дым отечества
заказной текст, не был напечатан. пусть теперь здесь лежит.
В свою последнюю войну Российская империя вступила в клубах дыма. Это был не державинский, батюшковский и грибоедовский сладкий дым, проверенная временем метафора милых особенностей отечественного жизненного уклада: периодику переполнили сообщения о небывалых пожарах.
В Москве с чадом и смрадом сгорела целлулоидная фабрика: «На днях утром в фрезеровочном отделении фабрики Каминского в Вадковском переулке последовали один за другим три оглушительных взрыва. Сила их была так велика, что взрывы были слышны у Страстного бульвара, а в соседних зданиях полопались стекла. Силой взрыва из фрезеровочного отделения выбросило несколько человек рабочих, которые и были спасены. Начался грандиозный пожар. Обвалились потолки, рухнули внутренние стены, увлекая за собой в огненную пучину десятки рабочих. После упорных усилий пожарным удалось локализировать огонь и не допустить его к складам пироксилина и целлулоида, находившимся рядом с фабрикой. Но спасти большинство рабочих не удалось. Многие сгорели заживо, многие задохнулись в дыму. Утверждают, что погибло в огне не менее 40 человек».
В Угличе Ярославской губернии заполыхало жилье: «Пожар начался после полудня при сильном ветре. Пламя и искры переносились с дома на дом, поджигая всё на пути. К счастью, в разгар пожара разразился сильнейший ливень, который и облегчил задачу пожарных. При помощи дождя пожар был вскоре потушен, но, тем не менее, выгорели дотла 11 домов, каретные сараи и множество надворных построек. Убытки громадны».
В Саратове сгорели речные пристани: «26-го мая <(8 июня по новому стилю)> загорелся стоявший у пристани купеческого пароходства, переполненный народом и готовый к отплытию пароход “Савин”. Поднялась неописуемая паника. Огонь быстро охватил пароход и скоро перебросился на пристань. Горящему “Савину” обрубили канаты, и он поплыл по течению возле самого берега, зажигая по пути пристани и караван судов. Одна за другой запылали пристани пароходных обществ: “Самолет”, “По Волге”, “Кавказ и Меркурий”, “Восточного общества” и общества “Русь”. С пристаней огонь перешел на склады товаров по берегу Волги. Затем запылали соляные и рыбные лабазы. Из огромного каравана судов, стоявших у саратовского берега, уцелело всего несколько барж. Всё остальное погибло в огне. На сгоревшем “Савине” обнаружен обуглившийся скелет. Несколько человек из пассажиров исчезло».
Неподалеку, под Симбирском, в огне пожара погиб мост через Волгу: «Пожар начался в серединной части моста, где были в этот момент сосредоточены работы по возведению огромной фермы. Так как тушение пожара с воды было затруднено, то вскоре море пламени разлилось на пространстве почти полуверсты. Готовая ферма погибла, рухнув с огромной высоты в реку. Сгорели два дорогостоящих механических подъемных крана. Убытки исчисляются в 1½ миллиона рублей».
В Екатеринодаре пламя поглотило нефтяной завод: «Сухое и жаркое лето этого года изобилует грандиозными пожарами. На днях в Екатеринодаре сгорел дотла нефтяной завод. Иссеро-черные клубы дыма повисли над Екатеринодаром, вызывая ужас обитателей окраин города. К счастью, пожар удалось вовремя локализовать при помощи пеногонов. Убытки огромны».
В Риге погибли производственные мощности Русско-балтийского нефтепромышленного завода: «Только через два дня отчаянной борьбы со стихией пожарным удалось локализовать бедствие».
