О чем писал самый главный большевистский историк в 20-х
Покровский был главным историком у большевиков. Ему поступали все найденные и конфискованные ВЧК документы, письма, дневники. Самые знаменитые - это дневники Николая Романова и его семьи. В книге об этих документах сказано, что там многого не хватает, потому что после отречения Николай 2 два дня жег документы. Кстати именно Покровского хрустобулочники обвиняют в подделке царских дневников. И что же тогда помешало Покровскому "обнаружить" сожженные документы?
О Ленине и большевиках:
... Уж не будем говорить об обывателях - тем бог велел не видеть дальше своего носа: но сколько раз мы, партийные люди, изучавшие Маркса и историю, пожимали плечами, слушая речи Ленина. ... Но этому человеку на роду написано пугать обывателя, русского и заграничного. Об Учредительном собрании и демократической республике он больше не говорил, а стал держать речи о социалистической революции. И опять пришла очередь пожимать плечами не одним обывателям. В отсталой «мужицкой», «полуфеодальной» России - социализм! Ведь это же явная утопия! Ведь это же безумие, которое кончится тарарахом через три месяца, если не через три недели!
Однако, как и в пятом году, итти было не за кем, кроме Ленина. Керенщина быстро вырождалась в корниловщину. От нее на версту несло трупным смрадом контрреволюции - даже либералы, почестнее, морщились. А левее керенщины, вплоть до ленинского блока, было огромное пустое пространство, по которому, плача и причитая, метались интернационалисты. Кто не хотел видеть, как воскресший помещик при правлении воскресших Романовых будет воспевать столыпинщину, тот должен был пойти за Лениным.
И пошли - иные не без тоскливых предчувствий. С тоской смотрели они, как сначала национализировали банки, потом разогнали учредилку... Безумие, утопия. И они готовились к честной революционной смерти - может быть, завтра, может быть через месяц...
... Мне кажется, что основным качеством Ильича теперь, когда оглядываешься на прошлое, является его колоссальное политическое мужество. Политическое мужество - это не то, что обычная храбрость. Среди революционеров масса храбрых людей, которые не боятся ни виселицы, ни веревки, ни каторги. Но эти люди боятся взять на свою ответственность большие политические решения. Характерная черта Ильича заключалась в том, что он не боялся брать на свою ответственность политические решения какого угодно размера. Он не отступал в этом отношении ни перед каким риском, брал на свою ответственность шаги, от которых зависела участь не только его личности, не только его партии, но всей страны и до некоторой степени мировой революции. Это было до такой степени необыкновенное явление, что Ильич всегда все свои выступления начинал с очень маленькой кучкой, потому что находилось очень немного столь же дерзких людей, которые осмеливались за ним итти.
... Я помню, как к этому относилась буржуазная профессура. Там слово «товарищ» произносилась не иначе, как с усмешкой. Это явный дурак. Человек, который идет за Лениным - это один из тех дураков, которые думают, что в России можно устроить вооруженное восстание. Ленин не убоялся этих насмешек, и вообще не убоялся грандиозности этой задачи, не убоялся и того, что это значило звать к пролитию крови и что кровь будет пролита. Несмотря на то, что первая попытка не удалась, Ильич не пал духом. Много было людей, которые после декабря 1905 года впадали в истерику и говорили, что теперь Ленину ничего не осталось, как пустить себе пулю в лоб, - но он не пустил себе пули в лоб. Первое не удалось - удастся второе, третье.
... Поэтому для нас было, как удар грома из ясного неба, что по инициативе Ильича ЦК принял немецкий ультиматум. Я помню, я был до такой степени возмущен, что у меня не хватило духу подойти к Ильичу в Екатерининском зале Таврического дворца и с ним поздороваться. Мне казалось, что случилось морально ужасное до невероятных пределов. ... Повторяю, для этого нужно было колоссальное политическое мужество, колоссальная уверенность в том, что иного выхода нет. ... Но в верхах партии настроение было такое, что нужно было иметь громадное политическое мужество, чтобы взять на себя ответственность, чтобы сказать среди общей атмосферы революционной войны: нет, надо заключить мир во что бы то ни стало.
... Это, во-первых, его колоссальная проницательность, которая под конец внушила мне некоторое суеверное чувство. Я с ним часто спорил по практическим вопросам, всякий раз садился в калошу, и после того как эта операция повторилась раз семь, я перестал спорить и подчинялся Ильичу, даже когда логика говорила - не так нужно действовать, - но, думал, он лучше понимает, он на три аршина в землю видит, а я не вижу.
... Когда начался спор Ильича с Богдановым по поводу эмпириомонизма, мы руками разводили и решили, что просто за границей от безделья Ленин немножко повихнулся. Момент критический. Революция идет на убыль. Стоит вопрос о какой-то крутой перемене тактики, а в это время Ильич погрузился в Национальную библиотеку, сидит там целыми днями и в результате пишет философскую книгу. Зубоскальства было без конца. В конце концов Ильич оказался прав.
... Нам кажется теперь до чрезвычайности естественным, как воздух, которым мы дышим, и вода, которую мы пьем, что всякая революционная партия, занимающаяся пропагандой и агитацией, должна быть хорошо организована, в революционный период конспиративна, и что ее тактика должна быть боевой тактикой вооруженного восстания, - тактикой применения силы. Но только благодаря Ленину нам это кажется само собой разумеющимся.
О буржуазии:
... Буржуазия, как всякое меньшинство, тиранически господствующее над большинством, всегда занята или борьбой внутренней, или, если внутренней борьбы нет, начинает борьбу снаружи. Мнение о пацифизме буржуазии, это есть гнилое мнение. История, вероятно, скажет, что это был самый воинственный класс на земном шаре, куда более воинственный, чем средневековые рыцари. Буржуазия всегда дерется. Иногда она дерется со своими собственными рабочими, и тогда ей некогда драться со своими соседями. В период, когда буржуазный строй не стабилизирован, когда он качается, буржуазия обыкновенно настроена «мирно». Возьмите, напр., Францию и Англию в 30 - 40-х гг. XIX века, Францию, которая была беременна 48 годом, в которой все кипело внутри, в короля которой стреляли из всевозможных орудий, включая и предшественника теперешнего пулемета, который тогда называли «адской машиной», когда восстания на улицах Парижа разражались регулярно каждые два года, - в это время Франция была сравнительно мирной страной. Правда, она завоевала в то время Алжир, но это было в колонии. Чрезвычайно характерно, что, когда буржуазия находится в мирном состоянии по отношению к своим соседям, она всегда грабит и бьет кого-нибудь в колониях, и этим, так сказать, отводит душу. Душа буржуазная просит драки, но с соседями драться нельзя, это опасно, рабочие напирают с тылу, поэтому, давай, я буду колотить желтых, серых, синих, кого угодно, но в колониях. Возьмем Англию в это же самое время. Это как раз разгар чартизма, опять ей некогда заниматься войной в Европе, но она в это время исподтишка завоевала Индию. Индия как раз была окончательно завоевана в эти годы. Кончается все это, чартизм подавлен, революция 48 года разразилась, рабочие Парижа расстреляны в июне 48 года, буржуазия вздохнула полной грудью, и Англия и Франция, вместе, через два года инсценируют крымскую войну. Затем идут дальше франко-австрийская война, австро-прусская война, франко-прусская война, и все это заканчивается Коммуной. Грозный красный призрак снова встает перед буржуазией, и снова она поджимает хвост на 20 лет.
О монархии:
... Милюков в своей истории русской революции весьма прозрачно намекает на какое-то шушуканье с немцами Николая II и его министров с осени 1916 года. У нас есть косвенные указания и с противоположной германской стороны. Правительству того же Милюкова его швейцарский осведомитель сообщал в апреле 1917 года, со слов «одного известного берлинского банкира», что «в германских руководящих сферах русская революция произвела сначала удручающее впечатление вследствие того, что в Берлине уже были совершенно уверены в близком сепаратном мире с Россией. Русские события разрушили эту надежду, и разочарование было страшное». В доставшихся нам бумагах Николая Романова никаких документальных следов его переписки с немцами о сепаратном мире не нашлось. Но в его дневнике сохранились две записи, объясняющие, почему именно в его бумагах и бесполезно было бы эти документы искать. 9 марта он приехал - уже бывший император - в Царское Село, а 10 марта записал: «просматривал, приводил в порядок и ЖЕГ бумаги»; 11 марта, «продолжал сжигать письма и бумаги».
