быть жить быть
Для Мини-блиц-проекта-2007 в Заповеднике Сказок.
...Так вышло, что дети болеют. Инара это точно знала: она тоже много болела, и даже несколько раз лежала в больнице, хотя чаще - дома. Там, в больнице, Инара познакомилась с Аленушкой. Аленушка была старше Инары, ей было целых десять лет, но все на их четвертом посту, и большие и маленькие, и даже мальчишки! - все звали девочку именно так: Аленушка. И даже главврач. Главврач сама привела Аленушку в палату, помогла обустроиться и - невиданное дело - погладила по голове. И - неслыханно - говорила с нею тихонько, а не громовым голосом отставного пехотного командира. Мало того - толстые сердитые кухонные санитарки с вонючими серыми тряпками в руках,- они ставили на тумбочку Аленушки неизвестно где взятые хорошенькие тарелки без больничного клейма и только качали головами, унося их почти полными.
Аленушка умирала. Девочку с рождественской открытки - большеглазую, темнокудрявую, с нежным румянцем на фарфоровых щечках, с мягкой улыбкой на дивных губах сусального ангела,- привезли в больницу готовиться к поездке на тяжелую и редкую тогда операцию с неизвестным исходом и небольшой надеждой прожить еще несколько лет. Уже много месяцев Аленушка жила на чужой крови: одноногая цапельница дежурила у ее кровати круглосуточно.
Палата ненадолго стала центром маленькой больничной цивилизации. Листопад закончился, больничный парк разлиновал небо голыми ветками,- всем недоставало цвета. Раньше эту пустоту худо-бедно заполняла старшеклассница Наталья - "печеночница",- грубоватая красавица листригонских кровей. Она заканчивала "художку" и рисовала, по мнению палаты, превосходно,- цветными карандашами,- все больше таких же вызывающе ярких красоток с сигаретами в полных губах. Или портретики на заказ, за запрещенные ей конфеты,- хворые девы на портретах выходили такими же броскими, а главное - взрослыми.
Теперь за красотой ходили к Аленушке - поболтать, принести чего-нибудь, просто поглядеть, как она читает или спит. Наталья собралась было нарисовать Аленушку, но та спокойно сказала: "Не надо. Меня скоро побреют и станут делать "химию", я буду худая и желтая. Я уже была такая. А мама найдет портрет и станет плакать." "У меня - не найдет",- возразила Наталья. "Сама отдашь. А когда я умру - эта картинка ее добьет."
Аленушкино "когда" засело у Инары в голове. С "когда меня еще не было" Инара разобралась давно: она собиралась стать биологом, и в вопросах происхождения плоти успела добраться до генетики. Настолько, что знала: болезнь Аленушки некоторые ученые считают "генетической поломкой". Инара привыкла все понимать: и то, что пищит у нее в бронхах, и то, что происходит в Натальиной печени.
Но когда Аленушка умрет - что станется с этой милой улыбкой? С негромким голосом, которым она мирила девчонок в палате? Аленушки не будет - а разве перестанет ее помнить хриплоголосая Маринка с Корабелки, двенадцатилетняя хулиганка, напевающая по ночам песенки про стиляг, уркаганов и стыдное? Маринка, которая подарила Аленушке заветный потрепанный рукописный "песенник" со вклеенными актерскими портретами, тайно вырезанными из журналов? А Наталья, цветные куклы которой становятся все живей и похожей? А она сама, Инара? Если Аленушка так и стоит у нее в глазах нынче - что произойдет, если девочки не станет? А что будет с этим воспоминанием, когда умрет сама Инара? У нее болезнь не такая,- но она все равно когда-нибудь умрет. Что тогда? Тут было над чем подумать.
Впервые такое было с Инарой, когда она попыталась уложить в голове вычитанное - о бесконечности Вселенной. Как назло, тогда Инара к ночи затемпературила, и попытка представить себе эту самую бесконечность не удавалась. Попробовала представить себе конечную Вселенную - этакую громадную сферу, которой все заканчикается,- вышло только хуже. Потому что снаружи - должно еще что-то быть? А докуда? Бррр...
Папа тогда принес Инаре липового чаю и спросил, в чем дело. Папа разбирался во всем, а в физике - особенно. Он не стал решать Инарину проблему, а предложил представить себе, что за той сферой где-то далеко - еще сфера, а там еще и еще... и дал понять, что есть и более головоломные идеи,- к примеру - что измерений больше трех. Картина вложенных сфер отчего-то успокоила Инару, она заснула... и приняла образ Вселенной примерно таким - или попросту никаким.
С жизнью и послежизнью так просто не выходило. Может быть, потому, что неоткуда взяться было в ночной больничной палате папе - с липовым отваром и ясными словами. А может быть, потому, что на сей раз дело касалось самой Инары - такой же смертной, как Аленушка. И очень хотелось понять, можно ли жить всегда, и если нет - то что тогда, за этим "не жить". А главное -придумать, что с этим делать. На этот раз Инара заснула без решения - от усталости.