Пожары охватили торфяники в окрестностях Петербурга. Столичный «Огонек» опубликовал корреспонденцию «Россия в пламени», со свидетельством известного литератора: «И<ероним> И<еронимович> Ясинский, отправившийся по поручению редакции “Биржевых Ведомостей” в охваченные пожаром местности, дает ряд сильных картин победного шествия огня. Маститый писатель, между прочим, отмечает: “Огонь торжествовал, шел грудью вперед, валил деревья - о, с каким треском падали они! - Сжигал кустарник. Это было море пламени, впереди которого ползли ужи, змеи, бежали ежи, взлетали белые куропатки, тетеревиные выводки (многие погибли). Промчалась серна с тремя козлятами”…»
Горела и сама столица: «Этот исключительный по размерам пожар начался в конюшнях извозопромышленника на Обводном канале. Люди успели спастись, но 15 лошадей сгорело. Вслед за тем огонь охватил соседние каменные дома, быстро превратившиеся в огромные костры, а через час горели уже 9 домов по каналу. Вскоре пламя перебросилось на Предтеченскую улицу, где запылали еще 6 домов. 20 пожарных частей не могли справиться с грандиозным костром 15-ти пылающих домов, и брандмайор вызвал вольные пожарные дружины окрестных заводов. / И Предтеченская улица, и набережная канала вскоре были запружены имуществом погорельцев, возле которого жались сотни людей, обезумевшие растерянные женщины и дети. Собаки и кошки, брошенные растерявшимися жильцами, жалобно выли на подоконниках и карнизах верхних этажей и затем, когда пламя подступало к окнам, прыгали на улицу и разбивались. Лишь через 5 часов нечеловеческих усилий удалось оборвать разыгравшуюся стихию и измученные пожарные <с>могли приступить к раскопкам развалин в поисках за жертвами катастрофы».
Солнце жгло, столичная пресса констатировала: «Экватор переместился. И в Лондоне, и в Петербурге стоит тропическая жара. В палящих лучах солнца тают и асфальт мостовых, и благопристойность дамских туалетов».
Анна Ахматова, дочь черносотенца и сама патриотка, опубликовала, по горячим следам, поэтический диптих «Июль 1914»:
Можжевельника запах сладкий
От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.
Не напрасно молебны служились,
О дожде тосковала земля:
Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих…
Делят тело твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах твоих…
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
Другая столичная наблюдательница, этническая полунемка Зинаида Гиппиус, подвела итог наблюдениям: «Едкая мгла всё лето нынче стояла над Россией, до Сибири, - от непрерывных лесных и торфяных пожаров. К осени она порозовела, побагровела, стала еще более едкой и страшной. Едкость и розовость ее тут, день и ночь».
Небывалый смог кануна и начала Первой мировой войны, результат природного катаклизма, обрел для многих особый смысл: он отметил завершение прежней жизни, стал мистическим знамением грядущих времен.
«Великая война народов» занялась в угарном ажиотаже. Отсталая, голодная, не раз битая страна заполыхала внутренним огнем. Многие были уверены, что война за освобождение братьев-славян от иноязычных поработителей окажется наступательной и быстрой, завершится в два-три месяца, самое позднее - к Рождеству Христову. Это соответствовало представлениям первого лица государства: измученный семейными неурядицами император поделился своими мыслями сначала с народом, в манифесте, затем, 26 июля (8 августа), - с собравшимися в Николаевском зале Зимнего дворца членами Государственного совета и Государственной думы. «Мы не только защищаем Свою честь и достоинство в пределах земли Своей, - воодушевленно прорыдал он, - но боремся за единокровных и единоверных братьев-славян. И в нынешнюю минуту Я с радостью вижу, что объединение славян происходит также крепко и неразрывно со всей Россией».
Солидарность с этим проявили многие мастера культуры. Религиозный философ князь Евгений Трубецкой заявил, что в освобождении нуждаются не только зарубежные славяне: «Освобождение других народов и борьба за слабых против сильных не есть только дело нашего политического бескорыстия: оно необходимо и для спасения самой России <…>. Освобождение Сербии, Черногории, Армении, а при случае и Чехии, защита независимости Бельгии, возрождение Польши - всё это диктуется нам не одними человеколюбивыми чувствами, но также и насущными нашими национальными интересами. Ибо все эти малые народы <…> нуждаются в <…> содействии <великой России>, а потому являются ее естественными союзниками против народа-завоевателя и хищника, <…> солидарность интересов связывает нас вообще с малыми народами Европы. Существование независимой Сербии, Черногории, Бельгии и Дании - всё это для нас гораздо ценнее, чем территориальные приобретения. Защита слабых и воскрешение малых народов, поглощенных сильными, - такова историческая задача, волею судеб навязанная России <…>; мы боремся за освобождение всех народов вообще, всех тех, кому угрожает поглощение и угнетение, без различия племени и вероисповедания». Философ и поэт Вячеслав Иванов указал, не умея преодолеть свойственную ему витиеватость слога, на святость «подвига обороны <Россией> своих и дружних очагов, и вверенных ей святынь, и возложенных на нее упований, и данных ей обетований Духа». Молодой, но уже именитый поэт Сергей Городецкий, в косоворотке, продекламировал только что сочиненное:
Мы воюем за спасение
Братьев страждущих славян,
Мы свершим освобождение
Подъяремных русских стран.