... Николай признается себе и близким, - едва ли ему приходило в голову, что его дневник так скоро попадет в чужие руки, - что отрекаться ему приходилось для «удержания армии на фронте». Иными словами, революция не ограничивалась уже Петербургом, и малейший признак борьбы за власть «старого деспота» (так назвал Николая Милюков в своей речи) привел бы к тому, что солдаты массами хлынули бы на защиту революции, бросив фронт. На самом фронте это было так очевидно, что все главнокомандующие ответили на телеграмму Алексеева почти тождественно.
... «Великий князь Михаил Александрович, - рассказывает в своих воспоминаниях Родзянко, - поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно... Даже увезти его тайно из Петрограда не представлялось возможным: ни один автомобиль не был бы выпущен из города, как не выпустили бы ни одного поезда из него. Лучшей иллюстрацией может служить следующий факт. Когда А. И. Гучков вместе с Шульгиным вернулись из Пскова с актом отречения Николая II в пользу, своего брата, то Гучков отправился немедленно в казармы или мастерские железнодорожных рабочих, собрал последних и, прочтя им акт отречения, возгласил: «Да здравствует император Михаил!» - но немедленно же был рабочими арестован с угрозами расстрела, и Гучкова с большим трудом удалось освободить при помощи дежурной роты ближайшего полка».
... Уже 12 числа Палеолог записал, что «республиканская идея популярна в рабочей среде Петрограда и Москвы». Если эта идея победила, мы обязаны этим, конечно, не робким «социалистам» первого петроградского исполкома, а тем, кто на возглас: «Да здравствует конституционный царь!» ответил тысячью возгласов: «К стенке его!».
Смертельный удар монархии нанесла та масса, которую монархия расстреливала 9 января 1905 года. «Кровавое воскресенье» не было простой ошибкой: то была отчаянная попытка царизма из пулеметов и винтовок расстрелять свою смерть. Пустое занятие - от смерти не отстреляешься.
О делах большевиков:
... И когда Ленин стал писать о национализации земли как ближайшей задаче русской революции, это, не будем теперь греха таить, смутило многих и очень многих большевиков, - а большевик и тогда уже (в 1905 г.) был среди русской «революционной» интеллигенции человеком, не то отверженным, не то просто рехнувшимся. А если бы кто договорился до национализации фабрик и заводов, - т. е. до того, что теперь стало для нас обыденной действительностью, - насчет состояния умственных способностей такого человека ни у кого бы и сомнений никаких не было.
И еще большее сострадание добрых людей возбудил бы тот, кто стал бы уверять, что по части упразднения заборов с гвоздями ... тогдашняя Россия, пойдут первыми. Ибо казалось истиной самой очевидной, что, социализм может к нам притти только после Западной Европы и Америки: иного пути эта Западная Европа просто не допустит... Сосуществование социалистической России и буржуазной Европы просто невозможно, - учил тогдашний «здравый смысл» и прочие авторитеты. Если бы кто-нибудь нарисовал картину, опять-таки для нас ставшую обыденной; к этому перед 1905 годом, отнеслись бы так же, как к предложению ходить на голове, ногами кверху.
О науке и культуре после революции:
... На самом деле, парадокс русской революции в том и состоит, что эта самая демократическая изо всех революций, когда-либо бывших, больнее всего ударила по низам, сравнительно пощадив верхушку. У нас, нечего греха таить, очень плохо обстоит дело с народной школой и народным учителем, но университеты еще держатся, и университетские профессора питаются лучше, чем какой-либо другой разряд «работников просвещения». Мы ходим без сапог, - а Эрмитаж, во время революции и благодаря ей, становится первым собранием мира после Лувра и Ватикана. У нас в аптеке не допросишься горчичника, а в Питере, именно в годы революции, вырос рентгенологический институт, который заграничные ученые считают одним из первых в Европе. Как раз «высшая»-то культура у нас еще и держится: когда-нибудь русскому пролетарию поставят памятники и перед Академией наук, и перед Академией художеств именно за то, что он, далеко отброшенный всем своим тяжелым прошлым от науки и искусства, им, казалось, совсем чужой, в критические минуты не дал загубить эти редкие у нас тепличные растения и, голодая, холодая сам, отогрел и выходил их для будущих поколений.
О приказе № 1:
... вот что рассказывает о возникновении «приказа № 1» Н. Суханов - не большевик, а в ту минуту, когда он это писал, еще определенный противник большевиков. «Вернувшись за портьеру комнаты 13-й, где недавно заседал Исполнительный комитет, я застал там следующую картину: за письменным столом сидел Н. Д. Соколов и писал. Его со всех сторон облепили сидевшие, стоявшие и навалившиеся на стол солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что он писал... Оказалось, что это работает комиссия, избранная Советом для составления солдатского «приказа». Никакого порядка и никакого обсуждения не было, говорили всё и все, совершенно поглощенные работой, формируя свое коллективное мнение безо всяких голосований... Окончив работу, поставили над листом заголовок: «Приказ № 1»... Приказ этот был в полном смысле продуктом «народного творчества», а ни в коем случае не злонамеренным измышлением отдельного лица или даже руководящей группы...»
Об армии 1917 года:
... Это - донесение главнокомандующему армиями Северного фронта, Рузскому, командовавшего 5-й армией Абрама Драгомирова: «Три дня подряд ко мне приходили полки, стоявшие в резерве, с изъявлением своей готовности вести войну до конца, выражали готовность по первому моему требованию итти куда угодно и сложить головы за родину, а наряду с этим крайне неохотно отзываются на каждый приказ итти в окопы, а на какое-либо боевое предприятие, даже на самый простой поиск, охотников не находится, и нет никакой возможности заставить кого-либо выйти из окопов. Боевое настроение упала.. Не только у солдат нет никакого желания наступать, но даже простое упорство в обороне и то понизилось до степени, угрожающей исходу войны. Все помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь итти в резерв, и все мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинске. За последние дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекие тыловые города, а на их место поставить войска Петроградского и других больших гарнизонов... Настроение падает неудержимо до такой степени, что простая смена одной части другою на позиции составляет уже рискованную операцию, ибо никто не уверен, что заступающая часть в последнюю минуту не откажется становиться на позицию, как то было 28 марта с Ряжским полком (который после уговоров на позицию стал)».
... Но вот две выдержки из того, что рассказывал Щербачев, начальник румынского фронта: «Я не буду приводить вам много примеров, я укажу только на одну из лучших дивизий русской армии, заслужившую в прежних войсках название «железной» и блестяще поддержавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизия эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать. Подобный же случай произошел на днях в соседней с этой дивизией, тоже очень хорошей стрелковой дивизии. Начатые в этой дивизии подготовительные работы были прекращены после того, как выборными комитетами, осмотревшими этот участок, было вынесено постановление, - прекратить их, так как они являются подготовкой для наступления. Если мы не хотим развала России, то мы должны продолжать борьбу и должны наступать. Иначе получается дикая картина. Представители угнетенной России доблестно дрались; свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, граждане свободной России не желают драться и оградить свою свободу. Дико, странно и непонятно! Но это так».
... «Оптимист»-Брусилов не мог все же не рассказать любопытнейшего анекдота. «Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам. Комитеты пошли против этого течения, но им заявили, что их сместят. Я долго убеждал полк и когда спросил, согласны ли со мною, то у меня попросили разрешения дать письменный ответ. Через несколько минут передо мною появился плакат - «мир во что бы то ни стало, долой войну». При дальнейшей беседе одним из солдат было заявлено: «сказано без аннексий, зачем же нам эта гора». Я ответил «мне эта гора тоже не нужна, но надо бить занимающего ее противника». В результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: «неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей: зачем же калечиться?»
