Крен берета
Краткая перемолвка с удивительным Stringer Tagi (кто читает - тот знает, чем он удивителен, а кто не читал - спешите читать) об общении с сумасшедшими напомнило мне об одном человеке
Она была гардеробщицей в Институте, и была она дурочкой в общепринятом понимании. Мне - студентке первого курса - она казалась взрослой, хоть и была старше всего на два, как выяснилось, года,- старушечья "кичка" на затылке и такое же вневременное платье на ее крупном неуклюжем теле добавляли ей лишних годков. Реакции ее были замедленны, на издевательские "заигрывания" студиозусов она реагировала совершенно всерьез, радостно и нелепо кокетничая... а дети жестоки; восемнадцати-двадцатилетние дети - особенно. Студенты Лену дразнили, напарницы - орали. Боюсь, что меня она выделила и отметила потому только, что я не понукала ее, здоровалась приходя и благодарила уходя. Так просто: не от доброты, а потому, что так со всеми.
Беда моя в том, что у меня легкое "слово за слово". С какого-то момента собеседник начинает полагать себя хорошим, а может - и задушевным знакомым,- а все потому, что в момент разговора он мне по-настоящему интересен. Это далеко не всегда означает, что он интересен мне навсегда, но придает обмену словами нечто большее слов.
При этом у меня не возникало проблем в общении с людьми, имеющими физические или иные формальные изъяны. Может быть, потому, что со второго по шестой класс я была девочка хворая, и притом отличница, очкастая и жиромясокомбинат,- и жестоко дралась словом и кулаками при любом посягательстве на мое достоинство. Может быть, потому, что хороший кусок детства я провела среди детей нездоровых: в больницах нас не разделяли по красоте и разуму,- нас классифицировали по тяжести заболевания, и ходячие должны были помогать лежачим,- вот и все. Может, и не лучшая это школа, но - хорошая.
И находиться рядом с Леной, выслушивать ее сбивчивые речи - диво дивное, она никогда не жаловалась на жизнь; она рассказывала о кошке и о своих цветах, о старенькой маме (Лена была поздним дитятей), о том, что вот она поработает еще немного - и поступит в Институт на вечернее отделение,- ничто в этом меня не коробило, и проблема "а что подумают" просто не маячила поблизости.
Так мы разговаривали с Леной после занятий, а однажды, столкнувшись в троллейбусе - оказалось, нам по пути, обеим - из Нового корпуса Института в Старый, мы проговорили всю дорогу - и выяснилось, что Лена пишет стихи. Она предложила показать мне их, и через несколько дней я держала в руках нескольк разлезающихся школьных тетрадок, исписанных почерком третьеклассницы. Объяснив Лене, что мне неудобно читать их кое-как, на бегу,- я взяла их домой.
В те времена я хаживала в литобъединение при Городской Газете. Вел его удивительный человек, поэт небольшого росточка и большого сердца, которого с легкой руки одного из прозаиков называли Отец Гаук. Народ у нас бывал разный, в том числе - и те, кто на посторонних могли производить впечатление дурачков или безумцев. У Отца Гаука это не было критерием допуска. Не это было... Взаимные обсуждения бывали и жестки, и жестоки... но притом все знали, кого надобно щадить, беречь и даже лелеять. Были и те, чьи работы не обсуждались - а только читались вслух на этих встречах. Вот я и подумала - а вдруг? А если и Лена?..
Разобрав дома трепаные листочки, я обомлела: о грамотности речи не шло, кое-что было неровно, но в этих странных писаниях сквозила такая ясность, всплывали такие понятия о мире, каких я до тех пор не видывала. Неожиданность сравнений и понятийных связей, которые принято приписывать уму шизоидному, эта девушка плела и разбрасывала щедро и прихотливо, во всей сложности простого.
...Лена читала свои стихи - немного гнусавым, срывающимся голосом. И ее слушали, и до, и после нее читали другие, и она слушала и была слушана... Когда мы прощались у высокого крыльца редакции, она зачем-то тронула мой лихо, накось надетый берет (единственный головной убор, какой я признавала; нынче уж никакого не ношу - черепушка жмет), засмеялась и вприпрыжку заспешила вниз по улице, к автобусу.
В гардеробной ее больше не видели. Когда я спросила о Лене ее бывших товарок, мне муркнули что-то невнятное. И до сих пор я сомневаюсь - не на беду ли я вытащила ее на часок из привычной ракушки?..