Пожилой и ничуть не менее известный поэт и прозаик Федор Сологуб опубликовал, слегка подновив, свои «фронтовые» стихи времен прошлой, японской кампании. Крупнейший российский издатель Иван Сытин принялся печатать, как актуальный агитационный материал, военные лубки времен не только Японской, но и Турецкой войны.
Радикальный новатор Владимир Маяковский, когда полыхнуло, стал «ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара» и с энтузиазмом агитировать за войну до победы, за покорение Берлина и присоединение к России Царьграда. Скептикам и маловерам он указал тогда: «<…> Из души нового человека выросло сознание, что война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе <…>. Вот почему все старые писатели <…> возвеличивали страдание, кончину, а великая, но до сегодняшнего дня не принятая народная песня поет радость. В то время как писатель печален - “идем на смерть”, “народ” в радости - “идем на ратный подвиг”. / Изменилась человечья основа России. Родились мощные люди будущего. Вырисовываются силачи будетляне».
Радостными «будетлянами» в интеллигентной среде стали многие: считалось, что победоносная война приведет к широким преобразованиям в общественной жизни, в политике, в конечном итоге - к нравственному и духовному обновлению страны, к ее переходу в сферу «иного», к «возрождению», обретению «ведущего положения в мире», «освобождению человечества». Популярнейший в те годы прозаик Леонид Андреев пометил в личном дневнике: «Это только пишется “война”, а называется революцией. В своем логическом развитии эта “война” приведет нас к свержению Романовых и закончится не обычным путем всех ранее бывших войн, а европейской революцией». В личной переписке того времени он же зафиксировал: «<…> Настроение у меня чудесное: я истинно воскрес, как Лазарь, и знаю, что все Лазари воскресли; все ругают вчерашний день и верят в завтрашний. Подъем действительно огромный, высокий и небывалый: все горды тем, что русские; подумай - я также. Если бы сейчас вдруг сразу окончилась война, была бы печаль и даже отчаяние <…>. / Самый же смысл настоящей мировой войны велик необъятно, и я счастлив, что удалось дожить».
Не столь творческая, но не менее патриотически настроенная публика прошла демонстрациями по главным улицам столицы, устроила митинги на площадях и у важнейших диппредставительств, а в ночь на 22 июля (4 августа) захватила покинутое персоналом здание Германского посольства на Исаакиевской площади. Французский дипломат обеспокоенно зафиксировал в личном дневнике: «Чернь наводнила здание, била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную личную коллекцию <посла графа> Пурталеса. А в конце нападавшие сбросили на тротуар конную группу, которая возвышалась над фасадом». Другой дипломат, русский, описал то же событие не без огонька: «Толпа громила опустевшее, за выездом германского представительства, здание германского посольства на Исаакиевской площади. Высившиеся на фронтоне статуи двух гигантов-тевтонов, в наглой наготе чрезмерного реализма возмущавшие нашу респектабельность отсутствием малейшего фигового прикрытия, были яростно сброшены вниз, и их осколки - свалены в Мойку».
Но радость патриотов была неполной и недолгой. Общая мобилизация военнообязанных и отправка призванных на боевые позиции положили предел солидарному ликованию большинства. Отвлечение рабочей силы с промышленного и сельскохозяйственного производства резко сократило его объемы. Пресса была подчинена жесткой военной цензуре и лишилась возможности полноценно информировать; доверие к ней стало падать. Начало войны ознаменовалось и беспрецедентной борьбой с употреблением алкоголя: с 19 июля (1 августа) была запрещена продажа вина и спиртосодержащих жидкостей, сначала временно, затем до окончания войны; нарушители запрета стали подвергаться репрессиям, репутация властей стала портиться, бюджет начал нести заметные убытки. В залах закрытых винных магазинов Вильгельма Шитта, на центральных перекрестках столицы, стали устраиваться, «для солдат и народа», «патриотические чтения стихов».