... «Из окопов приходили делегаты. «До каких же пор, - говорили они на заседаниях Петроградского совета, - будет тянуться это невыносимое положение. Солдаты приказали нам заявить вам: если до первого ноября не будет сделано решительных шагов к миру, окопы опустеют, вся армия бросится в тыл».
Об Антанте:
... «В Севастополе разыгралось то же бесчинство, которое имело место в Одессе. Французские солдаты швыряли свои винтовки в море, братались с большевиками, французские офицеры налагали контрибуции на бегущих буржуев и получили с одного корабля до полмиллиона рублей. Д. армии даны были сутки на вывод кораблей из порта.
... Он убедится тогда, как должны были убедиться читавшие документы в подлиннике, что приходившие тогда с юга известия о большевистских настроениях французской армии, о «манифестациях с красными флагами», возгласах «Вив ле большевик», «бросании оружия в воду, братании с красными, отказах от отправки на фронт», безусловно верны: теперь мы это знаем от людей, которым страшно не хотелось, чтобы это было, но которые, к своему ужасу, не могли этого не видеть.
... за это «свое» французская буржуазия действительно «кровь проливала», дралась серьезно, не щадя себя. Так, по крайней мере, вела себя простоватая и наивная мелкобуржуазная масса, у нас в России идущая за правыми эсерами и меньшевиками. И вот, тот факт, что съехавшиеся в Одессе «освободители» проводили время в «ресторанах и разговорах»..., а подставлять лоб под пули большевиков посылали сынов «прекрасной Франции», этот факт душа мелкобуржуазного французского патриота переварить не могла.
... из письма: «Англичане осуществляют свою помощь методично и беспрерывно. Пока ими доставлено все на армию в сто тысяч человек. Все превосходного качества, все солидно, всего много. Завалены медикаментами. Есть бронированные аэропланы, с летчиками англичанами. Понемногу армия переодевается в английскую форму. Ожидаем дальнейшие транспорты».
Об интеллигенции:
... Наша интеллигенция всегда была заражена, по отношению к рабочим и крестьянским массам, тем ядом, который иные называют «генералином». Мужико-фильствующая и рабочелюбивая, она не в шутку говорила о «меньшем брате» - и хотя никогда не называла себя прямо «старшим братом», но так себя чувствовала и понимала. А меньшой должен старшего слушаться. Когда меньшой, немножко неожиданно для старшего, дал сзади коленкой Романовым, на него слегка обиделись («зачем не спросился?»), но не протестовать же было против столь удачного жеста. Февральскую революцию милостиво простили, но тут же нравоучительно разъяснили меньшому, что озорничать он должен в пределах: Романовых уж пусть, ну, а буржуазию не смей - она нужна по таким-то и таким-то «строго марксистским» основаниям. Меньшой сначала послушался, но, присмотревшись и увидев, что «строго-марксистская» линия ведет прямо в болото, снова выскочил из оглобель, уже всерьез и надолго, и снова дал раза - теперь уже буржуазии. Этого перенести никак было нельзя. Люди вообще не любят видеть себя в дурацком колпаке, а когда это украшение увидал на себе «мозг страны», он пришел в дикую ярость, и наделал поступков: а поступки, увы! вещь объективная, и сам господь бог, как известно, бывшего не бывшим сделать не может. От поступков интеллигенции полилась кровь, и чем шире была ее река, тем труднее было протянуть через нее руку.
Дальше пошла скорбь по отобранным районом штанам, неприятности от уплотнившего квартиру рабочего, колка дров, копанье на огороде, чтобы не помереть от холода и голода - и все же холод и голод из-за общей разрухи, основными виновниками которой, конечно, являются те, кто не догадался послать Николая ко всем чертям еще осенью 1915 года, когда соответствующая объективная обстановка уже была налицо, т. е., в первую голову патриотствовавшая тогда и оравшая «ура» интеллигенция, - наконец, разговоры с ушка на ушко об ужасах «чрезвычаек»; все это складывалось в своего рода «миросозерцание», до сих пор... свято хранимое большинством серой интеллигентской массы в России. Да, именно количество пока еще на стороне того, чтобы «стоять перед отчизною воплощенной укоризною», ... - горько вопрошая «меньшего брата»: «Каин, что ты сделал с братом своим Авелем?». Рабочие и крестьяне, что вы сделали с российской интеллигенцией?
Но поза ... помимо того, что весьма несовременна ..., она еще крайне глупа, ибо сердиться на историю столь же мало целесообразное занятие, как сечь океан.
... Не говоря уже об общих условиях, которые в известный момент экономического развития делают контрреволюционной всякую интеллигенцию, большинство русской оказалось в октябре 1917 г. «по ту сторону баррикады» благодаря его глубокому омещанению, благодаря потере способности понять какую бы то ни было революцию, какой бы то ни было пафос, какой бы то ни было идеализм, не в философском, конечно, смысле (о, этим наша интеллигенция богата сверх меры!), а в социальном - понять,, что люди могут жить не только ради набивания брюха и делания карьеры, а и во имя чего-то другого. Это было то большинство, которого не тронула столыпинщина, удовольствовавшись истреблением его вождей, которое сохранило «легальность» и, досмерти обрадованное, что «пронесло», что его не тронули, другу и недругу заказало совать нос в революцию. А для успокоения все-таки иногда шевелившейся совести, вся революция была объявлена делом провокаторов. ... Всецело отдавшись устройству своего квартирно-желудочного благополучия, эти интеллигентные мещане больнее всего должны были почувствовать именно удары революции с этой стороны. ...
На этом болоте густо разрасталась плесень легенд о «бандитах», «немецких шпионах» и тому подобные фрукты интеллигентской психологии. Чего эти большевики стараются? Ясно, что кто-то им платит, кто-то их нанял, купил.
О гражданской войне:
... У междоусобной войны был пафос с обеих сторон - иначе и войны не было бы. Банкиры и фабриканты просто убежали за границу, ухватив с собою, что можно, они не дрались. А те, кто дрался, преимущественно мелкая буржуазия, городская интеллигентная и темная деревенская должны были иметь какой-то идеал, за который они клали головы. Нам нет никакой нужды это скрывать: на белые фронты ушла морально-лучшая часть реакционеров. Оставшаяся внутри рубежа интеллигенция быть может именно потому и являет собою столь унылое зрелище, что эти люди ни за что не дрались. Невозможно себе представить человека, за белую булку живот свой положившего. И вот, картина умиравшей на белых фронтах молодежи, умиравшей нелепо, не за будущее, а за прошедшее, но субъективно клавшей все же таки душу за други своя, эта картина должна была нанести первый удар интеллигентскому филистерству. Эмиграция доделала остальное. Эмиграция многих и из нас отучила от последних «демократических иллюзий». показав нам «великие демократии» в домашнем быту - не в парадном костюме парламентского красноречия, а в простеньком образе парижского городового, парижской консьержки или парижского лавочника. Только слепой не увидал бы, на чем эта штука держится. Авторы «Смены вех», вероятно, бывали за границей и раньше. Но одно дело быть, другое жить - и жить не в качестве «богатого иностранца» а в качестве нищего изгнанника. Тут поймешь пафос революции!
... традиционную мораль буржуазного общества, где капиталист пролетария убивать может, и косвенно, и даже прямо (тогда это называется «поддержанием порядка»), а вот ежели пролетарий убьет капиталиста - это преступление, и пролетарий должен раскаиваться, а его друзья - за него стыдиться. Коммунары, расстрелявшие, в ответ на зверства версальских буржуев, сотню заложников, - злодеи, а версальское правительство, расстрелявшее тридцать тысяч парижских рабочих - только суровый исполнитель своего долга.
О учредительном собрании:
... Большевики, несомненно, поторопились с выборами (производившимися, мы помним, через две недели после революции). Благодаря этому, выборы прошли при наличности на местах, особенно в деревне, старой эсеровской администрации: новая власть успела взять управление в руки только в крупных городских центрах, - и, что особенно важно, прошли по старым спискам. ... Всякому, понимающему механику демократических выборов, ясно, что должно было получиться из этой комбинации - старой администрации и старых списков. Все то давление, какое правительства буржуазных демократий оказывали, обыкновенно, на выборы, на этих выборах было на стороне п. с.-р. А новая власть, хотя и успела издать декрет о земле, но провести его в жизнь еще не имела времени, - для практического крестьянина это все еще были слова, была только писанная бумага, а бумаги, исписанной хорошими словами, крестьянин видел уже достаточно. И, наконец, новая ошибка большевиков, выборы были произведены до заключения перемирия - т. е. раньше, чем новая власть успела показать, что она не только хочет, но и может, умеет прекратить ненавистную народным массам бойню. Нет сомнения, что одно перенесение выборов на две недели дальше, по ту сторону перемирия (подписанного 1/14 декабря), поколебало бы слабое эсеровское большинство.
