Музей и деньги
Как-то профессор Московского университета, истори М.К.Любавский сказал про Ивана Владимировича Цветаева: "Это прирожденный министр финансов". Слово эти относились к истории добывания денег на строительство и обустройство Музея. Так, как их получал Цветаев - "это никакому графу Витте никогда не удастся".
Не все московские богачи давали деньги охотно, но все чувствовали благодарность, которую испывал Цветаев, а он, в свою очередь, умел преподать все так, что благодарность испытывали и дающие. Ученик Цветаева А.А.Сидоров, выпускник Московского университета в своих воспоминаниях писал: "Иван Владимирович этих своих почтенных московских богачей, которые жертвовали денгги на ту или другую залу Музея, действительно умел с таким изяществом обойти, так их великолепно уговорить, так их чудесно обыграть, что между ним и ими всегда оставались самые хорошие отношения".
У того же самого Витте Цветаев получил немалую сумму на обустройство. В 1898 году он писал в своем дневнике: "Весною 1895 года г.Витте мне грубо и надменно отказал во всякой поддержке этому Музею, сказавши, что "народу нужны "хлеб да лапти", а не ваши музеи". После многочисленных переговоров Витте согласился лишь на 200 т.р."
Но главным дарителем, главным жертвователем на Музей был, конечно, Ю.С.Нечаев-Мальцов. Марина Цветаева в рассказе "Музей Александра III" так описывает эти непростые отношения.
"Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто "для души" и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), - во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца (можно сказать, что отец Мальцева обрабатывал, как те итальянцы - мрамор) Нечаев-Мальцев стал главным, широко говоря - единственным жертвователем музея, таким же его физическим
создателем, как отец - духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: "Цветаев-Мальцев".)"
А дома жаловался:
-Что мне делать с Нечаевым-Мальцевым? -жаловался отец матери после каждого из таких завтраков, - опять всякие пулярды и устрицы... Да я устриц в рот не беру, не говоря уже о всяких шабли. Ну, зачем мне, сыну сельского священника - устрицы? А заставляет, злодей, заставляет! "Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите!" Он, может быть, думает, что я -- стесняюсь, что ли? Да какое стесняюсь, когда сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку - что можно для музея сделать! Из-за каждой дверной задвижки торгуется, - что, да зачем - а на чрево свое, на этих негодных устриц ста рублей не жалеет. Выкинутые деньги! Что бы мне - на музей! И завтра с ним завтракать, и послезавтра, так на целые пять сотен и назавтракаем. Хоть бы
мне мою долю на руки выдал! Ведь самое обидное, что я сам музей объедаю...
Не всегда все гладко проходило. Так в мае 1903 года разразилась гроза, не отразившаяся тем не менее на дальнейших отношениях Цветаева и Нечаева-Мальцова. В ту весну Цветаев жил в Риме и занимался закупкой гипсов для будущего Музея. "Долго ли остается мне жить, - я не знаю, но знаю, что эта зима и весна навсегда останутся счастливейшими периодами моей жизни в сфере идей и мечтаний", - писал тогда Цветаев.
1 мая 1903 года он отправил Нечаеву-Мальцову письмо, в котором писал: "Отправляясь за границу, я имел намерения не далть ни одного, даже малоценного заказа, не спросивши предварительно на каждый отдельный случай Вашего согласия. (...) Но Вы за весь этот длинный период времени лишь один раз остановили меня телеграммой. И за это доверие Ваше к моей посильной опытности и добросовестности в издержках на приобретения приношу Вам глубокую признательность..."
Однако вскорости Цветаев получает телеграмму от Нечаева-Мальцова: "Удивлен заказами на значительные суммы. Прошу подождать с заказами до Вашего возвращения и заседания Комитета."
"Получил гневную депешу, но поздно. - сетует Цветаев в письме к Р.И.Клейну от 7 мая. - Контракт на бронзы заключен. Нельзя оставлять 7 месяцев без ответа. Вопрос впрочем в 15 тыс.рубл. Эо будет чудное украшение среди скучных в большой массе гипсов. Это будет вечное имещество Музея." Цветаев не раскаивается, а в письме к Нечаеву-Мальцеву даже переходит в нападение.
8 мая, Мюнхен
"Телеграмма Ваша получена мною в момент выезда из Рима. (...) Сумма назначена Вами "значительная", но как я мог определить это назначение в цифры? Значение, которые Вам угодно было придать Музею, сделалось моим критерием при выборе предметов для приобретения, моей путеводной звездою... Я при этом ни на одну минуту не забывал, что сам я не в силах оплатить ни одной статуи, ни одной группы."