Пострадала не только нация в ее совокупности, но и меньшинственники. Начались административные санкции против «внутреннего немца»: в общественных местах стали пресекаться разговоры на немецком, немецкоязычные издания были ликвидированы, обладатели паспортов Германии и Австро-Венгрии - подвергнуты экстренной высылке за пределы страны. Хотя крупнейшим экспортером товаров в империю накануне войны была именно Германия и российское государственное руководство легко признавало, что без немцев «ни один частный завод не может в России работать», а государственные предприятия функционируют во многом как раз благодаря финансовой поддержке западного соседа, - в короткие сроки была организована кампания по ликвидации в стране «немецкого засилья». Финансово-промышленная система понесла крупные утраты. Многие российские собственники немецкого происхождения лишились собственности, а машиностроительные, электротехнические и прочие предприятия, гостиницы, магазины, заведения общественного питания - руководителей. Пострадали фортепианные фабрики семейств Беккеров, Дидерихсов, Мюльбахов, Шредеров, производившие едва ли не все русские рояли. Отечественные меломаны перестали слушать суровые оперы Вагнера и искрометные венские оперетты.
Административное и общественное внимание обратилось также на поляков и евреев. Историки зафиксировали позднее: «Обвинения, предъявлявшиеся евреям <…>, носили один и тот же характер: евреи устанавливают связь с неприятелем при посредстве подземных телефонов и аэропланов, снабжают противника золотом и съестными припасами. На этой канве невежество и спекулирующая злая воля вышивали самые причудливые узоры. По одной версии, евреи привязывали золото под гусиные крылья, и птицы уносили его к врагам. По другой - золотом наполнялись внутренности битой птицы, которая отправлялась в Германию. / Избивая мельника в Колках, Волынской губ<ернии>, казаки приговаривали: “Это тебе за то, что кормил Германию”. В Березинцах (Волынской губ<ернии>) священник сообщал народу с церковного амвона, что евреи шпионят, что в животе коровы найден был телефон, приспособленный евреями для сношения с неприятелем».
Форсированная ксенофобская агитация и борьба с внутренним врагом мало помогли. Вместо молниеносного освободительного натиска и победного Рождества случились тяжелые поражения на фронтах, «великое отступление» 1915 года, полная дезорганизация тыла, крушение экономики, обвальная гибель государства и новая - уже гражданская - война. Западные подъяремные братья-славяне, ради которых, считалось, всё и было затеяно, сохранили статус кво.
Катастрофически пострадала при этом репутация российской армии: уже с первых дней боевых действий войска стали демонстрировать быстро нарастающие «разложение», дезертирство и стремление сдаться в плен. Уже в 1914-м высокопоставленный военачальник зафиксировал лично увиденное на фронте: «Целые роты, вместо контратаки, подходили к германской траншее и поднимали ружья - сдавались». Другой хорошо осведомленный армейский администратор признал позднее, по случаю десятой годовщины начала войны, что личный состав с самого начала буквально «таял», «быстро и неуклонно»: «Мы в первые же месяцы войны понесли очень тяжелую утрату военнопленными, преимущественно в Восточной Пруссии». Опубликованные тогда же данные российской Ставки представили следующую картину: к осени 1917 года вооруженные силы страны потеряли около 0,8 миллиона военнослужащих убитыми и примерно вчетверо больше - около 3,3 миллиона - пленными. По другую сторону фронта оказалась, таким образом, без малого четверть всех мобилизованных.
Но это было позднее, - а тогда, на исходе угарного лета 1914-го, «трагический тенор эпохи» Александр Блок написал мало кому понятное:
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца - взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда... В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие - не в лад - Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей всё неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это - ясная, твердая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость - ее заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть - ее застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей...
В свою последнюю войну Российская империя вступила в клубах дыма. Это был не державинский, батюшковский и грибоедовский сладкий дым, проверенная временем метафора милых особенностей отечественного жизненного уклада: периодику переполнили сообщения о небывалых пожарах.
В Москве с чадом и смрадом сгорела целлулоидная фабрика: «На днях утром в фрезеровочном отделении фабрики Каминского в Вадковском переулке последовали один за другим три оглушительных взрыва. Сила их была так велика, что взрывы были слышны у Страстного бульвара, а в соседних зданиях полопались стекла. Силой взрыва из фрезеровочного отделения выбросило несколько человек рабочих, которые и были спасены. Начался грандиозный пожар. Обвалились потолки, рухнули внутренние стены, увлекая за собой в огненную пучину десятки рабочих. После упорных усилий пожарным удалось локализировать огонь и не допустить его к складам пироксилина и целлулоида, находившимся рядом с фабрикой. Но спасти большинство рабочих не удалось. Многие сгорели заживо, многие задохнулись в дыму. Утверждают, что погибло в огне не менее 40 человек».