О послереволюционном пацифизме:
... Вот почему этот период нашей, послереволюционной истории, период, охватывающий время от октября 1917 по август примерно 1918 года, можно назвать периодом пацифистских иллюзий. Иллюзии эти в массовой работе принимали самые разнообразные формы. То мы собирались разбазаривать десять миллионов аршин ткани из интендантских складов старой армии и торговались с Красной армией, только что возникавшей тогда, из-за каждого миллиона аршин; то мы отпускали на все четыре стороны московский комитет кадетской партии, на аресте которого настаивали рабочие; то мы позволяли, под самым у себя носом, эсерам заключать договоры с французской миссией на предмет спускания под откос советских поездов и взрыва мостов на наших железных дорогах, позволяли тем же эсерам партиями свозить белогвардейское офицерство и генералитет в Поволжье, готовя контрреволюционный взрыв, в то время как эсеровская фракция легально продолжала заседать во ВЦИКе; то мы собирали отборных академических зубров и пытались, «по соглашению» с ними, выработать новый устав высшей школы, и т. д., и т. д., словом, всех наших пацифистских глупостей того периода и не перечтешь.
О НЭПе:
... В 1921 году заблуждались - далеко в меньшей степени, чем в 1918 - и мы, но гораздо больше заблуждалась на наш счет буржуазия. Наши собственные иллюзии сводились, главным образом, к переоценке личной инициативы и, в связи с этим, частнохозяйственного почина в деле поднятия промышленности. В «реакционном», по отношению к «военному коммунизму». настроении нам казалось, что стоит отказаться от методов «военного коммунизма», и, можно сказать, эта самая инициатива попрет из земли, а вместе с нею явятся в промышленность и скрывавшиеся на нелегальном положении частные капиталы. Это дополнялось другой иллюзией, будто и заграничные и частные капиталы немедленно возжаждут использовать открывшиеся в России возможности, которые нам, опять-таки по контрасту с «военным коммунизмом», представлялись огромными.
Ни того, ни другого не случилось, и не могло случиться. Частный капитал из нелегальной спекуляции переместился в легальную торговлю, в особенности розничную и полурозничную, с ее быстрым оборотом, но в промышленность, с ее, сравнительно, медленным оборотом и невысоким уровнем барыша, этот, вскормленный бешенной спекуляцией предшествующего периода, частный капитал не пошел. Промышленность пришлось восстановлять пролетарской диктатуре собственными усилиями, без какой-либо помощи даже из-за границы.
О голоде 1921 г.:
... Я не помню, чтобы кто-нибудь подходил с этой точки зрения к голоду 1921 года: а, между тем, если вы наложите карту наиболее остро голодавших районов на карту белых фронтов 1918 - 1920 гг., вы получите удивительнейшее и чрезвычайно красноречивое совпадение. Голодал, как правило, бывший театр гражданской войны, где хозяйство было подшиблено перекатывавшимися через деревню по нескольку раз в том и другом направлении фронтами. Наоборот, то что советская власть прочно держала в руках, куда не заходил ни Колчак, ни Деникин, то не только уцелело от голода, но в 1921 году давало даже картину исключительного процветания... Засуха, конечно, засухой, но без помощи Колчака, Деникина и Врангеля до каннибализма засухе все же довести дело не удалось бы.
О националистах и сепаратистах:
... «Большевистский строй разрушил грузинскую нацию, ее национальный строй и культуру, - пишет Жордания («Большевистский строй» сделал это чрезвычайно конспиративно, так что не только сторонние наблюдатели, и сам грузинский народ этого не заметил; адски коварные люди!), - но прочие неисторические (!) нации он национально продвинул вперед и направил на путь возрождения. Например, Украина создалась на наших глазах. Этот 40-миллионный народ представляет такую огромную силу, что в случае желания его выделиться из Москвы (!!), последняя невольно должна признать это. За ней последуют и другие нации. Для нас это тем паче будет легко, что между нами и Москвой встанет Украина и уничтожатся с ней (Москвой) общие границы. Расчленение Советского союза на национальные единицы можно произвести более организованно, если это возьмет на себя Украина. При таких условиях... грузинская нация вступает в рамки национального движения Украины».
О красном терроре:
... Характерно, что в «меры» первоначально расстрел не входил. Мы уже упоминали, что «высшую меру наказания» ВЧК долго применяла только к бандитам и провокаторам; и лишь в сентябре 1918 года Совнарком постановил, что «Подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам, мятежам, что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». У пролетарской власти было очень крепкое терпение - много нужно было сделать, чтобы и оно наконец лопнуло.
У самого пролетариата терпение стало лопаться значительно раньше, и не подлежит сомнению, что если бы были организованы те революционные трибуналы из рабочих, о которых говорил один из проектов ноября 1917 г., не одна сотня саботажников была бы тогда же расстреляна.
... Тов. Петерс пишет в своих воспоминаниях по поводу красного террора: «... Я должен категорически заявить, что этот террор был самым глубоким возмущением не столько руководящей верхушки, стоявшей во главе советских органов, сколько возмущением широких трудящихся масс. Я помню характерную телеграмму о том, что собрание стольких-то тысяч рабочих, обсудив вопрос о покушении на Влад. Ильича, постановило расстрелять десять буржуев. Это массовое возмущение действовало на органы ЧК, на местные исполкомы, на весь руководящий местный аппарат, и красный террор начался без директив центра, без всяких указаний из Москвы. Масса сама оценила контрреволюцию, оценила своего любимого вождя и мстила за покушение на его жизнь. Необходимо еще отметить, что этот красный террор не расправлялся с кем попало: расстрелянные были явными белогвардейцами, царскими палачами, которые сидели в тюрьмах. Я помню расстрелянных в Москве в дни красного террора, после покушения на Владимира Ильича: в числе расстрелянных были Белецкий, многие из царских министров и целый ряд других высоких сановников, которые спокойно сидели бы в тюрьме и может быть, просидели бы еще очень долго, если бы не белый террор, если бы не десанты Антанты, если бы не работа Локкартов, Гренаров и др. То же самое касается и количества. Количество расстрелянных чрезвычайно преувеличено. Наибольшая цифра падает на Ленинград. В общем же и целом цифра расстрелянных никоим образом не превышает 600 человек».
... Вообще, просматривая новейшие процессы, удивляешься, как могла возникнуть вздорная легенда о поголовном расстреле чуть не всех несогласно с большевиками мысливших в дни гражданской войны? Нет процесса за последние годы, где не фигурировал бы бывший белый офицер, очень часто бывший белый контрразведчик или полицейский. На каждом шагу встречаешь группировки, сплошь состоящие из бывших белых, преспокойно живущих среди нас и, по крайней мере в трети всех случаев, состоящих на советской службе, иногда в качестве «незаменимых специалистов». И эта старая гвардия обнаруживает большую устойчивость, и то, что человека не только пощадили, а дали ему все права гражданина СССР, нисколько не мешает ему потихоньку продолжать то дело, которым он гласно и открыто занимался на службе у Колчака или Деникина.
... Участия же своего в шпионаже Щепкин фактически не отрицал, и мудрено было отрицать, когда в его бумагах оказались: «1. записка с изложением плана действий Красной армии от Саратова; 2. сводка сведений, заключающая в себе список номерных дивизий Красной армии к 15 августа, сведения об артиллерии одной из армий, план действий одной из армейских групп, с указанием состава группы, сообщение о местоположении и предполагаемых перемещениях некоторых штабов; 3. сводное письмо, содержавшее подробное описание одного из укрепленных районов, точное расположение зенитных батарей в нем, сведения о фронтовых базовых складах; сводное письмо, писанное 27 августа, с заголовком: «начальнику штаба любого отряда прифронтовой полосы, прошу в самом срочном порядке протелеграфировать это донесение в штаб верховного разведывательного отделении (деникинской армии) полковнику Хартулари» и т. д. и т. д. Щепкин только скромно называл все это «депешами на юг» и объяснял свою прикосновенность к «депешам» «уже сложившимися» до его вступления в «Тактический центр» «деловыми обычаями».
