Честно
В детстве я рисовал солнце черным. Просто сажал кляксу, ввинтив кисть в угол листа. Трава у меня получалась зеленой, небо - голубым.
Мама ставила передо мной яркие баночки гуаши и учила, что солнышко, оно - желтое. Отец добавлял от себя, что бывает розовым или красным, если мороз. А черное солнце рисовать неправильно. Нет такого солнца. Они ошибались тогда, конечно.
- Спишь?
Не спал я. Просто уронил лоб на колени и шевелил языком выбитый зуб: прирастет - не прирастет. Обидно, если придется ходить щербатым из-за тупого мента.
Крепкий толчок в плечо. Я поднял глаза:
- Ну что тебе?
- Кажись, следователь новый приехал! - сосед скреб трескучую щеку, ловил мою реакцию.
- Иди тогда, Ваня, и предложи ему чая с конфитюром.
- Я Важа! - он беззвучно ударил лощеную серой эмалью решетку.
Утром, когда меня втолкнули в камеру, Важа уже лежал на ребрах узкой скамьи. Худое обветренное лицо его отекло, от волос к мочке уха шла тонкая линия запекшейся крови. Его били, и били, судя по всему, недавно.
- Я Важжжа, - повторил он.
Какое мне было дело до имени грязного арестанта? На двух квадратных метрах, накрытых клеткой, он был для меня лишь помехой, вором пространства.
- Зачем я приехал в вашу Москву? Гулять нельзя! Людей нет! Город есть, а людей нет.
И он запел.
Нетав сад арис кидев ца,
Удзирод лурджи халаси
Сцоред исети рогорц шениа!
В КПЗ, как и в грузинских ресторанах, скупятся на многоваттные лампочки - сумрак здесь также клеит глаза - может быть, поэтому я сразу вспомнил его песню. И когда сквозь прутья арматуры в камеру затекла тень, съевшая наш дешевый уют, я поежился. За решеткой стоял полицейский. Голос его прогремел:
- О чем поем, гражданин грузин?
- О Родине, о городе, - робко ответил Важа и проверил опухший висок.
- А я думал, что все грузины хорошо поют.
- Все.
- Тогда получается, что ты не грузин?
Важа поджал губу. Плюхнулся на скамью, засучил ногами.
- Степа, дверь открой! - рявкнул в коридор полицейский. - А вы, Нестеров, за мной.
Теперь, как только услышал свою фамилию, я узнал его. Внутри что-то вздрогнуло, точно завелся мотор. Я вспомнил его спину, когда шел следом по коридору, огромную, из-за которой нужно выпрыгивать, чтобы посмотреть вдаль. Прекрасная спина, укрытие от страхов и осколков, за ней так же легко и спокойно мы входили колонной в Грозный.
В кабинете уже обнялись. Оба кивнули со вздохом.
- Султан! - мы придумали эту кличку, и только мы смели его так называть.
Молчаливый, широкогрудый, с жирными усами - среди восемнадцатилетних пацанов в бушлатах с закатанными рукавами и стянутых ремнями до пузырей, он единственный был похож на тех солдат, что, сжимая ППШ, смотрят вдаль из гранитных постаментов братских могил.
Султан - кличка эта прилепилась, прижилась. Фамилию знали, её осекающимся криком каждое утро воскрешали наши сержанты. А имя, оно забылось, случайно и быстро.
- Ну садись.
- Я и так сижу!
Посмеялись.
Султан взял исписанную шальным почерком бумагу.
- Я тебе вот что скажу, Илюш: протокол задержания...
- Брось ты свои протоколы! Как сам-то? - я залип с острой, как серп, улыбкой.
- Да я-то что! - он тоже улыбался, как дурак, как плюшевый. - Это ты у нас личность! - Я махнул в сторону. - Нет. Не отмахивайся. Ты - молодец. Единственный в люди выбился. Образование, бизнес. По телеку показывают! Я и не узнал сначала. Последний раз-то тебя вживую видел, когда из-под обстрела тащил. Потом тебя сразу в лазарет увезли. А теперь вот оно как: оппозиция!
Султан дернул ящик стола. Зазвенело перекатываясь стекло.
- Будешь? - он вынул бутылку, следом - две стопки.