В Угличе Ярославской губернии заполыхало жилье: «Пожар начался после полудня при сильном ветре. Пламя и искры переносились с дома на дом, поджигая всё на пути. К счастью, в разгар пожара разразился сильнейший ливень, который и облегчил задачу пожарных. При помощи дождя пожар был вскоре потушен, но, тем не менее, выгорели дотла 11 домов, каретные сараи и множество надворных построек. Убытки громадны».
В Саратове сгорели речные пристани: «26-го мая <(8 июня по новому стилю)> загорелся стоявший у пристани купеческого пароходства, переполненный народом и готовый к отплытию пароход “Савин”. Поднялась неописуемая паника. Огонь быстро охватил пароход и скоро перебросился на пристань. Горящему “Савину” обрубили канаты, и он поплыл по течению возле самого берега, зажигая по пути пристани и караван судов. Одна за другой запылали пристани пароходных обществ: “Самолет”, “По Волге”, “Кавказ и Меркурий”, “Восточного общества” и общества “Русь”. С пристаней огонь перешел на склады товаров по берегу Волги. Затем запылали соляные и рыбные лабазы. Из огромного каравана судов, стоявших у саратовского берега, уцелело всего несколько барж. Всё остальное погибло в огне. На сгоревшем “Савине” обнаружен обуглившийся скелет. Несколько человек из пассажиров исчезло».
Неподалеку, под Симбирском, в огне пожара погиб мост через Волгу: «Пожар начался в серединной части моста, где были в этот момент сосредоточены работы по возведению огромной фермы. Так как тушение пожара с воды было затруднено, то вскоре море пламени разлилось на пространстве почти полуверсты. Готовая ферма погибла, рухнув с огромной высоты в реку. Сгорели два дорогостоящих механических подъемных крана. Убытки исчисляются в 1½ миллиона рублей».
В Екатеринодаре пламя поглотило нефтяной завод: «Сухое и жаркое лето этого года изобилует грандиозными пожарами. На днях в Екатеринодаре сгорел дотла нефтяной завод. Иссеро-черные клубы дыма повисли над Екатеринодаром, вызывая ужас обитателей окраин города. К счастью, пожар удалось вовремя локализовать при помощи пеногонов. Убытки огромны».
В Риге погибли производственные мощности Русско-балтийского нефтепромышленного завода: «Только через два дня отчаянной борьбы со стихией пожарным удалось локализовать бедствие».
Пожары охватили торфяники в окрестностях Петербурга. Столичный «Огонек» опубликовал корреспонденцию «Россия в пламени», со свидетельством известного литератора: «И<ероним> И<еронимович> Ясинский, отправившийся по поручению редакции “Биржевых Ведомостей” в охваченные пожаром местности, дает ряд сильных картин победного шествия огня. Маститый писатель, между прочим, отмечает: “Огонь торжествовал, шел грудью вперед, валил деревья - о, с каким треском падали они! - Сжигал кустарник. Это было море пламени, впереди которого ползли ужи, змеи, бежали ежи, взлетали белые куропатки, тетеревиные выводки (многие погибли). Промчалась серна с тремя козлятами”…»
Горела и сама столица: «Этот исключительный по размерам пожар начался в конюшнях извозопромышленника на Обводном канале. Люди успели спастись, но 15 лошадей сгорело. Вслед за тем огонь охватил соседние каменные дома, быстро превратившиеся в огромные костры, а через час горели уже 9 домов по каналу. Вскоре пламя перебросилось на Предтеченскую улицу, где запылали еще 6 домов. 20 пожарных частей не могли справиться с грандиозным костром 15-ти пылающих домов, и брандмайор вызвал вольные пожарные дружины окрестных заводов. / И Предтеченская улица, и набережная канала вскоре были запружены имуществом погорельцев, возле которого жались сотни людей, обезумевшие растерянные женщины и дети. Собаки и кошки, брошенные растерявшимися жильцами, жалобно выли на подоконниках и карнизах верхних этажей и затем, когда пламя подступало к окнам, прыгали на улицу и разбивались. Лишь через 5 часов нечеловеческих усилий удалось оборвать разыгравшуюся стихию и измученные пожарные <с>могли приступить к раскопкам развалин в поисках за жертвами катастрофы».