Наутро за Аленушкой пришла долгожданная машина из военного госпиталя: специальная, с капельницей и прочим нужным внутри. На ней девочку с мамой и врачом должны были отвезти на военный же аэродром, к санитарному самолету: в "закрытом" городе было кое-что полезное. Выпал первый снег, и густо-зеленая машина, и темно-синие халаты врача, и мамы, и тот, в который завернули саму Аленушку, казались почти черными.
Аленушку почти никто не провожал - прощаться не хотелось. И дети, и сестры вели себя так, словно очередную группу больных везут на рентген в Первую Городскую. Маринка устроила истерику и заперлась на швабру в туалете. Наталья с Инарой выпросили два самых толстых баевых халата и вышли в темноватый "служебный" подъезд, стараясь "не отсвечивать". "Долгие проводы -лишние слезы",- хрипло шепнула Наталья. Аленушка с сопровождающими протопала через подъезд, и обернувшись, кивнула девчонкам - так, словно и вправду ехала на рентген. Машина ушла, и какой-то высокий мужчина в длинном пальто, ссутулившись, побрел к воротам больницы.
Девочки вернулись в палату, и Наталья молча села на Аленушкину кровать. Согнали ее только к вечеру санитарки, пришедшие перестилать койку для поступившей "тяжелой". Имя Аленушки больше никто не поминал, Маринка вскоре выписалась, а следом - и Наталья. Цветные Натальины карандаши обнаружились в малышовой палате.
Инара тоже готовилась к выписке - только не домой, а в клинику. Они с мамой зашли в кабинет главврача за подписями в бумагах. Над столом, пришпиленный к обоям четырьмя гнутыми иглами, висел портрет Аленушки. Инара узнала характерный штрих Натальи - но портрет был выполнен одним только простым карандашом. Аленушка, против обыкновения, смотрела с него без улыбки и казалась старше - и Инары, и Натальи, и мамы, и самой главврача.
Стаскивая наволочку, чтобы сдать белье перед выпиской, Инара выронила из нее малую бумажку и наклонилась поднять. Ровным Аленушкиным почерком на ней было выведено: "Я буду."
Мечтать о том, чтобы "жить всегда", Инара перестала. Что значит "быть всегда" - еще предстояло понять.
...Так вышло, что дети болеют. Инара это точно знала: она тоже много болела, и даже несколько раз лежала в больнице, хотя чаще - дома. Там, в больнице, Инара познакомилась с Аленушкой. Аленушка была старше Инары, ей было целых десять лет, но все на их четвертом посту, и большие и маленькие, и даже мальчишки! - все звали девочку именно так: Аленушка. И даже главврач. Главврач сама привела Аленушку в палату, помогла обустроиться и - невиданное дело - погладила по голове. И - неслыханно - говорила с нею тихонько, а не громовым голосом отставного пехотного командира. Мало того - толстые сердитые кухонные санитарки с вонючими серыми тряпками в руках,- они ставили на тумбочку Аленушки неизвестно где взятые хорошенькие тарелки без больничного клейма и только качали головами, унося их почти полными.
Аленушка умирала. Девочку с рождественской открытки - большеглазую, темнокудрявую, с нежным румянцем на фарфоровых щечках, с мягкой улыбкой на дивных губах сусального ангела,- привезли в больницу готовиться к поездке на тяжелую и редкую тогда операцию с неизвестным исходом и небольшой надеждой прожить еще несколько лет. Уже много месяцев Аленушка жила на чужой крови: одноногая цапельница дежурила у ее кровати круглосуточно.
Палата ненадолго стала центром маленькой больничной цивилизации. Листопад закончился, больничный парк разлиновал небо голыми ветками,- всем недоставало цвета. Раньше эту пустоту худо-бедно заполняла старшеклассница Наталья - "печеночница",- грубоватая красавица листригонских кровей. Она заканчивала "художку" и рисовала, по мнению палаты, превосходно,- цветными карандашами,- все больше таких же вызывающе ярких красоток с сигаретами в полных губах. Или портретики на заказ, за запрещенные ей конфеты,- хворые девы на портретах выходили такими же броскими, а главное - взрослыми.
Теперь за красотой ходили к Аленушке - поболтать, принести чего-нибудь, просто поглядеть, как она читает или спит. Наталья собралась было нарисовать Аленушку, но та спокойно сказала: "Не надо. Меня скоро побреют и станут делать "химию", я буду худая и желтая. Я уже была такая. А мама найдет портрет и станет плакать." "У меня - не найдет",- возразила Наталья. "Сама отдашь. А когда я умру - эта картинка ее добьет."
