Подшуток
(Для проекта Проекта "День Шута Горохового" в Заповеднике сказок).
Обманчивое мартовское(*) солнышко как-то уж больно быстро укатывалось за окоем, и острый ветер начал похватывать Сеньку под ребра. Поношенный, великоватый зипун, подобранный веревкой, грел не шибко,- а того холодней было простоволосой, несколько лопоухой Сенькиной башке. Вредный ветер словно подергивал паренька за уши - мол, шапка-то где? В ушах еще звучал злорадный хохот молодой боярыни: "По Сеньке и шапка! Ох, батюшки, не могу!.." Злыдня, как есть злыдня...
Ходил Сенька в Дергуново - большое село, на отлете от которого высились ладные хоромы покойного боярина Матвея Дергуна. Сенькин дядька - тож покойный - Бородей - служил ране у боярина шутом. Старый Дергун подобрал Бородея, избитого и ограбленного, на тракте, ворочаясь из столицы. Довез до трактира, накормил-согрел,- и так понравился Матвею хромой да грамотный скоморох, что взял Дергун Бородея к себе в шуты. Так вместе и дряхлели...
Видать, не шибко любили обоих в Дергуновой семье - помнили старики давнее, знали немалое, а остры на язык были оба - что боярин, что шут. Соль да перец, одно слово. Дивно другое: померли боярин да шут в одночасье, повечерявши вдвоем по-стариковски: хлеб пышный да капуста, грибочки да немалый штоф зелена стекла. Челядь покоморная сказывала, будто бы лишнее было в том штофу. Ан боярыня молодая, насухо-бесслезно похоронимши батюшку, отрезала: "От бела вина сгорели."
Бородей был Сеньке единая родня: прошлый год замерзли насмерть Сенькины матушка с батюшкой - потомственные скоморохи. Сенька тем выручился, что родители подвели его в большую скоморошью артель - ума набираться. Артель прибилась к торговым рядам в большом городе, представленья давала каждый дозволенный день - скоротали зиму. А к исходу великопостных дней захожая братия рассказала Сеньке, что дядя помер. Артельно решили: идти Сеньке в Дергуново - могилку повидать, добришко прибрать, коли осталось.
Таперича Сенька жалел, что подался по дядины монатки. Надобно было спросить, где похоронен (да можно было и не спрашивать - в роще за погостом всего три могилки: девки опоганенной, что на вожжах удавилась, пришлого бродяги без креста да свежая - скоморошья), поклониться холмику да и пойти себе дорогою. Нет, потянул лукавый в усадьбу.
Белы ручки сложа, глядела с высокого крыльца боярыня-хозяйка, из-за плеча - хлипкой муженек ее,- как выкинули Сеньке в весеннюю подворную грязь скоморошью дядькину одежку, колпак, пузырь(**) да плотно набитый мешок фунтов эдак на десять, а вслед - дрянной горшок. Его боярыня и назначила шапкой... Жалованье-то дядино - куда б он его протратил на готовом? - поди, выгребла, даром что не последнее доедает. На то и обидела Сеньку, чтоб не спрашивал. Тьфу, пакость, век бы ее не помнить.
Одежу Сенька вздел на палку и просушил дорогою. Колпак спрятал в суму - не ходят скоморохи по тракту ряжеными,- а штаны в ярких латках да рубаху пеструю поддел под свои: все теплей малехо. Мешок же продавливал помаленьку худую спину зернистым своим, грубым боком. Аж через зипун донимал. Про эту чудинку Бородея Сеньке еще родители сказывали: для своей погремушки - пузыря бычьего дутого - припасал старик самолучший горох. Сам оббирал приглянувшиеся кусты, сам сушил в тени, сам менял истрощенный горох на новый. Вот и кинул бы Сенька мешок в сердцах - там, на боярском дворе,- да устыдился: какое ни на есть, а все наследство.
Ног Сенька давно не чувствовал: переставлял так, наобум - да и не заметил, как добрел до окраины леса. Нюх, спасибо, не отказал - потянуло дымом, навозом - жилым. Паренек наподдал: больно уж хотелось в тепло. Дойдя до крайнего домишка, покричал не стучась: "Хозяева! А хозяева! Путнего примете на постой? Замерз, сил нет!" И когда собрался было пошуметь сызнова - скрипнула дверь. В приотворенную - такое глянуло лицо, что дернул бы Сенька куда подале, кабы ноги к земле не примерзли от страху. Землистое, без щек, с запавшими глазами и провалившимся ртом. "Жаходи,- прошамкало черной ямкой,- только ешть у наш нешего. Голодуха у наш, штраннишек..."