Солнце жгло, столичная пресса констатировала: «Экватор переместился. И в Лондоне, и в Петербурге стоит тропическая жара. В палящих лучах солнца тают и асфальт мостовых, и благопристойность дамских туалетов».
Анна Ахматова, дочь черносотенца и сама патриотка, опубликовала, по горячим следам, поэтический диптих «Июль 1914»:
Можжевельника запах сладкий
От горящих лесов летит.
Над ребятами стонут солдатки,
Вдовий плач по деревне звенит.
Не напрасно молебны служились,
О дожде тосковала земля:
Красной влагой тепло окропились
Затоптанные поля.
Низко, низко небо пустое,
И голос молящего тих…
Делят тело твое пресвятое,
Мечут жребий о ризах твоих…
Пахнет гарью. Четыре недели
Торф сухой по болотам горит.
Даже птицы сегодня не пели,
И осина уже не дрожит.
Стало солнце немилостью Божьей,
Дождик с Пасхи полей не кропил.
Приходил одноногий прохожий
И один на дворе говорил:
«Сроки страшные близятся. Скоро
Станет тесно от свежих могил.
Ждите глада, и труса, и мора,
И затменья небесных светил.
Только нашей земли не разделит
На потеху себе супостат:
Богородица белый расстелет
Над скорбями великими плат».
Другая столичная наблюдательница, этническая полунемка Зинаида Гиппиус, подвела итог наблюдениям: «Едкая мгла всё лето нынче стояла над Россией, до Сибири, - от непрерывных лесных и торфяных пожаров. К осени она порозовела, побагровела, стала еще более едкой и страшной. Едкость и розовость ее тут, день и ночь».
Небывалый смог кануна и начала Первой мировой войны, результат природного катаклизма, обрел для многих особый смысл: он отметил завершение прежней жизни, стал мистическим знамением грядущих времен.
«Великая война народов» занялась в угарном ажиотаже. Отсталая, голодная, не раз битая страна заполыхала внутренним огнем. Многие были уверены, что война за освобождение братьев-славян от иноязычных поработителей окажется наступательной и быстрой, завершится в два-три месяца, самое позднее - к Рождеству Христову. Это соответствовало представлениям первого лица государства: измученный семейными неурядицами император поделился своими мыслями сначала с народом, в манифесте, затем, 26 июля (8 августа), - с собравшимися в Николаевском зале Зимнего дворца членами Государственного совета и Государственной думы. «Мы не только защищаем Свою честь и достоинство в пределах земли Своей, - воодушевленно прорыдал он, - но боремся за единокровных и единоверных братьев-славян. И в нынешнюю минуту Я с радостью вижу, что объединение славян происходит также крепко и неразрывно со всей Россией».
Солидарность с этим проявили многие мастера культуры. Религиозный философ князь Евгений Трубецкой заявил, что в освобождении нуждаются не только зарубежные славяне: «Освобождение других народов и борьба за слабых против сильных не есть только дело нашего политического бескорыстия: оно необходимо и для спасения самой России <…>. Освобождение Сербии, Черногории, Армении, а при случае и Чехии, защита независимости Бельгии, возрождение Польши - всё это диктуется нам не одними человеколюбивыми чувствами, но также и насущными нашими национальными интересами. Ибо все эти малые народы <…> нуждаются в <…> содействии <великой России>, а потому являются ее естественными союзниками против народа-завоевателя и хищника, <…> солидарность интересов связывает нас вообще с малыми народами Европы. Существование независимой Сербии, Черногории, Бельгии и Дании - всё это для нас гораздо ценнее, чем территориальные приобретения. Защита слабых и воскрешение малых народов, поглощенных сильными, - такова историческая задача, волею судеб навязанная России <…>; мы боремся за освобождение всех народов вообще, всех тех, кому угрожает поглощение и угнетение, без различия племени и вероисповедания». Философ и поэт Вячеслав Иванов указал, не умея преодолеть свойственную ему витиеватость слога, на святость «подвига обороны <Россией> своих и дружних очагов, и вверенных ей святынь, и возложенных на нее упований, и данных ей обетований Духа». Молодой, но уже именитый поэт Сергей Городецкий, в косоворотке, продекламировал только что сочиненное:
Мы воюем за спасение
Братьев страждущих славян,
Мы свершим освобождение
Подъяремных русских стран.
