Темный Новый Год
(На редкость своевременно затеянный ремонт местной подстанции - с периодическим отключением лепестричества,- выкатил из памяти самое замечательное новогодье.)
Разумеется, дело было на "старом" дворе. И это единственная запомненная зима из детства - все остальное время там отчего-то стояло лето, на крайний случай - поздняя весна или ранняя осень. А зимой с 1968 на 69-й год в последние дни декабря на Полуострове разразился настоящий снежный буран. Такой, что Город в кои-то веки совершенно занесло снегом,- дверь нашего подьезда, на две ступени заглубленного относительно двора, в первое утро после снегопада пришлось откапывать. Ветром и налипающим снегом рвало линии электропередач, и Город, как и большая часть Полуострова, на трое суток остался без света.
Наша с отцом предновогодняя подготовительная работа оказалась, однако, не напрасна: гирлянда, которую мы загодя достали с антресолей, тщательно проверили (я просматривала лампочки в поисках разъединенных спиралей, проверяла скрутки и с серьезным видом произносила: "Козы" не будет!") и навертели на елку, пусть не подолгу, но сияла, в отличие от большинства соседских. Она была самодельная, и подключалась не только к розетке через понижающий трансформатор, но и к блоку, собранному из крупных квадратных батареек.
Выручали и пара сборных светильников-переносок, состоявших из лампочки-миньона и такого же батарейного блока. Отец сочинил их совсем на другой случай (я, старательно высунув язык, обматывала сборки изолентой),- и вот, пригодились. Обычно же с этими светильниками мы ходили в дровяной склад в подвале, а еще, когда папа ремонтировал дохлую проводку в нише под потолком обычно темного подъезда, я тянулась со своим источником света как можно выше. И очень рассчитывала "скоро вырасти".
Но куда больше очарования давали свечи, немедленно ставшие в Городе великим дефицитом. На них можно было глядеть подолгу - до тех пор, пока сияющий язычок не двоился сперва - и не начинал затем разъезжаться так, что расстояние между двумя видимыми свечами казалось не менее двух моих ладошек. Если затем отвести глаза и посмотреть куда-нибудь в темный угол,- яркие пятна и золотые, постепенно синеющие светящиеся змеи долго еще тянутся за взглядом.
Старый год мы провожали вместе с соседями по лестничной площадке. Мои родители с ТетьКатей, ДядьПетей и их сыном-подростком сидели за столом в нашей квартире, а нам с соседской Лариской вручили один из светильничков и позволили праздновать "самим" - на кухне у Ларисы. Две шестилетние девчонки нарезали толстыми ломтями черный хлеб и докторскую колбасу, открыли две банки кабачковой икры - и пировали, рассказывая страшные сказки. Да-да: "В одном черном-черном доме есть одна черная-черная дверь. За этой черной-черной дверью есть черная черная комната. В этой черной черной комнате стоит черный-черный стол. На этом черном-черном столе стоит черный черный гроб. В этом черном-черном гробу лежит черный черный мертвец. Он хватает тебя черными-черными руками и кричит: "Отдай мое сердце!" Кричать следовало неожиданно и резко, вот так: "Адаймаёсерце!" - и хватать слушателя за замершее что попало. При этом мы с Лариской хохотали взахлеб - и диво, что не подавились. По всему поэтому проводы старого года для меня до сих пор имеют привкус черного хлеба, докторской колбасы и такой кабачковой икры, которая бывает только однажды в детстве.
...Минут за пять до наступления года Нового родители велели нам одеваться. Мы вышли в двор,- и оказалось, что туда - в этот большой заснеженный прямоугольник, защищенный коробкой домов, высыпало почти все их население. Хохот, разговоры, визг - кто-то со всего маху шлепнулся в сугроб. Ребята из соседнего подъезда забрасывают серпантинины на ближайшие деревья.
Белый свет снега, темно-серый - неба; темные дома с редкими огоньками свечей на подоконниках. Удары курантов - из дюжины радиоприемников. ХлопкИ пробок, выстрелы хлопушек, нарастающее бенгальское шипение. Ветер стих. С остановившегося неба медленно, слегка кружась, летят большущие снежные хлопья. Так пышно и торжественно, что голоса постепенно стихают. Только небо, только белые хлопья и колкие звезды бенгальских огней.