И дальше: "Только подбор памятников первостепенного значения был самой большой наградою за эти переезды в отвратительных итальянских вагонах 3 класса, за искание себе приюта в гостиницах свосем совсем бесклассных, и с их холодными и сырыми комнатами без печей и каких бы то ни было средств для нагревания, за эти высокомерные взгляды моего собрата американского директора музея, когда он садился в том же поезде в 1 класс, и на другой день ходил бок о бок со мною по тем же церквам, монастырям, музеям и делал набор памятников только в гораздо большем числе и с полною свободою, и за эти доселе мне неизвестные ревматизмы, которые я нажил при таких условиях".
Марина Цветаева вспоминает:
"С течением времени принципом моего отца с Нечаевым-Мальцевым стало - ставить его перед готовым фактом, то есть счетом. Расчет был верный: счет - надо платить, предложение - нужно отказывать. Счет для делового человека - судьба. Счет - рок. Просьба - полная свобода воли и даже простор своеволию. Все расстояние от: "Нельзя же не" до: "Раз можно не". Это мой отец, самый непрактичный из неделовых людей, учел. Так Нечаев-Мальцев кормил моего отца трюфелями, а отец Нечаева-Мальцева - счетами. И всегда к концу
завтрака, под то самое насильное шабли. "Человек ему - свой счет, а я свой, свои..." - "И что же?" -"Ничего. Только помычал". Но когда мой отец, увлекшись и забывшись, события (конец завтрака и свершившийся факт заказа) опережал: "А хорошо бы нам, Юрий Степанович, выписать из-за границы..." - настороженный жертвователь, не дав договорить: "Не могу. Разорен. Рабочие... Что вы меня - вконец разорить хотите? Да это же какая-то прорва, наконец! Пусть государь дает, его же родителя - имени..." Но когда в 1905 году его заводы стали, тем нанося ему несметные убытки, он ни рубля не урезал у музея."
"Вчера я видел Юрия Степановича. Его поразило известие, что в трех будто бы имениях, в трех губерниях, крестьяне рубят его леса," - пишет Цветаев Клейну. И тут же: "Он мне говорил, что ждет от Вас сметы ближайших строительных работ, собственно по оштукатурке..."
Письма Цветаева полны благодарности и похвал в адрес дарителя: "Низко, сердечно, увлеченно кланяюсь Вам, дорогой Юрий Степанович (...) (Клейн) радуется, ликует и славит имя Ваше за эту новую щедрость."
Не все московские богачи давали деньги охотно, но все чувствовали благодарность, которую испывал Цветаев, а он, в свою очередь, умел преподать все так, что благодарность испытывали и дающие. Ученик Цветаева А.А.Сидоров, выпускник Московского университета в своих воспоминаниях писал: "Иван Владимирович этих своих почтенных московских богачей, которые жертвовали денгги на ту или другую залу Музея, действительно умел с таким изяществом обойти, так их великолепно уговорить, так их чудесно обыграть, что между ним и ими всегда оставались самые хорошие отношения".
У того же самого Витте Цветаев получил немалую сумму на обустройство. В 1898 году он писал в своем дневнике: "Весною 1895 года г.Витте мне грубо и надменно отказал во всякой поддержке этому Музею, сказавши, что "народу нужны "хлеб да лапти", а не ваши музеи". После многочисленных переговоров Витте согласился лишь на 200 т.р."
Но главным дарителем, главным жертвователем на Музей был, конечно, Ю.С.Нечаев-Мальцов. Марина Цветаева в рассказе "Музей Александра III" так описывает эти непростые отношения.
"Не знаю почему, по непосредственной ли любви к искусству или просто "для души" и даже для ее спасения (сознание неправды денег в русской душе невытравимо), - во всяком случае, под неустанным и страстным воздействием моего отца (можно сказать, что отец Мальцева обрабатывал, как те итальянцы - мрамор) Нечаев-Мальцев стал главным, широко говоря - единственным жертвователем музея, таким же его физическим
создателем, как отец - духовным. (Даже такая шутка по Москве ходила: "Цветаев-Мальцев".)"
А дома жаловался:
-Что мне делать с Нечаевым-Мальцевым? -жаловался отец матери после каждого из таких завтраков, - опять всякие пулярды и устрицы... Да я устриц в рот не беру, не говоря уже о всяких шабли. Ну, зачем мне, сыну сельского священника - устрицы? А заставляет, злодей, заставляет! "Нет уж, голубчик вы мой, соблаговолите!" Он, может быть, думает, что я -- стесняюсь, что ли? Да какое стесняюсь, когда сердце разрывается от жалости: ведь на эту сторублевку - что можно для музея сделать! Из-за каждой дверной задвижки торгуется, - что, да зачем - а на чрево свое, на этих негодных устриц ста рублей не жалеет. Выкинутые деньги! Что бы мне - на музей! И завтра с ним завтракать, и послезавтра, так на целые пять сотен и назавтракаем. Хоть бы
мне мою долю на руки выдал! Ведь самое обидное, что я сам музей объедаю...