Пожилой и ничуть не менее известный поэт и прозаик Федор Сологуб опубликовал, слегка подновив, свои «фронтовые» стихи времен прошлой, японской кампании. Крупнейший российский издатель Иван Сытин принялся печатать, как актуальный агитационный материал, военные лубки времен не только Японской, но и Турецкой войны.
Радикальный новатор Владимир Маяковский, когда полыхнуло, стал «ездить на передке орудия в шляпе из оранжевых перьев пожара» и с энтузиазмом агитировать за войну до победы, за покорение Берлина и присоединение к России Царьграда. Скептикам и маловерам он указал тогда: «<…> Из души нового человека выросло сознание, что война не бессмысленное убийство, а поэма об освобожденной и возвеличенной душе <…>. Вот почему все старые писатели <…> возвеличивали страдание, кончину, а великая, но до сегодняшнего дня не принятая народная песня поет радость. В то время как писатель печален - “идем на смерть”, “народ” в радости - “идем на ратный подвиг”. / Изменилась человечья основа России. Родились мощные люди будущего. Вырисовываются силачи будетляне».
Радостными «будетлянами» в интеллигентной среде стали многие: считалось, что победоносная война приведет к широким преобразованиям в общественной жизни, в политике, в конечном итоге - к нравственному и духовному обновлению страны, к ее переходу в сферу «иного», к «возрождению», обретению «ведущего положения в мире», «освобождению человечества». Популярнейший в те годы прозаик Леонид Андреев пометил в личном дневнике: «Это только пишется “война”, а называется революцией. В своем логическом развитии эта “война” приведет нас к свержению Романовых и закончится не обычным путем всех ранее бывших войн, а европейской революцией». В личной переписке того времени он же зафиксировал: «<…> Настроение у меня чудесное: я истинно воскрес, как Лазарь, и знаю, что все Лазари воскресли; все ругают вчерашний день и верят в завтрашний. Подъем действительно огромный, высокий и небывалый: все горды тем, что русские; подумай - я также. Если бы сейчас вдруг сразу окончилась война, была бы печаль и даже отчаяние <…>. / Самый же смысл настоящей мировой войны велик необъятно, и я счастлив, что удалось дожить».
Не столь творческая, но не менее патриотически настроенная публика прошла демонстрациями по главным улицам столицы, устроила митинги на площадях и у важнейших диппредставительств, а в ночь на 22 июля (4 августа) захватила покинутое персоналом здание Германского посольства на Исаакиевской площади. Французский дипломат обеспокоенно зафиксировал в личном дневнике: «Чернь наводнила здание, била стекла, срывала обои, протыкала картины, выбросила в окно всю мебель, в том числе мрамор и бронзу эпохи Возрождения, которые составляли прелестную личную коллекцию <посла графа> Пурталеса. А в конце нападавшие сбросили на тротуар конную группу, которая возвышалась над фасадом». Другой дипломат, русский, описал то же событие не без огонька: «Толпа громила опустевшее, за выездом германского представительства, здание германского посольства на Исаакиевской площади. Высившиеся на фронтоне статуи двух гигантов-тевтонов, в наглой наготе чрезмерного реализма возмущавшие нашу респектабельность отсутствием малейшего фигового прикрытия, были яростно сброшены вниз, и их осколки - свалены в Мойку».
Но радость патриотов была неполной и недолгой. Общая мобилизация военнообязанных и отправка призванных на боевые позиции положили предел солидарному ликованию большинства. Отвлечение рабочей силы с промышленного и сельскохозяйственного производства резко сократило его объемы. Пресса была подчинена жесткой военной цензуре и лишилась возможности полноценно информировать; доверие к ней стало падать. Начало войны ознаменовалось и беспрецедентной борьбой с употреблением алкоголя: с 19 июля (1 августа) была запрещена продажа вина и спиртосодержащих жидкостей, сначала временно, затем до окончания войны; нарушители запрета стали подвергаться репрессиям, репутация властей стала портиться, бюджет начал нести заметные убытки. В залах закрытых винных магазинов Вильгельма Шитта, на центральных перекрестках столицы, стали устраиваться, «для солдат и народа», «патриотические чтения стихов».
