сексуальности в Талмуде. Предмет книги вызывает несомненный интерес и сам по себе, однако автор дает себе труд подробнейшим образом объяснить читателю, почему он обращается именно к нему, и почему вопросы сексуальности, отношения к телу и к женщинам в среде мудрецов Талмуда так важны для каждого, кто хочет представлять себе культуру периода формирования двух Талмудов, и прежде всего особенности взаимодействия христианства и иудаизма в этот период. Автор признается нам, что подобный подход сложился у него под воздействием работ М. Фуко, а свой метод г. Боярин называет «культурной поэтикой».
Следует признать, что автор умеет не только привлечь интерес читателя, но и удержать его: труд г-на. Боярина насыщен многочисленными цитатами, анекдотами и курьезными историями из Талмуда. Здесь также цитируются современные авторы, поднимаются острые проблемы и больные вопросы, отдается дань истории телесности, феминисткой и постколониальной критике. Однако текст в целом, несмотря на чрезвычайную занимательность, производит впечатление весьма запутанного нагромождения слов. Далеко не всегда, когда автор пишет «Следовательно...» или «Таким образом, мы видим, что...» читатель готов поверить, что выводы, предлагаемые автором, в самом деле следуют из предложенных им посылок и привлеченного материала, и не всегда готов увидеть то, что предлагает ему увидеть автор.
Книга начинается с цитаты из Августина, одного из авторитетнейших Отцов христианской Церкви, в которой утверждается, что евреи, в отличие от христиан, отринувших все плотское, чрезвычайно сосредоточены на вопросах пола и сексуальности. Проф. Боярин отмечает, что в подобных «обвинениях» есть рациональное зерно, ибо здесь мы имеем дело с совершенно различными антропологиями: если раннее христианство понимало человека как дух, населяющий бренное тело - источник всякого зла, то молодой талмудический иудаизм, вынужденный формировать ответ на подобную антропологию, склонялся к описанию человека как тела, населенного душой.
По свидетельству Д. Боярина, талмудический иудаизм вообще не знал драматической дихотомии души и тела, столь характерной для христианства. Негативное отношение к телу и всему материальному, а следовательно и к сексуальности, а также к женщинам, по мнению автора, проистекает из общего аскетического настроения эллинистической культуры. Эта культура была колониальной по отношению к еврейскому населению Палестины, колониальной и чужой. В неблагоприятных условиях постоянного давления эллинистического дискурса мудрецы Талмуда вынуждены были формировать свой собственный дискурс «от противного». Поэтому в текстах Талмуда мы постоянно видим тело, иногда гротескное тело, с большим энтузиазмом осуществляющее все свои телесные функции - оно ест, пьет, испражняется, совокупляется, разлагается, или наоборот, остается нетленным. Поэтому вопросы телесности столь часто занимают мудрецов, секс не вызывает неприятия, брак всячески приветствуется и вменяется в обязанность, а отношение к женщинам в целом терпимое и даже изредка сочувственное. Кроме того, и это крайне важно для автора, именно поэтому мудрецы Талмуда намеренно развивали нарочито «телесную», буквальную интерпретацию библейского текста, в противовес тенденции к аллегорическому толкованию, свойственному христианской экзегезе.
Автор также обращает наше внимание на тот факт, что в Палестинском Талмуде анти-телесные аскетические тенденции выражены намного сильнее, чем в Вавилонском, что является результатом влияния эллинизма. Мизогинии тут тоже больше, чем в Вавилонском Талмуде, формировавшемся в совершенно другом культурном контексте. Лишь в Средние века, замечает Д. Боярин, имел место обратный процесс: телесность начала подвергаться гонениям, появился интерес к аллегорическому толкованию, ну а к женщинам, понятное дело, стали относиться гораздо хуже.
Здесь у читателя возникает целый ряд вопросов, на которые он, увы, ответа в книге не найдет. Непонятно, на каком основании автор связывает - практически до отождествления - аскетизм и презрение к телу с мизогинией, ведь история культуры Древней Греции учит нас, что культ тела вполне может сочетаться с весьма пренебрежительным отношением к женщинам. Непонятно, что именно он понимает под эллинистической культурой - такой чуждой и такой колониальной по отношению к еврейской культуре Палестины начала первого тысячелетия н.э. Ведь известно, что практики христианского аскетизма зародились и сформировались в египетском и сирийском культурном ареале - так ли чужд этот ареал для еврейской культуры того времени? Странно, что раннехристианская формация выступает у автора неким монолитом, а раннехристианский дискурс с его четко сформулированной позицией по отношению к телесности представлен совершенно однородным. Ведь история раннего христианства - это история борьбы дискурсов, часто весьма различных, в том числе, именно по отношению к аскетизму, телу и материи. Странно, что в то время, когда так много слов было сказано автором о контексте формирования Палестинского Талмуда, ничего не сказано об оном касательно Вавилонского - как будто не было иранского культурного наследия и оно никоим образом не влияло на иудаизм.
Но самое странное не это. Больше всего удивляет то, что книга, посвященная культуре талмудической формации, своей отправной точкой выбирает дискурс христианства. Голос, который раздается на первой странице - голос христианина, и именно этот голос задает и предмет рассмотрения, и ту оптику, в которой данный предмет будет рассматриваться. Для человека, постулирующего свою приверженность методу М. Фуко, все это более чем странно.