Сельцо с веселым именем Опушка - на четыре двора да пятый барский,- получил былой вояка за верную службу. Однодворец - не однодворец, а барин хоть куда: пропил скопленное, пропил собранное в походах, обобрал деревеньку до пустых ларей - да и преставился зимою, страдая печенками. Только и сделал доброго деревеньке, что отпустил одной бумагою всех - от мала до велика: "Помирайте, мол, на воле." Сельцо и помирало. Раньше в дурные времена лесом кормились - а нынче осталось лишь хвою парить, кору варить, да и то - все елки поблизости объели, а дальше сил нет ползти. Зверье несъеденное ушло, корни да луковицы мороз под землей прячет - беда. Да не то беда, что голодно,- а то беда, что дети кричат.
- Ты хто?
- Скоморох я. Подшуток.
- Шлышь, подшуток... отогреесси, поди в шошедню ижбу. Туда малых шобрали, там котел шо хвоей, полати потеплей... Ты молодой, шилы есть пока - поиграй для них, пошути, отгони голод жа двери... Плачут, глупые - што им шкажешь...
- Да я уж оттаял. Сейчас, пестрое из-под дорожного выну - да и пойду.
Переоделся Сенька, напялил дядин колпак, шевельнул бубенцами. В котомке громыхнули два пузыря - свой да Бородеев. Тут Сеньку и шарахнуло: а горох-то! С десяток фунтов гороху - это ж еда, а не фунт изюму, как говаривал старшОй над скоморошьей артелью!
- Хозяин, эй! А ведь я вам, считай, еды принес. Всем - не всем, а маленьким до оттепели достанет...
- Што?
- Мешок, вон - с горохом.
...Человек обнял мешок и тихо завыл...
Так-то вот на хлебове гороховом и дотянули до талой земли, до гусиного луку. А как только ростеплело - простился Сенька с Опушкой и подался на тракт, ко своей артели. Малышня долго висела на нем...
- Не ходи, дяденька, останься с нами. Станет лето, будем у тебя учиться на руках-то ходить!
- Не могу - самому еще учиться, да и артель меня уж потеряла, поди...
Да только прежде дороги завернул Сенька на полянку близ сельца. Не полянку даже - так, прогалину. Растеребил оба пузыря - свой и дядин,- вытряхнул последние горошины, да и посадил, как умел, в клеклую землю. Чтоб дети, как смогут бегать в лес, нашли бы гороховую делянку...
А деревенька та зовется нынче Подшутки.
(*) По-старому-то нынче - середина марта.
(**) Шут звался гороховым оттого, что первейший шутовской инструмент -
погремушка: надутый бычий пузырь с сухим горохом.
Обманчивое мартовское(*) солнышко как-то уж больно быстро укатывалось за окоем, и острый ветер начал похватывать Сеньку под ребра. Поношенный, великоватый зипун, подобранный веревкой, грел не шибко,- а того холодней было простоволосой, несколько лопоухой Сенькиной башке. Вредный ветер словно подергивал паренька за уши - мол, шапка-то где? В ушах еще звучал злорадный хохот молодой боярыни: "По Сеньке и шапка! Ох, батюшки, не могу!.." Злыдня, как есть злыдня...
Ходил Сенька в Дергуново - большое село, на отлете от которого высились ладные хоромы покойного боярина Матвея Дергуна. Сенькин дядька - тож покойный - Бородей - служил ране у боярина шутом. Старый Дергун подобрал Бородея, избитого и ограбленного, на тракте, ворочаясь из столицы. Довез до трактира, накормил-согрел,- и так понравился Матвею хромой да грамотный скоморох, что взял Дергун Бородея к себе в шуты. Так вместе и дряхлели...
Видать, не шибко любили обоих в Дергуновой семье - помнили старики давнее, знали немалое, а остры на язык были оба - что боярин, что шут. Соль да перец, одно слово. Дивно другое: померли боярин да шут в одночасье, повечерявши вдвоем по-стариковски: хлеб пышный да капуста, грибочки да немалый штоф зелена стекла. Челядь покоморная сказывала, будто бы лишнее было в том штофу. Ан боярыня молодая, насухо-бесслезно похоронимши батюшку, отрезала: "От бела вина сгорели."
Бородей был Сеньке единая родня: прошлый год замерзли насмерть Сенькины матушка с батюшкой - потомственные скоморохи. Сенька тем выручился, что родители подвели его в большую скоморошью артель - ума набираться. Артель прибилась к торговым рядам в большом городе, представленья давала каждый дозволенный день - скоротали зиму. А к исходу великопостных дней захожая братия рассказала Сеньке, что дядя помер. Артельно решили: идти Сеньке в Дергуново - могилку повидать, добришко прибрать, коли осталось.
Таперича Сенька жалел, что подался по дядины монатки. Надобно было спросить, где похоронен (да можно было и не спрашивать - в роще за погостом всего три могилки: девки опоганенной, что на вожжах удавилась, пришлого бродяги без креста да свежая - скоморошья), поклониться холмику да и пойти себе дорогою. Нет, потянул лукавый в усадьбу.