Пострадала не только нация в ее совокупности, но и меньшинственники. Начались административные санкции против «внутреннего немца»: в общественных местах стали пресекаться разговоры на немецком, немецкоязычные издания были ликвидированы, обладатели паспортов Германии и Австро-Венгрии - подвергнуты экстренной высылке за пределы страны. Хотя крупнейшим экспортером товаров в империю накануне войны была именно Германия и российское государственное руководство легко признавало, что без немцев «ни один частный завод не может в России работать», а государственные предприятия функционируют во многом как раз благодаря финансовой поддержке западного соседа, - в короткие сроки была организована кампания по ликвидации в стране «немецкого засилья». Финансово-промышленная система понесла крупные утраты. Многие российские собственники немецкого происхождения лишились собственности, а машиностроительные, электротехнические и прочие предприятия, гостиницы, магазины, заведения общественного питания - руководителей. Пострадали фортепианные фабрики семейств Беккеров, Дидерихсов, Мюльбахов, Шредеров, производившие едва ли не все русские рояли. Отечественные меломаны перестали слушать суровые оперы Вагнера и искрометные венские оперетты.
Административное и общественное внимание обратилось также на поляков и евреев. Историки зафиксировали позднее: «Обвинения, предъявлявшиеся евреям <…>, носили один и тот же характер: евреи устанавливают связь с неприятелем при посредстве подземных телефонов и аэропланов, снабжают противника золотом и съестными припасами. На этой канве невежество и спекулирующая злая воля вышивали самые причудливые узоры. По одной версии, евреи привязывали золото под гусиные крылья, и птицы уносили его к врагам. По другой - золотом наполнялись внутренности битой птицы, которая отправлялась в Германию. / Избивая мельника в Колках, Волынской губ<ернии>, казаки приговаривали: “Это тебе за то, что кормил Германию”. В Березинцах (Волынской губ<ернии>) священник сообщал народу с церковного амвона, что евреи шпионят, что в животе коровы найден был телефон, приспособленный евреями для сношения с неприятелем».
Форсированная ксенофобская агитация и борьба с внутренним врагом мало помогли. Вместо молниеносного освободительного натиска и победного Рождества случились тяжелые поражения на фронтах, «великое отступление» 1915 года, полная дезорганизация тыла, крушение экономики, обвальная гибель государства и новая - уже гражданская - война. Западные подъяремные братья-славяне, ради которых, считалось, всё и было затеяно, сохранили статус кво.
Катастрофически пострадала при этом репутация российской армии: уже с первых дней боевых действий войска стали демонстрировать быстро нарастающие «разложение», дезертирство и стремление сдаться в плен. Уже в 1914-м высокопоставленный военачальник зафиксировал лично увиденное на фронте: «Целые роты, вместо контратаки, подходили к германской траншее и поднимали ружья - сдавались». Другой хорошо осведомленный армейский администратор признал позднее, по случаю десятой годовщины начала войны, что личный состав с самого начала буквально «таял», «быстро и неуклонно»: «Мы в первые же месяцы войны понесли очень тяжелую утрату военнопленными, преимущественно в Восточной Пруссии». Опубликованные тогда же данные российской Ставки представили следующую картину: к осени 1917 года вооруженные силы страны потеряли около 0,8 миллиона военнослужащих убитыми и примерно вчетверо больше - около 3,3 миллиона - пленными. По другую сторону фронта оказалась, таким образом, без малого четверть всех мобилизованных.
Но это было позднее, - а тогда, на исходе угарного лета 1914-го, «трагический тенор эпохи» Александр Блок написал мало кому понятное:
Петроградское небо мутилось дождем,
На войну уходил эшелон.
Без конца - взвод за взводом и штык за штыком
Наполнял за вагоном вагон.
В этом поезде тысячью жизней цвели
Боль разлуки, тревоги любви,
Сила, юность, надежда... В закатной дали
Были дымные тучи в крови.
И, садясь, запевали Варяга одни,
А другие - не в лад - Ермака,
И кричали ура, и шутили они,
И тихонько крестилась рука.
Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,
Раскачнувшись, фонарь замигал,
И под черною тучей веселый горнист
Заиграл к отправленью сигнал.
И военною славой заплакал рожок,
Наполняя тревогой сердца.
Громыханье колес и охрипший свисток
Заглушило ура без конца.
Уж последние скрылись во мгле буфера,
И сошла тишина до утра,
А с дождливых полей всё неслось к нам ура,
В грозном клике звучало: пора!
Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,
Несмотря на дождливую даль.
Это - ясная, твердая, верная сталь,
И нужна ли ей наша печаль?
Эта жалость - ее заглушает пожар,
Гром орудий и топот коней.
Грусть - ее застилает отравленный пар
С галицийских кровавых полей...