Отрывки из книги
http://leninism.su/revolution-and-civil-war/4505-oktyabrskaya-revolyutsiya-sbornik-statej-1917-1927.html
О Ленине и большевиках:
... Уж не будем говорить об обывателях - тем бог велел не видеть дальше своего носа: но сколько раз мы, партийные люди, изучавшие Маркса и историю, пожимали плечами, слушая речи Ленина. ... Но этому человеку на роду написано пугать обывателя, русского и заграничного. Об Учредительном собрании и демократической республике он больше не говорил, а стал держать речи о социалистической революции. И опять пришла очередь пожимать плечами не одним обывателям. В отсталой «мужицкой», «полуфеодальной» России - социализм! Ведь это же явная утопия! Ведь это же безумие, которое кончится тарарахом через три месяца, если не через три недели!
Однако, как и в пятом году, итти было не за кем, кроме Ленина. Керенщина быстро вырождалась в корниловщину. От нее на версту несло трупным смрадом контрреволюции - даже либералы, почестнее, морщились. А левее керенщины, вплоть до ленинского блока, было огромное пустое пространство, по которому, плача и причитая, метались интернационалисты. Кто не хотел видеть, как воскресший помещик при правлении воскресших Романовых будет воспевать столыпинщину, тот должен был пойти за Лениным.
И пошли - иные не без тоскливых предчувствий. С тоской смотрели они, как сначала национализировали банки, потом разогнали учредилку... Безумие, утопия. И они готовились к честной революционной смерти - может быть, завтра, может быть через месяц...
... Мне кажется, что основным качеством Ильича теперь, когда оглядываешься на прошлое, является его колоссальное политическое мужество. Политическое мужество - это не то, что обычная храбрость. Среди революционеров масса храбрых людей, которые не боятся ни виселицы, ни веревки, ни каторги. Но эти люди боятся взять на свою ответственность большие политические решения. Характерная черта Ильича заключалась в том, что он не боялся брать на свою ответственность политические решения какого угодно размера. Он не отступал в этом отношении ни перед каким риском, брал на свою ответственность шаги, от которых зависела участь не только его личности, не только его партии, но всей страны и до некоторой степени мировой революции. Это было до такой степени необыкновенное явление, что Ильич всегда все свои выступления начинал с очень маленькой кучкой, потому что находилось очень немного столь же дерзких людей, которые осмеливались за ним итти.
... Я помню, как к этому относилась буржуазная профессура. Там слово «товарищ» произносилась не иначе, как с усмешкой. Это явный дурак. Человек, который идет за Лениным - это один из тех дураков, которые думают, что в России можно устроить вооруженное восстание. Ленин не убоялся этих насмешек, и вообще не убоялся грандиозности этой задачи, не убоялся и того, что это значило звать к пролитию крови и что кровь будет пролита. Несмотря на то, что первая попытка не удалась, Ильич не пал духом. Много было людей, которые после декабря 1905 года впадали в истерику и говорили, что теперь Ленину ничего не осталось, как пустить себе пулю в лоб, - но он не пустил себе пули в лоб. Первое не удалось - удастся второе, третье.
... Поэтому для нас было, как удар грома из ясного неба, что по инициативе Ильича ЦК принял немецкий ультиматум. Я помню, я был до такой степени возмущен, что у меня не хватило духу подойти к Ильичу в Екатерининском зале Таврического дворца и с ним поздороваться. Мне казалось, что случилось морально ужасное до невероятных пределов. ... Повторяю, для этого нужно было колоссальное политическое мужество, колоссальная уверенность в том, что иного выхода нет. ... Но в верхах партии настроение было такое, что нужно было иметь громадное политическое мужество, чтобы взять на себя ответственность, чтобы сказать среди общей атмосферы революционной войны: нет, надо заключить мир во что бы то ни стало.
... Это, во-первых, его колоссальная проницательность, которая под конец внушила мне некоторое суеверное чувство. Я с ним часто спорил по практическим вопросам, всякий раз садился в калошу, и после того как эта операция повторилась раз семь, я перестал спорить и подчинялся Ильичу, даже когда логика говорила - не так нужно действовать, - но, думал, он лучше понимает, он на три аршина в землю видит, а я не вижу.
... Когда начался спор Ильича с Богдановым по поводу эмпириомонизма, мы руками разводили и решили, что просто за границей от безделья Ленин немножко повихнулся. Момент критический. Революция идет на убыль. Стоит вопрос о какой-то крутой перемене тактики, а в это время Ильич погрузился в Национальную библиотеку, сидит там целыми днями и в результате пишет философскую книгу. Зубоскальства было без конца. В конце концов Ильич оказался прав.
... Нам кажется теперь до чрезвычайности естественным, как воздух, которым мы дышим, и вода, которую мы пьем, что всякая революционная партия, занимающаяся пропагандой и агитацией, должна быть хорошо организована, в революционный период конспиративна, и что ее тактика должна быть боевой тактикой вооруженного восстания, - тактикой применения силы. Но только благодаря Ленину нам это кажется само собой разумеющимся.
О буржуазии:
... Буржуазия, как всякое меньшинство, тиранически господствующее над большинством, всегда занята или борьбой внутренней, или, если внутренней борьбы нет, начинает борьбу снаружи. Мнение о пацифизме буржуазии, это есть гнилое мнение. История, вероятно, скажет, что это был самый воинственный класс на земном шаре, куда более воинственный, чем средневековые рыцари. Буржуазия всегда дерется. Иногда она дерется со своими собственными рабочими, и тогда ей некогда драться со своими соседями. В период, когда буржуазный строй не стабилизирован, когда он качается, буржуазия обыкновенно настроена «мирно». Возьмите, напр., Францию и Англию в 30 - 40-х гг. XIX века, Францию, которая была беременна 48 годом, в которой все кипело внутри, в короля которой стреляли из всевозможных орудий, включая и предшественника теперешнего пулемета, который тогда называли «адской машиной», когда восстания на улицах Парижа разражались регулярно каждые два года, - в это время Франция была сравнительно мирной страной. Правда, она завоевала в то время Алжир, но это было в колонии. Чрезвычайно характерно, что, когда буржуазия находится в мирном состоянии по отношению к своим соседям, она всегда грабит и бьет кого-нибудь в колониях, и этим, так сказать, отводит душу. Душа буржуазная просит драки, но с соседями драться нельзя, это опасно, рабочие напирают с тылу, поэтому, давай, я буду колотить желтых, серых, синих, кого угодно, но в колониях. Возьмем Англию в это же самое время. Это как раз разгар чартизма, опять ей некогда заниматься войной в Европе, но она в это время исподтишка завоевала Индию. Индия как раз была окончательно завоевана в эти годы. Кончается все это, чартизм подавлен, революция 48 года разразилась, рабочие Парижа расстреляны в июне 48 года, буржуазия вздохнула полной грудью, и Англия и Франция, вместе, через два года инсценируют крымскую войну. Затем идут дальше франко-австрийская война, австро-прусская война, франко-прусская война, и все это заканчивается Коммуной. Грозный красный призрак снова встает перед буржуазией, и снова она поджимает хвост на 20 лет.
