"Школа для дураков" Саша Соколов
Падая вверх
они тоже не могут побороть в себе желание взять кусочек мела и что-нибудь написать на стенке вагона - деревянной и теплой от солнца. Вот идет солдат в пилотке, направляется к вагону: д о д е м б е л я д в а м е с я ц а. Появляется шахтер, белая рука выводит лаконичное г а д ы. Двоечник пятого класса, кому, быть может, жить труднее, чем нам всем вместе взятым: М а р ь я С т е п а н н а - с у к а. Станционная рабочая в оранжевой безрукавке, которая обязана подвинчивать гайки и подметать виадуки, сбрасывая мусор вниз, на рельсы, умеет рисовать море. Она рисует на вагоне волнистую линию, и правда - получается море, а старик-нищий, что не умеет ни петь, ни играть на гармони, а купить шарманку до сих пор не собрался, пишет два слова: в а м с п а с и б о.
Эта повесть была моей персональной страшилкой примерно полтора десятилетия, с первой попытки взять ее кавалерийским наскоком. Тогда восторги Сашей Соколовым всех, кто есть кто-то погнали читать. О постмодернизме я имела самое приблизительное представление, а к восприятию текста такого уровня сложности и вовсе не была готова. Открыла, начала и отшатнулась: сквозь аллюзивность, особую поэтику и внутреннюю организованность этой прозы явно просвечивало сумасшествие, а таких вещей я боюсь: заигрывать с безумием - дразнить внутренних демонов. Без последствий такое могут себе позволить или закаленные бойцы или люди совсем толстокожие. Льщу себя надеждой, что прошедшие с первой попытки годы и постмодернисты, каких познала за это время без счета, закалили меня. Однако взяться за "Школу для дураков" не решилась бы, если бы ВИМБО не выпустило ее аудиокнигой.
Предельно непростая история, сюжет не то, чтобы отсутствует - это нормально в постмодернистской парадигме, но здесь не привычная искромсанная фрагментарность и намеренная запутанность, но удивительная цельность и одновременно "размазанность" - здешний сюжет похож на хорька. Видели когда-нибудь как переливается, скользит в руках, словно лишенный костей, этот хищник? Вот только что был на плече хозяйки - глядь, уже под локтем, а движения и не уловить было глазом. И все-таки давайте поймаем, что уж сумеем. Герой рассказчик молодой человек-подросток-мальчик со странным именем Нимфея (салют, Владимир Владимирович, и даже не в части нимфеток, а по ассоциации с бабочками-нимфалидами). Он сын прокурора, уже проходивший лечение в психушке по поводу раздвоения личности, учится в особой школе, которую в моем советском детстве называли ЗПР или УО, а в нынешние политкорректные времена - школой коррекции. Педсостав соответствующий, но есть любимый учитель географии Норвегов, чье бессребреничество и пристрастие к хождению босиком не то возводит к святым, не то низволит его до юродивых. И есть учительница биологии Вета Акатова (ветка акации), дочь репрессированного, позже реабилитированного академика биологических наук, в нее Нимфея влюблен обеими своими, порой соперничающими за ее внимание личностями. Вета красива самодостаточна и явно не имеет проблем с поиском партнеров для отношений без обязательств, но отчего-то одинока. Прокурор, отец Нимфеи - такое воплощение карательной системы в отдельно взятом индивидууме; средоточие косности, узости взглядов, непрошибаемого самоупоенного эгоизма. Мама, женщина ранимая и тонкая, сильно моложе мужа, глубоко страдает в этом браке, там очевидно еще проецируемая на себя вина за "неудачность" сына. В поисках какой-то возможности обеспечить его во взрослой жизни куском хлеба с маслом (очевидно, что стандартные пути, включающие институт и работу инженером здесь не сработают), находит ему преподавателя музыки, композитора с "неудобным" прошлым ("одноглазым" называет его прокурор не случайно), и ожидаемо влюбляется в него. Этот обреченный роман тоже часть фона.
Кроме основной линии есть масса второстепенных персонажей, которые копошатся тараканами вокруг: стекольщик, крепкий задним умом; экскаваторщик, мечтающий о человеческом черепе как мужики грезят какой-нибудь спортивной тачкой; мерзкая директриса школы. Все они создают фон умеренно враждебного и одновременно паразитического окружения. Хронотоп непростой: есть всегда летняя дача, эдемский сад, окруженный рекой забвения Летой и есть остальной, бесприютный, зябкий, осенне-зимний мир. Время течет то напрямую. то вспять, воскрешая мертвых - с умершим и похороненным Норвеговым то и дело сталкиваются и разговаривают герои. Роза Ветрова (роза ветров), его любимая ученица не то пережила учителя и читала на его похоронах стихи, не то умерла незадолго до него. Предельная зыбкость, ненадежность пространственно-временного континуума в сочетании с ненадежностью рассказчика выносит происходящее за пределы "здесь и сейчас" Яви, вдвигает в мифопоэтический пласт Нави или даже Прави, за восприятие которого ответственны иные органы чувств. Раздвоенность, двойничество героя словно бы распространяется на читателя или слушателя, как было в моем случае, заставляет отращивать гумилевский "орган для шестого чувства", если помните, в процессе "кричит наш дух, изнемогает плоть".
Не пытаясь объять необъятного, резюмирую: книга сильно не для всех, это предельно непростой, но уникальный по уровню воздействия читательский опыт, спасибо за прекрасное чтение Алексею Аграновичу.