Кто знает?..
Она была гардеробщицей в Институте, и была она дурочкой в общепринятом понимании. Мне - студентке первого курса - она казалась взрослой, хоть и была старше всего на два, как выяснилось, года,- старушечья "кичка" на затылке и такое же вневременное платье на ее крупном неуклюжем теле добавляли ей лишних годков. Реакции ее были замедленны, на издевательские "заигрывания" студиозусов она реагировала совершенно всерьез, радостно и нелепо кокетничая... а дети жестоки; восемнадцати-двадцатилетние дети - особенно. Студенты Лену дразнили, напарницы - орали. Боюсь, что меня она выделила и отметила потому только, что я не понукала ее, здоровалась приходя и благодарила уходя. Так просто: не от доброты, а потому, что так со всеми.
Беда моя в том, что у меня легкое "слово за слово". С какого-то момента собеседник начинает полагать себя хорошим, а может - и задушевным знакомым,- а все потому, что в момент разговора он мне по-настоящему интересен. Это далеко не всегда означает, что он интересен мне навсегда, но придает обмену словами нечто большее слов.
При этом у меня не возникало проблем в общении с людьми, имеющими физические или иные формальные изъяны. Может быть, потому, что со второго по шестой класс я была девочка хворая, и притом отличница, очкастая и жиромясокомбинат,- и жестоко дралась словом и кулаками при любом посягательстве на мое достоинство. Может быть, потому, что хороший кусок детства я провела среди детей нездоровых: в больницах нас не разделяли по красоте и разуму,- нас классифицировали по тяжести заболевания, и ходячие должны были помогать лежачим,- вот и все. Может, и не лучшая это школа, но - хорошая.
И находиться рядом с Леной, выслушивать ее сбивчивые речи - диво дивное, она никогда не жаловалась на жизнь; она рассказывала о кошке и о своих цветах, о старенькой маме (Лена была поздним дитятей), о том, что вот она поработает еще немного - и поступит в Институт на вечернее отделение,- ничто в этом меня не коробило, и проблема "а что подумают" просто не маячила поблизости.
Так мы разговаривали с Леной после занятий, а однажды, столкнувшись в троллейбусе - оказалось, нам по пути, обеим - из Нового корпуса Института в Старый, мы проговорили всю дорогу - и выяснилось, что Лена пишет стихи. Она предложила показать мне их, и через несколько дней я держала в руках нескольк разлезающихся школьных тетрадок, исписанных почерком третьеклассницы. Объяснив Лене, что мне неудобно читать их кое-как, на бегу,- я взяла их домой.
В те времена я хаживала в литобъединение при Городской Газете. Вел его удивительный человек, поэт небольшого росточка и большого сердца, которого с легкой руки одного из прозаиков называли Отец Гаук. Народ у нас бывал разный, в том числе - и те, кто на посторонних могли производить впечатление дурачков или безумцев. У Отца Гаука это не было критерием допуска. Не это было... Взаимные обсуждения бывали и жестки, и жестоки... но притом все знали, кого надобно щадить, беречь и даже лелеять. Были и те, чьи работы не обсуждались - а только читались вслух на этих встречах. Вот я и подумала - а вдруг? А если и Лена?..
Разобрав дома трепаные листочки, я обомлела: о грамотности речи не шло, кое-что было неровно, но в этих странных писаниях сквозила такая ясность, всплывали такие понятия о мире, каких я до тех пор не видывала. Неожиданность сравнений и понятийных связей, которые принято приписывать уму шизоидному, эта девушка плела и разбрасывала щедро и прихотливо, во всей сложности простого.
...Лена читала свои стихи - немного гнусавым, срывающимся голосом. И ее слушали, и до, и после нее читали другие, и она слушала и была слушана... Когда мы прощались у высокого крыльца редакции, она зачем-то тронула мой лихо, накось надетый берет (единственный головной убор, какой я признавала; нынче уж никакого не ношу - черепушка жмет), засмеялась и вприпрыжку заспешила вниз по улице, к автобусу.
В гардеробной ее больше не видели. Когда я спросила о Лене ее бывших товарок, мне муркнули что-то невнятное. И до сих пор я сомневаюсь - не на беду ли я вытащила ее на часок из привычной ракушки?..
Кто знает?..