Аленушкино "когда" засело у Инары в голове. С "когда меня еще не было" Инара разобралась давно: она собиралась стать биологом, и в вопросах происхождения плоти успела добраться до генетики. Настолько, что знала: болезнь Аленушки некоторые ученые считают "генетической поломкой". Инара привыкла все понимать: и то, что пищит у нее в бронхах, и то, что происходит в Натальиной печени.
Но когда Аленушка умрет - что станется с этой милой улыбкой? С негромким голосом, которым она мирила девчонок в палате? Аленушки не будет - а разве перестанет ее помнить хриплоголосая Маринка с Корабелки, двенадцатилетняя хулиганка, напевающая по ночам песенки про стиляг, уркаганов и стыдное? Маринка, которая подарила Аленушке заветный потрепанный рукописный "песенник" со вклеенными актерскими портретами, тайно вырезанными из журналов? А Наталья, цветные куклы которой становятся все живей и похожей? А она сама, Инара? Если Аленушка так и стоит у нее в глазах нынче - что произойдет, если девочки не станет? А что будет с этим воспоминанием, когда умрет сама Инара? У нее болезнь не такая,- но она все равно когда-нибудь умрет. Что тогда? Тут было над чем подумать.
Впервые такое было с Инарой, когда она попыталась уложить в голове вычитанное - о бесконечности Вселенной. Как назло, тогда Инара к ночи затемпературила, и попытка представить себе эту самую бесконечность не удавалась. Попробовала представить себе конечную Вселенную - этакую громадную сферу, которой все заканчикается,- вышло только хуже. Потому что снаружи - должно еще что-то быть? А докуда? Бррр...
Папа тогда принес Инаре липового чаю и спросил, в чем дело. Папа разбирался во всем, а в физике - особенно. Он не стал решать Инарину проблему, а предложил представить себе, что за той сферой где-то далеко - еще сфера, а там еще и еще... и дал понять, что есть и более головоломные идеи,- к примеру - что измерений больше трех. Картина вложенных сфер отчего-то успокоила Инару, она заснула... и приняла образ Вселенной примерно таким - или попросту никаким.
С жизнью и послежизнью так просто не выходило. Может быть, потому, что неоткуда взяться было в ночной больничной палате папе - с липовым отваром и ясными словами. А может быть, потому, что на сей раз дело касалось самой Инары - такой же смертной, как Аленушка. И очень хотелось понять, можно ли жить всегда, и если нет - то что тогда, за этим "не жить". А главное -придумать, что с этим делать. На этот раз Инара заснула без решения - от усталости.
Наутро за Аленушкой пришла долгожданная машина из военного госпиталя: специальная, с капельницей и прочим нужным внутри. На ней девочку с мамой и врачом должны были отвезти на военный же аэродром, к санитарному самолету: в "закрытом" городе было кое-что полезное. Выпал первый снег, и густо-зеленая машина, и темно-синие халаты врача, и мамы, и тот, в который завернули саму Аленушку, казались почти черными.
Аленушку почти никто не провожал - прощаться не хотелось. И дети, и сестры вели себя так, словно очередную группу больных везут на рентген в Первую Городскую. Маринка устроила истерику и заперлась на швабру в туалете. Наталья с Инарой выпросили два самых толстых баевых халата и вышли в темноватый "служебный" подъезд, стараясь "не отсвечивать". "Долгие проводы -лишние слезы",- хрипло шепнула Наталья. Аленушка с сопровождающими протопала через подъезд, и обернувшись, кивнула девчонкам - так, словно и вправду ехала на рентген. Машина ушла, и какой-то высокий мужчина в длинном пальто, ссутулившись, побрел к воротам больницы.
Девочки вернулись в палату, и Наталья молча села на Аленушкину кровать. Согнали ее только к вечеру санитарки, пришедшие перестилать койку для поступившей "тяжелой". Имя Аленушки больше никто не поминал, Маринка вскоре выписалась, а следом - и Наталья. Цветные Натальины карандаши обнаружились в малышовой палате.
Инара тоже готовилась к выписке - только не домой, а в клинику. Они с мамой зашли в кабинет главврача за подписями в бумагах. Над столом, пришпиленный к обоям четырьмя гнутыми иглами, висел портрет Аленушки. Инара узнала характерный штрих Натальи - но портрет был выполнен одним только простым карандашом. Аленушка, против обыкновения, смотрела с него без улыбки и казалась старше - и Инары, и Натальи, и мамы, и самой главврача.
Стаскивая наволочку, чтобы сдать белье перед выпиской, Инара выронила из нее малую бумажку и наклонилась поднять. Ровным Аленушкиным почерком на ней было выведено: "Я буду."
Мечтать о том, чтобы "жить всегда", Инара перестала. Что значит "быть всегда" - еще предстояло понять.