Белы ручки сложа, глядела с высокого крыльца боярыня-хозяйка, из-за плеча - хлипкой муженек ее,- как выкинули Сеньке в весеннюю подворную грязь скоморошью дядькину одежку, колпак, пузырь(**) да плотно набитый мешок фунтов эдак на десять, а вслед - дрянной горшок. Его боярыня и назначила шапкой... Жалованье-то дядино - куда б он его протратил на готовом? - поди, выгребла, даром что не последнее доедает. На то и обидела Сеньку, чтоб не спрашивал. Тьфу, пакость, век бы ее не помнить.
Одежу Сенька вздел на палку и просушил дорогою. Колпак спрятал в суму - не ходят скоморохи по тракту ряжеными,- а штаны в ярких латках да рубаху пеструю поддел под свои: все теплей малехо. Мешок же продавливал помаленьку худую спину зернистым своим, грубым боком. Аж через зипун донимал. Про эту чудинку Бородея Сеньке еще родители сказывали: для своей погремушки - пузыря бычьего дутого - припасал старик самолучший горох. Сам оббирал приглянувшиеся кусты, сам сушил в тени, сам менял истрощенный горох на новый. Вот и кинул бы Сенька мешок в сердцах - там, на боярском дворе,- да устыдился: какое ни на есть, а все наследство.
Ног Сенька давно не чувствовал: переставлял так, наобум - да и не заметил, как добрел до окраины леса. Нюх, спасибо, не отказал - потянуло дымом, навозом - жилым. Паренек наподдал: больно уж хотелось в тепло. Дойдя до крайнего домишка, покричал не стучась: "Хозяева! А хозяева! Путнего примете на постой? Замерз, сил нет!" И когда собрался было пошуметь сызнова - скрипнула дверь. В приотворенную - такое глянуло лицо, что дернул бы Сенька куда подале, кабы ноги к земле не примерзли от страху. Землистое, без щек, с запавшими глазами и провалившимся ртом. "Жаходи,- прошамкало черной ямкой,- только ешть у наш нешего. Голодуха у наш, штраннишек..."
Сельцо с веселым именем Опушка - на четыре двора да пятый барский,- получил былой вояка за верную службу. Однодворец - не однодворец, а барин хоть куда: пропил скопленное, пропил собранное в походах, обобрал деревеньку до пустых ларей - да и преставился зимою, страдая печенками. Только и сделал доброго деревеньке, что отпустил одной бумагою всех - от мала до велика: "Помирайте, мол, на воле." Сельцо и помирало. Раньше в дурные времена лесом кормились - а нынче осталось лишь хвою парить, кору варить, да и то - все елки поблизости объели, а дальше сил нет ползти. Зверье несъеденное ушло, корни да луковицы мороз под землей прячет - беда. Да не то беда, что голодно,- а то беда, что дети кричат.
- Ты хто?
- Скоморох я. Подшуток.
- Шлышь, подшуток... отогреесси, поди в шошедню ижбу. Туда малых шобрали, там котел шо хвоей, полати потеплей... Ты молодой, шилы есть пока - поиграй для них, пошути, отгони голод жа двери... Плачут, глупые - што им шкажешь...
- Да я уж оттаял. Сейчас, пестрое из-под дорожного выну - да и пойду.
Переоделся Сенька, напялил дядин колпак, шевельнул бубенцами. В котомке громыхнули два пузыря - свой да Бородеев. Тут Сеньку и шарахнуло: а горох-то! С десяток фунтов гороху - это ж еда, а не фунт изюму, как говаривал старшОй над скоморошьей артелью!
- Хозяин, эй! А ведь я вам, считай, еды принес. Всем - не всем, а маленьким до оттепели достанет...
- Што?
- Мешок, вон - с горохом.
...Человек обнял мешок и тихо завыл...
Так-то вот на хлебове гороховом и дотянули до талой земли, до гусиного луку. А как только ростеплело - простился Сенька с Опушкой и подался на тракт, ко своей артели. Малышня долго висела на нем...
- Не ходи, дяденька, останься с нами. Станет лето, будем у тебя учиться на руках-то ходить!
- Не могу - самому еще учиться, да и артель меня уж потеряла, поди...
Да только прежде дороги завернул Сенька на полянку близ сельца. Не полянку даже - так, прогалину. Растеребил оба пузыря - свой и дядин,- вытряхнул последние горошины, да и посадил, как умел, в клеклую землю. Чтоб дети, как смогут бегать в лес, нашли бы гороховую делянку...
А деревенька та зовется нынче Подшутки.
(*) По-старому-то нынче - середина марта.
(**) Шут звался гороховым оттого, что первейший шутовской инструмент -
погремушка: надутый бычий пузырь с сухим горохом.