Трагическая особенность формирования талмудического иудаизма состояла в том, что чужое письмо всегда доминировало над письмом еврейским. И часто письмо, наделенное Властью, было христианским. Еврею дозволено было «ходить» только в рамках христианского письма, именно оно транслировало знание о «еврейском теле» противоположном «христианскому духу». Еврейское же письмо было вынуждено отбиваться от навязанных ему интерпретаций, и никогда не могло быть полностью свободным от них. В определенный период для зарождавшегося христианства было жизненно важно объяснить самому себе и окружающим, что оно кардинально отличается от иудаизма, и чем оно отличается. Для выполнения такой задачи нет ничего эффективнее, чем гиперболизация и дихотомии. Описывая самих себя, христиане описывали и евреев по принципу «от противного». Фигурально выражаясь, христиане одели евреям свое ведро на голову. Г-н. Боярин как хороший специалист по эпохе и в целом человек неглупый, это прекрасно осознает. Но что же он делает? Кокетливо поправив у себя на голове христианское ведро, он только попрочнее надевает его и гордо идет дальше.
Итак, в голове у читателя уже прочно улеглись две дихотомии, «два несовместимых подхода к миру», как выразился другой современный автор: христианство - отрицание телесности - мизогиния - с одной стороны, иудаизм - телесноть - сочувственное отношение к женщине, с другой.
Правда, г-н. Боярин слишком умен, чтобы все настолько упрощать, и слишком честен, чтобы не обратить наше внимание на то, что дискурс иудаизма, к примеру, никогда не был столь однороден, как сейчас хотелось бы думать многим ортодоксальным евреям. Автор совершенно справедливо пишет, что Талмуд вообще отличается редкой полифоничностью, Часто мнение некого мудреца приводится там лишь затем, чтобы быть отвергнутым. Нередко там цитируются два противоположных варианта решения одного вопроса и единое решение не дается. Посему автор предлагает нам «audiatur et altera pars».
Читая Талмуд вместе с г. Боярином, мы спрашиваем, правда ли мудрецы Талмуда были первыми феминистами, или это нам только так показалось сперва? Рассматривая особенности отношения мудрецов к технике секса, а также их мнения по вопросу целесообразности женского образования, мы узнаем, что хотя некоторые из них даже разговаривали со своими женами во время соития (что, согласно г.Боярину, несомненно есть свидетельство нежной заботы о женщинах и общей феминистичной настроенности), мнения тальмидей-хахамим по вопросу, стоит ли учить своих дочерей Торе, разделились. Отрицательное (и конечно же мизогиничное) мнение иллюстрируется знаменитой фразой рабби Элиэзера «Кто учит дочь свою Торе, учит ее распутству». Этот случай, кстати, является еще одним примером странного использования цитат г. Боярином, ибо из контекста, цитируемого в книге, совершенно ясно, что в данном случае речь рабби Элиэзера направлена вовсе не против всеобщего женского образования, а против попытки использовать изучение Торы в корыстных целях для прикрытия не вполне безупречного матримониального поведения.
Глава о «женатых монахах» подробно рассказывает нам об известной практике еврейских мудрецов: оставлять жену одну вместе со всеми проблемами домашнего быта и уходить учиться на неопределенный срок. Эта практика санкционирована историей рабби Акивы и его супруги, которые, едва поженившись, счастливо прожили в мире и согласии 24 года - она в одном городе, он в другом, что и позволило ему стать величайшим из еврейских учителей. Читая историю этого удивительного брака, поразительно напоминающего брак православных святых Петра и Февронии, мы уже начинаем сомневаться, так ли непримиримы были еврейский и христианский подходы к миру. Да и сам автор, скрепя сердце, признается, что все же мы не можем еще назвать еврейских мудрецов феминистами, ибо страшно далеки они были от попыток решения женского вопроса. Однако модные слова «феминизм» и «гендер» уже прозвучали, а симпатии женской части прогрессивно настроенной аудитории привлечены.
В итоге, что же все-таки хотел сказать автор? Понимая некоторую растерянность читателя, г. Боярин участливо приходит ему на помощь в заключительной части книги, призванной подвести итоги и расставить все точки над «i». Здесь сказано много трогательных слов об исправлении мира и о том, как полезно бывает для выполнения оной задачи вычленять неоднородности господствующего дискурса, претендующего на монолитность. С подобной точкой зрения тяжело не согласиться, особенно учитывая, что под господствующим дискурсом каждый желающий может понимать свое: кто-то дискурс христианства, а кто-то дискурс ортодоксального иуадизма. Однако далее автор, видимо увлекшись, вновь впадает в грех дихотомизма по линии «закон и вера», стало быть иудаизм и христианство, и рассуждая об апостоле Павле, напрочь забывает о его фразе «вера без дел мертва». Дальше - больше. На провозглашенное христианством в лице Павла «нет ни эллина, ни иудея» г. Боярин возлагает ответственность не только за мизогинию и отвращение к телесности, но и за имперскую политику, колониализм и бремя Белого Человека. В то же время самое страшное, что согласно автору, влечет за собой иудейская приверженность телесности и «племенным ритуалам» - это «этноцентричный дискурс, основанный на разделении и исключительности» (с. 442-443). Довольно эвфемистичное определение того, что проще всего было бы назвать расизмом. Разумеется, нельзя отрицать, что между колониальной идеологией с одной стороны, и христианским универсализмом с другой есть неразрывная связь. Именно из христианского отрицания различий между эллином и иудеем, между мужским полом и женским проистекает убеждение в том, что все люди одинаковы и, стало быть, должны разделять одни и те же ценности. Но стоит заметить, что отсюда же проистекает и либеральная идеология, отсюда проистекает учение о равных правах - не только мужчин, но даже и женщин, и феминистический дискурс становится возможным только в рамках христианского дискурса. Нам представляется, что честный, прогрессивно настроенный американский ученый должен об этом помнить всегда.