Не всегда все гладко проходило. Так в мае 1903 года разразилась гроза, не отразившаяся тем не менее на дальнейших отношениях Цветаева и Нечаева-Мальцова. В ту весну Цветаев жил в Риме и занимался закупкой гипсов для будущего Музея. "Долго ли остается мне жить, - я не знаю, но знаю, что эта зима и весна навсегда останутся счастливейшими периодами моей жизни в сфере идей и мечтаний", - писал тогда Цветаев.
1 мая 1903 года он отправил Нечаеву-Мальцову письмо, в котором писал: "Отправляясь за границу, я имел намерения не далть ни одного, даже малоценного заказа, не спросивши предварительно на каждый отдельный случай Вашего согласия. (...) Но Вы за весь этот длинный период времени лишь один раз остановили меня телеграммой. И за это доверие Ваше к моей посильной опытности и добросовестности в издержках на приобретения приношу Вам глубокую признательность..."
Однако вскорости Цветаев получает телеграмму от Нечаева-Мальцова: "Удивлен заказами на значительные суммы. Прошу подождать с заказами до Вашего возвращения и заседания Комитета."
"Получил гневную депешу, но поздно. - сетует Цветаев в письме к Р.И.Клейну от 7 мая. - Контракт на бронзы заключен. Нельзя оставлять 7 месяцев без ответа. Вопрос впрочем в 15 тыс.рубл. Эо будет чудное украшение среди скучных в большой массе гипсов. Это будет вечное имещество Музея." Цветаев не раскаивается, а в письме к Нечаеву-Мальцеву даже переходит в нападение.
8 мая, Мюнхен
"Телеграмма Ваша получена мною в момент выезда из Рима. (...) Сумма назначена Вами "значительная", но как я мог определить это назначение в цифры? Значение, которые Вам угодно было придать Музею, сделалось моим критерием при выборе предметов для приобретения, моей путеводной звездою... Я при этом ни на одну минуту не забывал, что сам я не в силах оплатить ни одной статуи, ни одной группы."
И дальше: "Только подбор памятников первостепенного значения был самой большой наградою за эти переезды в отвратительных итальянских вагонах 3 класса, за искание себе приюта в гостиницах свосем совсем бесклассных, и с их холодными и сырыми комнатами без печей и каких бы то ни было средств для нагревания, за эти высокомерные взгляды моего собрата американского директора музея, когда он садился в том же поезде в 1 класс, и на другой день ходил бок о бок со мною по тем же церквам, монастырям, музеям и делал набор памятников только в гораздо большем числе и с полною свободою, и за эти доселе мне неизвестные ревматизмы, которые я нажил при таких условиях".
Марина Цветаева вспоминает:
"С течением времени принципом моего отца с Нечаевым-Мальцевым стало - ставить его перед готовым фактом, то есть счетом. Расчет был верный: счет - надо платить, предложение - нужно отказывать. Счет для делового человека - судьба. Счет - рок. Просьба - полная свобода воли и даже простор своеволию. Все расстояние от: "Нельзя же не" до: "Раз можно не". Это мой отец, самый непрактичный из неделовых людей, учел. Так Нечаев-Мальцев кормил моего отца трюфелями, а отец Нечаева-Мальцева - счетами. И всегда к концу
завтрака, под то самое насильное шабли. "Человек ему - свой счет, а я свой, свои..." - "И что же?" -"Ничего. Только помычал". Но когда мой отец, увлекшись и забывшись, события (конец завтрака и свершившийся факт заказа) опережал: "А хорошо бы нам, Юрий Степанович, выписать из-за границы..." - настороженный жертвователь, не дав договорить: "Не могу. Разорен. Рабочие... Что вы меня - вконец разорить хотите? Да это же какая-то прорва, наконец! Пусть государь дает, его же родителя - имени..." Но когда в 1905 году его заводы стали, тем нанося ему несметные убытки, он ни рубля не урезал у музея."
"Вчера я видел Юрия Степановича. Его поразило известие, что в трех будто бы имениях, в трех губерниях, крестьяне рубят его леса," - пишет Цветаев Клейну. И тут же: "Он мне говорил, что ждет от Вас сметы ближайших строительных работ, собственно по оштукатурке..."
Письма Цветаева полны благодарности и похвал в адрес дарителя: "Низко, сердечно, увлеченно кланяюсь Вам, дорогой Юрий Степанович (...) (Клейн) радуется, ликует и славит имя Ваше за эту новую щедрость."