О монархии:
... Милюков в своей истории русской революции весьма прозрачно намекает на какое-то шушуканье с немцами Николая II и его министров с осени 1916 года. У нас есть косвенные указания и с противоположной германской стороны. Правительству того же Милюкова его швейцарский осведомитель сообщал в апреле 1917 года, со слов «одного известного берлинского банкира», что «в германских руководящих сферах русская революция произвела сначала удручающее впечатление вследствие того, что в Берлине уже были совершенно уверены в близком сепаратном мире с Россией. Русские события разрушили эту надежду, и разочарование было страшное». В доставшихся нам бумагах Николая Романова никаких документальных следов его переписки с немцами о сепаратном мире не нашлось. Но в его дневнике сохранились две записи, объясняющие, почему именно в его бумагах и бесполезно было бы эти документы искать. 9 марта он приехал - уже бывший император - в Царское Село, а 10 марта записал: «просматривал, приводил в порядок и ЖЕГ бумаги»; 11 марта, «продолжал сжигать письма и бумаги».
... Николай признается себе и близким, - едва ли ему приходило в голову, что его дневник так скоро попадет в чужие руки, - что отрекаться ему приходилось для «удержания армии на фронте». Иными словами, революция не ограничивалась уже Петербургом, и малейший признак борьбы за власть «старого деспота» (так назвал Николая Милюков в своей речи) привел бы к тому, что солдаты массами хлынули бы на защиту революции, бросив фронт. На самом фронте это было так очевидно, что все главнокомандующие ответили на телеграмму Алексеева почти тождественно.
... «Великий князь Михаил Александрович, - рассказывает в своих воспоминаниях Родзянко, - поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно... Даже увезти его тайно из Петрограда не представлялось возможным: ни один автомобиль не был бы выпущен из города, как не выпустили бы ни одного поезда из него. Лучшей иллюстрацией может служить следующий факт. Когда А. И. Гучков вместе с Шульгиным вернулись из Пскова с актом отречения Николая II в пользу, своего брата, то Гучков отправился немедленно в казармы или мастерские железнодорожных рабочих, собрал последних и, прочтя им акт отречения, возгласил: «Да здравствует император Михаил!» - но немедленно же был рабочими арестован с угрозами расстрела, и Гучкова с большим трудом удалось освободить при помощи дежурной роты ближайшего полка».
... Уже 12 числа Палеолог записал, что «республиканская идея популярна в рабочей среде Петрограда и Москвы». Если эта идея победила, мы обязаны этим, конечно, не робким «социалистам» первого петроградского исполкома, а тем, кто на возглас: «Да здравствует конституционный царь!» ответил тысячью возгласов: «К стенке его!».
Смертельный удар монархии нанесла та масса, которую монархия расстреливала 9 января 1905 года. «Кровавое воскресенье» не было простой ошибкой: то была отчаянная попытка царизма из пулеметов и винтовок расстрелять свою смерть. Пустое занятие - от смерти не отстреляешься.
О делах большевиков:
... И когда Ленин стал писать о национализации земли как ближайшей задаче русской революции, это, не будем теперь греха таить, смутило многих и очень многих большевиков, - а большевик и тогда уже (в 1905 г.) был среди русской «революционной» интеллигенции человеком, не то отверженным, не то просто рехнувшимся. А если бы кто договорился до национализации фабрик и заводов, - т. е. до того, что теперь стало для нас обыденной действительностью, - насчет состояния умственных способностей такого человека ни у кого бы и сомнений никаких не было.
И еще большее сострадание добрых людей возбудил бы тот, кто стал бы уверять, что по части упразднения заборов с гвоздями ... тогдашняя Россия, пойдут первыми. Ибо казалось истиной самой очевидной, что, социализм может к нам притти только после Западной Европы и Америки: иного пути эта Западная Европа просто не допустит... Сосуществование социалистической России и буржуазной Европы просто невозможно, - учил тогдашний «здравый смысл» и прочие авторитеты. Если бы кто-нибудь нарисовал картину, опять-таки для нас ставшую обыденной; к этому перед 1905 годом, отнеслись бы так же, как к предложению ходить на голове, ногами кверху.
О науке и культуре после революции:
... На самом деле, парадокс русской революции в том и состоит, что эта самая демократическая изо всех революций, когда-либо бывших, больнее всего ударила по низам, сравнительно пощадив верхушку. У нас, нечего греха таить, очень плохо обстоит дело с народной школой и народным учителем, но университеты еще держатся, и университетские профессора питаются лучше, чем какой-либо другой разряд «работников просвещения». Мы ходим без сапог, - а Эрмитаж, во время революции и благодаря ей, становится первым собранием мира после Лувра и Ватикана. У нас в аптеке не допросишься горчичника, а в Питере, именно в годы революции, вырос рентгенологический институт, который заграничные ученые считают одним из первых в Европе. Как раз «высшая»-то культура у нас еще и держится: когда-нибудь русскому пролетарию поставят памятники и перед Академией наук, и перед Академией художеств именно за то, что он, далеко отброшенный всем своим тяжелым прошлым от науки и искусства, им, казалось, совсем чужой, в критические минуты не дал загубить эти редкие у нас тепличные растения и, голодая, холодая сам, отогрел и выходил их для будущих поколений.
О приказе № 1:
... вот что рассказывает о возникновении «приказа № 1» Н. Суханов - не большевик, а в ту минуту, когда он это писал, еще определенный противник большевиков. «Вернувшись за портьеру комнаты 13-й, где недавно заседал Исполнительный комитет, я застал там следующую картину: за письменным столом сидел Н. Д. Соколов и писал. Его со всех сторон облепили сидевшие, стоявшие и навалившиеся на стол солдаты и не то диктовали, не то подсказывали Соколову то, что он писал... Оказалось, что это работает комиссия, избранная Советом для составления солдатского «приказа». Никакого порядка и никакого обсуждения не было, говорили всё и все, совершенно поглощенные работой, формируя свое коллективное мнение безо всяких голосований... Окончив работу, поставили над листом заголовок: «Приказ № 1»... Приказ этот был в полном смысле продуктом «народного творчества», а ни в коем случае не злонамеренным измышлением отдельного лица или даже руководящей группы...»
Об армии 1917 года:
... Это - донесение главнокомандующему армиями Северного фронта, Рузскому, командовавшего 5-й армией Абрама Драгомирова: «Три дня подряд ко мне приходили полки, стоявшие в резерве, с изъявлением своей готовности вести войну до конца, выражали готовность по первому моему требованию итти куда угодно и сложить головы за родину, а наряду с этим крайне неохотно отзываются на каждый приказ итти в окопы, а на какое-либо боевое предприятие, даже на самый простой поиск, охотников не находится, и нет никакой возможности заставить кого-либо выйти из окопов. Боевое настроение упала.. Не только у солдат нет никакого желания наступать, но даже простое упорство в обороне и то понизилось до степени, угрожающей исходу войны. Все помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь итти в резерв, и все мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинске. За последние дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекие тыловые города, а на их место поставить войска Петроградского и других больших гарнизонов... Настроение падает неудержимо до такой степени, что простая смена одной части другою на позиции составляет уже рискованную операцию, ибо никто не уверен, что заступающая часть в последнюю минуту не откажется становиться на позицию, как то было 28 марта с Ряжским полком (который после уговоров на позицию стал)».
... Но вот две выдержки из того, что рассказывал Щербачев, начальник румынского фронта: «Я не буду приводить вам много примеров, я укажу только на одну из лучших дивизий русской армии, заслужившую в прежних войсках название «железной» и блестяще поддержавшую свою былую славу в эту войну. Поставленная на активный участок, дивизия эта отказалась начать подготовительные для наступления инженерные работы, мотивируя нежеланием наступать. Подобный же случай произошел на днях в соседней с этой дивизией, тоже очень хорошей стрелковой дивизии. Начатые в этой дивизии подготовительные работы были прекращены после того, как выборными комитетами, осмотревшими этот участок, было вынесено постановление, - прекратить их, так как они являются подготовкой для наступления. Если мы не хотим развала России, то мы должны продолжать борьбу и должны наступать. Иначе получается дикая картина. Представители угнетенной России доблестно дрались; свергнув же правительство, стремившееся к позорному миру, граждане свободной России не желают драться и оградить свою свободу. Дико, странно и непонятно! Но это так».