Выпили. Водка сжала и без того пустое брюхо.
- Только чего ты в политику подался? Зачем? Утром звонок сюда был: задержанного Нестерова не отпускать, обвинений не выдвигать, с журналистами не общаться, на суд не возить. Все! «До новых указаний».
Султан налил еще по одной.
Закурил.
- Я сегодня должен уехать, - начал я. Он застыл с сигаретой на отлете. Дым ровно тянулся к потолку. - Из страны, понимаешь?
Кивнул.
- Они меня закрыть хотят. Обставят все хорошенько, - продолжил я: скажут, что шпион, расхититель. Предатель! Они же знают, что...
- Погоди! - одернул Султан. - Скажи, а зачем тебе все это надо было? Чего тебе не хватает? Телефон американский, пальто дорогое. Зубы целы!
Меня словно садануло. Я смотрел, как он отрывает стопку от стола. Что мне надо?! При чем здесь пальто, телефон мой? Я уперся языком в шатающийся зуб. Заныло.
- Хочу, чтобы все так жили, - сказал.
- Как?
- Честно!
- Честно? Это по-твоённому, значит?
- Ты и сам знаешь, как это! - по пояснице пробежала холодная капля пота. - Вот там все по-честному было… - я вдруг указал пальцем вниз.
Султан вернул полную стопку на место. Все вспомнилось разом.
Убитых разносили в ряды и укрывали белым. Оттого трупы делались похожими на личинки.
Бойцы сыпались из разрывов домов, как муравьи из шипящей на дыму коряги.
Уцелевших волокли дальше, к площади, где в пыли и бетонной крошке толкались Уралы. Завидев мертвецов, раненые переставали стонать и приподнимались на носилках, словно их животы тянуло судорогой.
Мы вошли, когда погасли пожары, когда лица парней выцвели от усталости. А потом появилось солнце, темное и густое, как нефть. Я увидел его сквозь марево, и следил, как лениво оно собирает свое тело с постели горизонта и нахально валится на вспаханную ночным боем улицу. Султан был рядом. Он тоже глядел не щурясь в тот черный восход.
- Война войной. А сейчас честным быть - значит, делать то, что говорят.
- А ты изменился, - я вдруг заметил, как он постарел: сник в плечах, пополнел к низу; и эта сетка воспаленных капиляров на носу...
- Наоборот, не хочу ничего менять! Понял?!
Я понял. Понял, что стало с ним.
- Вот как я тебя отпущу? - спросил Султан шепотом. - Куда мне после этого? Снег мести? Или на овощебазе, как инвалиды из нашей роты, кроссворды разгадывать в будке сторожевой?
- Прикинешься дурачком. Перепутали, мол. Я же по административке у вас. Пойми ты, на квартире обыск, если я не улечу сейчас, могу не улететь вообще. Султан?.
- Товарищ капитан!
- Ясно.
Только сейчас я осознал, что он не опьянел, а уже был пьян. Я продолжил:
- Ясно все с тобой, товарищ капитан. Грузина хоть отпусти. Нормально он поет.
- Хоть и чурка - отпущу. У него фамилия знаешь какая? Знаешь? Кантария!
- А ты, болван, представь, что я Егоров!
Он выдержал мой взгляд, будто проверяя, не Егоров ли я. По белеющим кулакам Султана было видно, сколько в нем злости.
- Степа! - В дверях спустя минуту тишины вырос Степа. - Нестерова в камеру отведи. А второго, певца этого, на выход с вещами!
Уже поднявшись с привинченного стула, я дернул свой проклятый зуб. А потом аккуратно опустил его в недопитую водку. Заглянув в порозовевшую стопку, Султан окаменел.
- Это трофей тебе, - сказал я, сглотнув кровь.
И пошел.
Шаг.
Еще один. Не прижился зуб-то.
- Степ, погоди, - услышал я в спину, - этому тоже вещи отдай. И на выход!
- Спасибо, Султан.
Я сам закрыл дверь, опередив тугой доводчик.
Через год в Лионе я получил письмо от бывшего сослуживца. Из него узнал, что весной капитан полиции Олег Салтанов уволился из органов внутренних дел по собственному желанию. Летом того же года он повесился у себя на даче.