Разумеется, дело было на "старом" дворе. И это единственная запомненная зима из детства - все остальное время там отчего-то стояло лето, на крайний случай - поздняя весна или ранняя осень. А зимой с 1968 на 69-й год в последние дни декабря на Полуострове разразился настоящий снежный буран. Такой, что Город в кои-то веки совершенно занесло снегом,- дверь нашего подьезда, на две ступени заглубленного относительно двора, в первое утро после снегопада пришлось откапывать. Ветром и налипающим снегом рвало линии электропередач, и Город, как и большая часть Полуострова, на трое суток остался без света.
Наша с отцом предновогодняя подготовительная работа оказалась, однако, не напрасна: гирлянда, которую мы загодя достали с антресолей, тщательно проверили (я просматривала лампочки в поисках разъединенных спиралей, проверяла скрутки и с серьезным видом произносила: "Козы" не будет!") и навертели на елку, пусть не подолгу, но сияла, в отличие от большинства соседских. Она была самодельная, и подключалась не только к розетке через понижающий трансформатор, но и к блоку, собранному из крупных квадратных батареек.
Выручали и пара сборных светильников-переносок, состоявших из лампочки-миньона и такого же батарейного блока. Отец сочинил их совсем на другой случай (я, старательно высунув язык, обматывала сборки изолентой),- и вот, пригодились. Обычно же с этими светильниками мы ходили в дровяной склад в подвале, а еще, когда папа ремонтировал дохлую проводку в нише под потолком обычно темного подъезда, я тянулась со своим источником света как можно выше. И очень рассчитывала "скоро вырасти".
Но куда больше очарования давали свечи, немедленно ставшие в Городе великим дефицитом. На них можно было глядеть подолгу - до тех пор, пока сияющий язычок не двоился сперва - и не начинал затем разъезжаться так, что расстояние между двумя видимыми свечами казалось не менее двух моих ладошек. Если затем отвести глаза и посмотреть куда-нибудь в темный угол,- яркие пятна и золотые, постепенно синеющие светящиеся змеи долго еще тянутся за взглядом.
Старый год мы провожали вместе с соседями по лестничной площадке. Мои родители с ТетьКатей, ДядьПетей и их сыном-подростком сидели за столом в нашей квартире, а нам с соседской Лариской вручили один из светильничков и позволили праздновать "самим" - на кухне у Ларисы. Две шестилетние девчонки нарезали толстыми ломтями черный хлеб и докторскую колбасу, открыли две банки кабачковой икры - и пировали, рассказывая страшные сказки. Да-да: "В одном черном-черном доме есть одна черная-черная дверь. За этой черной-черной дверью есть черная черная комната. В этой черной черной комнате стоит черный-черный стол. На этом черном-черном столе стоит черный черный гроб. В этом черном-черном гробу лежит черный черный мертвец. Он хватает тебя черными-черными руками и кричит: "Отдай мое сердце!" Кричать следовало неожиданно и резко, вот так: "Адаймаёсерце!" - и хватать слушателя за замершее что попало. При этом мы с Лариской хохотали взахлеб - и диво, что не подавились. По всему поэтому проводы старого года для меня до сих пор имеют привкус черного хлеба, докторской колбасы и такой кабачковой икры, которая бывает только однажды в детстве.
...Минут за пять до наступления года Нового родители велели нам одеваться. Мы вышли в двор,- и оказалось, что туда - в этот большой заснеженный прямоугольник, защищенный коробкой домов, высыпало почти все их население. Хохот, разговоры, визг - кто-то со всего маху шлепнулся в сугроб. Ребята из соседнего подъезда забрасывают серпантинины на ближайшие деревья.
Белый свет снега, темно-серый - неба; темные дома с редкими огоньками свечей на подоконниках. Удары курантов - из дюжины радиоприемников. ХлопкИ пробок, выстрелы хлопушек, нарастающее бенгальское шипение. Ветер стих. С остановившегося неба медленно, слегка кружась, летят большущие снежные хлопья. Так пышно и торжественно, что голоса постепенно стихают. Только небо, только белые хлопья и колкие звезды бенгальских огней.