... «Оптимист»-Брусилов не мог все же не рассказать любопытнейшего анекдота. «Один из полков заявил, что он не только отказывается наступать, но желает уйти с фронта и разойтись по домам. Комитеты пошли против этого течения, но им заявили, что их сместят. Я долго убеждал полк и когда спросил, согласны ли со мною, то у меня попросили разрешения дать письменный ответ. Через несколько минут передо мною появился плакат - «мир во что бы то ни стало, долой войну». При дальнейшей беседе одним из солдат было заявлено: «сказано без аннексий, зачем же нам эта гора». Я ответил «мне эта гора тоже не нужна, но надо бить занимающего ее противника». В результате мне дали слово стоять, но наступать отказались, мотивируя это так: «неприятель у нас хорош и сообщил нам, что не будет наступать, если не будем наступать мы. Нам важно вернуться домой, чтобы пользоваться свободой и землей: зачем же калечиться?»
... «Из окопов приходили делегаты. «До каких же пор, - говорили они на заседаниях Петроградского совета, - будет тянуться это невыносимое положение. Солдаты приказали нам заявить вам: если до первого ноября не будет сделано решительных шагов к миру, окопы опустеют, вся армия бросится в тыл».
Об Антанте:
... «В Севастополе разыгралось то же бесчинство, которое имело место в Одессе. Французские солдаты швыряли свои винтовки в море, братались с большевиками, французские офицеры налагали контрибуции на бегущих буржуев и получили с одного корабля до полмиллиона рублей. Д. армии даны были сутки на вывод кораблей из порта.
... Он убедится тогда, как должны были убедиться читавшие документы в подлиннике, что приходившие тогда с юга известия о большевистских настроениях французской армии, о «манифестациях с красными флагами», возгласах «Вив ле большевик», «бросании оружия в воду, братании с красными, отказах от отправки на фронт», безусловно верны: теперь мы это знаем от людей, которым страшно не хотелось, чтобы это было, но которые, к своему ужасу, не могли этого не видеть.
... за это «свое» французская буржуазия действительно «кровь проливала», дралась серьезно, не щадя себя. Так, по крайней мере, вела себя простоватая и наивная мелкобуржуазная масса, у нас в России идущая за правыми эсерами и меньшевиками. И вот, тот факт, что съехавшиеся в Одессе «освободители» проводили время в «ресторанах и разговорах»..., а подставлять лоб под пули большевиков посылали сынов «прекрасной Франции», этот факт душа мелкобуржуазного французского патриота переварить не могла.
... из письма: «Англичане осуществляют свою помощь методично и беспрерывно. Пока ими доставлено все на армию в сто тысяч человек. Все превосходного качества, все солидно, всего много. Завалены медикаментами. Есть бронированные аэропланы, с летчиками англичанами. Понемногу армия переодевается в английскую форму. Ожидаем дальнейшие транспорты».
Об интеллигенции:
... Наша интеллигенция всегда была заражена, по отношению к рабочим и крестьянским массам, тем ядом, который иные называют «генералином». Мужико-фильствующая и рабочелюбивая, она не в шутку говорила о «меньшем брате» - и хотя никогда не называла себя прямо «старшим братом», но так себя чувствовала и понимала. А меньшой должен старшего слушаться. Когда меньшой, немножко неожиданно для старшего, дал сзади коленкой Романовым, на него слегка обиделись («зачем не спросился?»), но не протестовать же было против столь удачного жеста. Февральскую революцию милостиво простили, но тут же нравоучительно разъяснили меньшому, что озорничать он должен в пределах: Романовых уж пусть, ну, а буржуазию не смей - она нужна по таким-то и таким-то «строго марксистским» основаниям. Меньшой сначала послушался, но, присмотревшись и увидев, что «строго-марксистская» линия ведет прямо в болото, снова выскочил из оглобель, уже всерьез и надолго, и снова дал раза - теперь уже буржуазии. Этого перенести никак было нельзя. Люди вообще не любят видеть себя в дурацком колпаке, а когда это украшение увидал на себе «мозг страны», он пришел в дикую ярость, и наделал поступков: а поступки, увы! вещь объективная, и сам господь бог, как известно, бывшего не бывшим сделать не может. От поступков интеллигенции полилась кровь, и чем шире была ее река, тем труднее было протянуть через нее руку.
Дальше пошла скорбь по отобранным районом штанам, неприятности от уплотнившего квартиру рабочего, колка дров, копанье на огороде, чтобы не помереть от холода и голода - и все же холод и голод из-за общей разрухи, основными виновниками которой, конечно, являются те, кто не догадался послать Николая ко всем чертям еще осенью 1915 года, когда соответствующая объективная обстановка уже была налицо, т. е., в первую голову патриотствовавшая тогда и оравшая «ура» интеллигенция, - наконец, разговоры с ушка на ушко об ужасах «чрезвычаек»; все это складывалось в своего рода «миросозерцание», до сих пор... свято хранимое большинством серой интеллигентской массы в России. Да, именно количество пока еще на стороне того, чтобы «стоять перед отчизною воплощенной укоризною», ... - горько вопрошая «меньшего брата»: «Каин, что ты сделал с братом своим Авелем?». Рабочие и крестьяне, что вы сделали с российской интеллигенцией?
Но поза ... помимо того, что весьма несовременна ..., она еще крайне глупа, ибо сердиться на историю столь же мало целесообразное занятие, как сечь океан.
... Не говоря уже об общих условиях, которые в известный момент экономического развития делают контрреволюционной всякую интеллигенцию, большинство русской оказалось в октябре 1917 г. «по ту сторону баррикады» благодаря его глубокому омещанению, благодаря потере способности понять какую бы то ни было революцию, какой бы то ни было пафос, какой бы то ни было идеализм, не в философском, конечно, смысле (о, этим наша интеллигенция богата сверх меры!), а в социальном - понять,, что люди могут жить не только ради набивания брюха и делания карьеры, а и во имя чего-то другого. Это было то большинство, которого не тронула столыпинщина, удовольствовавшись истреблением его вождей, которое сохранило «легальность» и, досмерти обрадованное, что «пронесло», что его не тронули, другу и недругу заказало совать нос в революцию. А для успокоения все-таки иногда шевелившейся совести, вся революция была объявлена делом провокаторов. ... Всецело отдавшись устройству своего квартирно-желудочного благополучия, эти интеллигентные мещане больнее всего должны были почувствовать именно удары революции с этой стороны. ...
На этом болоте густо разрасталась плесень легенд о «бандитах», «немецких шпионах» и тому подобные фрукты интеллигентской психологии. Чего эти большевики стараются? Ясно, что кто-то им платит, кто-то их нанял, купил.
О гражданской войне:
... У междоусобной войны был пафос с обеих сторон - иначе и войны не было бы. Банкиры и фабриканты просто убежали за границу, ухватив с собою, что можно, они не дрались. А те, кто дрался, преимущественно мелкая буржуазия, городская интеллигентная и темная деревенская должны были иметь какой-то идеал, за который они клали головы. Нам нет никакой нужды это скрывать: на белые фронты ушла морально-лучшая часть реакционеров. Оставшаяся внутри рубежа интеллигенция быть может именно потому и являет собою столь унылое зрелище, что эти люди ни за что не дрались. Невозможно себе представить человека, за белую булку живот свой положившего. И вот, картина умиравшей на белых фронтах молодежи, умиравшей нелепо, не за будущее, а за прошедшее, но субъективно клавшей все же таки душу за други своя, эта картина должна была нанести первый удар интеллигентскому филистерству. Эмиграция доделала остальное. Эмиграция многих и из нас отучила от последних «демократических иллюзий». показав нам «великие демократии» в домашнем быту - не в парадном костюме парламентского красноречия, а в простеньком образе парижского городового, парижской консьержки или парижского лавочника. Только слепой не увидал бы, на чем эта штука держится. Авторы «Смены вех», вероятно, бывали за границей и раньше. Но одно дело быть, другое жить - и жить не в качестве «богатого иностранца» а в качестве нищего изгнанника. Тут поймешь пафос революции!
... традиционную мораль буржуазного общества, где капиталист пролетария убивать может, и косвенно, и даже прямо (тогда это называется «поддержанием порядка»), а вот ежели пролетарий убьет капиталиста - это преступление, и пролетарий должен раскаиваться, а его друзья - за него стыдиться. Коммунары, расстрелявшие, в ответ на зверства версальских буржуев, сотню заложников, - злодеи, а версальское правительство, расстрелявшее тридцать тысяч парижских рабочих - только суровый исполнитель своего долга.
