Помер Майкл Джексон
Вот не иначе, как вчера, узнала, что ирод чернозадый-то скопытился. Сидела, смотрела телевизор и слушала радио "Радонеж". Ну и тут мельком, смотрю, чего-то эту обезьяну кажут. Ну я очки надела, думаю опять срамота какая. Помер, - говорят, - в Лос-Анджелесе своем, сатанинском пристанище. Я перекрестилась, думаю, грешно, конечно, но так ему, нигре-то и надо. Сколько детишек-то успел попортить, макака-то вихлявая. А жопой-то как махал, ну аки корова, когда доиться не хочет.
Пошла на кухню, выпила чайку, там у меня радиоточка, а "Радонеж" не ловится. И матерь божия! Все о нем, все о нем. Песню какую-то там гоняли. Про "Срилер" все говорили, думаю: "Насрилирся ты, голубчик, хоть моли Бога, за грехи твои, чтоб не сильно тебя бесы-то мучили."
Невольно родился стих:
Смахнув неверную слезу,
Тебе, Мишаньчик, я пишу.
Хоть ты и нигер, педофил
И даже зоо-некрофил,
Любить тебя не перестану,
Даже если парнем стану.
И вон оно, как бывает. Все судили, судили, да невиновен стал. Знаю, знаю, перед жидомассонами-то, может и невиновен. А перед Богом, - а он все видит, вот с ним и разберешься.
Как пьяненьких ангелочков за жопки прихватывать своими руками бесовскими - это ты можешь, а вот на сковородочке-то сколько продрыгаешься, а? Чай, не за бананом прыгать на дерево, уж поверь мне, Мишуня, старухе грешной.
И тут все словно озарилось внеземными красками молодости... Август 1957. Я в белом платье, иду по парку Горького, солнце слепит глаза, белые улыбающиеся лица прохожих, белые голуби мира в небе набело выгаживают тропинки. Смотрю на белеющие фасады домов через реку на Фрунзенской набережной. Закрываю глаза, вдыхая запах свободы и резины от новых кед, что еле-еле смогла достать у фарцовщика.
Вдруг ощущаю несмелое прикосновение к своему плечу и, медленно поворачиваясь, наблюдаю странную картину. Черный человек. Сказать, что это был шок - не сказать ничего. Бормочу: "За мир и дружбу, за мир и дружбу..." Но он не понимает русского языка, а лишь улыбается своей белозубой улыбкой...
Остальное помню смутно. Несмелые первые поцелуи, удивленные глаза свои, отраженные его зрачками, и страх, страх чего-то нового, сквозящий откуда-то изнутри наших душ, таких разных, но близких, оказавшихся в одном месте и в одно время.
Убегаем вглубь парка, проходим через Голицинский пруд и молодые деревца, посаженные круглолицими пионерами, в долину призрачных фантазий тела и единства и борьбы противоположностей.
Я пришла в комнату. По телевизору уже показывали что-то другое. Но память все не выпускала меня из своих мутных объятий.
Пошла на кухню, выпила чайку, там у меня радиоточка, а "Радонеж" не ловится. И матерь божия! Все о нем, все о нем. Песню какую-то там гоняли. Про "Срилер" все говорили, думаю: "Насрилирся ты, голубчик, хоть моли Бога, за грехи твои, чтоб не сильно тебя бесы-то мучили."
Невольно родился стих:
Смахнув неверную слезу,
Тебе, Мишаньчик, я пишу.
Хоть ты и нигер, педофил
И даже зоо-некрофил,
Любить тебя не перестану,
Даже если парнем стану.
И вон оно, как бывает. Все судили, судили, да невиновен стал. Знаю, знаю, перед жидомассонами-то, может и невиновен. А перед Богом, - а он все видит, вот с ним и разберешься.
Как пьяненьких ангелочков за жопки прихватывать своими руками бесовскими - это ты можешь, а вот на сковородочке-то сколько продрыгаешься, а? Чай, не за бананом прыгать на дерево, уж поверь мне, Мишуня, старухе грешной.
И тут все словно озарилось внеземными красками молодости... Август 1957. Я в белом платье, иду по парку Горького, солнце слепит глаза, белые улыбающиеся лица прохожих, белые голуби мира в небе набело выгаживают тропинки. Смотрю на белеющие фасады домов через реку на Фрунзенской набережной. Закрываю глаза, вдыхая запах свободы и резины от новых кед, что еле-еле смогла достать у фарцовщика.
Вдруг ощущаю несмелое прикосновение к своему плечу и, медленно поворачиваясь, наблюдаю странную картину. Черный человек. Сказать, что это был шок - не сказать ничего. Бормочу: "За мир и дружбу, за мир и дружбу..." Но он не понимает русского языка, а лишь улыбается своей белозубой улыбкой...
Click to viewОстальное помню смутно. Несмелые первые поцелуи, удивленные глаза свои, отраженные его зрачками, и страх, страх чего-то нового, сквозящий откуда-то изнутри наших душ, таких разных, но близких, оказавшихся в одном месте и в одно время.
Убегаем вглубь парка, проходим через Голицинский пруд и молодые деревца, посаженные круглолицими пионерами, в долину призрачных фантазий тела и единства и борьбы противоположностей.
Я пришла в комнату. По телевизору уже показывали что-то другое. Но память все не выпускала меня из своих мутных объятий.