О учредительном собрании:
... Большевики, несомненно, поторопились с выборами (производившимися, мы помним, через две недели после революции). Благодаря этому, выборы прошли при наличности на местах, особенно в деревне, старой эсеровской администрации: новая власть успела взять управление в руки только в крупных городских центрах, - и, что особенно важно, прошли по старым спискам. ... Всякому, понимающему механику демократических выборов, ясно, что должно было получиться из этой комбинации - старой администрации и старых списков. Все то давление, какое правительства буржуазных демократий оказывали, обыкновенно, на выборы, на этих выборах было на стороне п. с.-р. А новая власть, хотя и успела издать декрет о земле, но провести его в жизнь еще не имела времени, - для практического крестьянина это все еще были слова, была только писанная бумага, а бумаги, исписанной хорошими словами, крестьянин видел уже достаточно. И, наконец, новая ошибка большевиков, выборы были произведены до заключения перемирия - т. е. раньше, чем новая власть успела показать, что она не только хочет, но и может, умеет прекратить ненавистную народным массам бойню. Нет сомнения, что одно перенесение выборов на две недели дальше, по ту сторону перемирия (подписанного 1/14 декабря), поколебало бы слабое эсеровское большинство.
О послереволюционном пацифизме:
... Вот почему этот период нашей, послереволюционной истории, период, охватывающий время от октября 1917 по август примерно 1918 года, можно назвать периодом пацифистских иллюзий. Иллюзии эти в массовой работе принимали самые разнообразные формы. То мы собирались разбазаривать десять миллионов аршин ткани из интендантских складов старой армии и торговались с Красной армией, только что возникавшей тогда, из-за каждого миллиона аршин; то мы отпускали на все четыре стороны московский комитет кадетской партии, на аресте которого настаивали рабочие; то мы позволяли, под самым у себя носом, эсерам заключать договоры с французской миссией на предмет спускания под откос советских поездов и взрыва мостов на наших железных дорогах, позволяли тем же эсерам партиями свозить белогвардейское офицерство и генералитет в Поволжье, готовя контрреволюционный взрыв, в то время как эсеровская фракция легально продолжала заседать во ВЦИКе; то мы собирали отборных академических зубров и пытались, «по соглашению» с ними, выработать новый устав высшей школы, и т. д., и т. д., словом, всех наших пацифистских глупостей того периода и не перечтешь.
О НЭПе:
... В 1921 году заблуждались - далеко в меньшей степени, чем в 1918 - и мы, но гораздо больше заблуждалась на наш счет буржуазия. Наши собственные иллюзии сводились, главным образом, к переоценке личной инициативы и, в связи с этим, частнохозяйственного почина в деле поднятия промышленности. В «реакционном», по отношению к «военному коммунизму». настроении нам казалось, что стоит отказаться от методов «военного коммунизма», и, можно сказать, эта самая инициатива попрет из земли, а вместе с нею явятся в промышленность и скрывавшиеся на нелегальном положении частные капиталы. Это дополнялось другой иллюзией, будто и заграничные и частные капиталы немедленно возжаждут использовать открывшиеся в России возможности, которые нам, опять-таки по контрасту с «военным коммунизмом», представлялись огромными.
Ни того, ни другого не случилось, и не могло случиться. Частный капитал из нелегальной спекуляции переместился в легальную торговлю, в особенности розничную и полурозничную, с ее быстрым оборотом, но в промышленность, с ее, сравнительно, медленным оборотом и невысоким уровнем барыша, этот, вскормленный бешенной спекуляцией предшествующего периода, частный капитал не пошел. Промышленность пришлось восстановлять пролетарской диктатуре собственными усилиями, без какой-либо помощи даже из-за границы.
О голоде 1921 г.:
... Я не помню, чтобы кто-нибудь подходил с этой точки зрения к голоду 1921 года: а, между тем, если вы наложите карту наиболее остро голодавших районов на карту белых фронтов 1918 - 1920 гг., вы получите удивительнейшее и чрезвычайно красноречивое совпадение. Голодал, как правило, бывший театр гражданской войны, где хозяйство было подшиблено перекатывавшимися через деревню по нескольку раз в том и другом направлении фронтами. Наоборот, то что советская власть прочно держала в руках, куда не заходил ни Колчак, ни Деникин, то не только уцелело от голода, но в 1921 году давало даже картину исключительного процветания... Засуха, конечно, засухой, но без помощи Колчака, Деникина и Врангеля до каннибализма засухе все же довести дело не удалось бы.
О националистах и сепаратистах:
... «Большевистский строй разрушил грузинскую нацию, ее национальный строй и культуру, - пишет Жордания («Большевистский строй» сделал это чрезвычайно конспиративно, так что не только сторонние наблюдатели, и сам грузинский народ этого не заметил; адски коварные люди!), - но прочие неисторические (!) нации он национально продвинул вперед и направил на путь возрождения. Например, Украина создалась на наших глазах. Этот 40-миллионный народ представляет такую огромную силу, что в случае желания его выделиться из Москвы (!!), последняя невольно должна признать это. За ней последуют и другие нации. Для нас это тем паче будет легко, что между нами и Москвой встанет Украина и уничтожатся с ней (Москвой) общие границы. Расчленение Советского союза на национальные единицы можно произвести более организованно, если это возьмет на себя Украина. При таких условиях... грузинская нация вступает в рамки национального движения Украины».
О красном терроре:
... Характерно, что в «меры» первоначально расстрел не входил. Мы уже упоминали, что «высшую меру наказания» ВЧК долго применяла только к бандитам и провокаторам; и лишь в сентябре 1918 года Совнарком постановил, что «Подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам, мятежам, что необходимо опубликовать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры». У пролетарской власти было очень крепкое терпение - много нужно было сделать, чтобы и оно наконец лопнуло.
У самого пролетариата терпение стало лопаться значительно раньше, и не подлежит сомнению, что если бы были организованы те революционные трибуналы из рабочих, о которых говорил один из проектов ноября 1917 г., не одна сотня саботажников была бы тогда же расстреляна.
... Тов. Петерс пишет в своих воспоминаниях по поводу красного террора: «... Я должен категорически заявить, что этот террор был самым глубоким возмущением не столько руководящей верхушки, стоявшей во главе советских органов, сколько возмущением широких трудящихся масс. Я помню характерную телеграмму о том, что собрание стольких-то тысяч рабочих, обсудив вопрос о покушении на Влад. Ильича, постановило расстрелять десять буржуев. Это массовое возмущение действовало на органы ЧК, на местные исполкомы, на весь руководящий местный аппарат, и красный террор начался без директив центра, без всяких указаний из Москвы. Масса сама оценила контрреволюцию, оценила своего любимого вождя и мстила за покушение на его жизнь. Необходимо еще отметить, что этот красный террор не расправлялся с кем попало: расстрелянные были явными белогвардейцами, царскими палачами, которые сидели в тюрьмах. Я помню расстрелянных в Москве в дни красного террора, после покушения на Владимира Ильича: в числе расстрелянных были Белецкий, многие из царских министров и целый ряд других высоких сановников, которые спокойно сидели бы в тюрьме и может быть, просидели бы еще очень долго, если бы не белый террор, если бы не десанты Антанты, если бы не работа Локкартов, Гренаров и др. То же самое касается и количества. Количество расстрелянных чрезвычайно преувеличено. Наибольшая цифра падает на Ленинград. В общем же и целом цифра расстрелянных никоим образом не превышает 600 человек».
... Вообще, просматривая новейшие процессы, удивляешься, как могла возникнуть вздорная легенда о поголовном расстреле чуть не всех несогласно с большевиками мысливших в дни гражданской войны? Нет процесса за последние годы, где не фигурировал бы бывший белый офицер, очень часто бывший белый контрразведчик или полицейский. На каждом шагу встречаешь группировки, сплошь состоящие из бывших белых, преспокойно живущих среди нас и, по крайней мере в трети всех случаев, состоящих на советской службе, иногда в качестве «незаменимых специалистов». И эта старая гвардия обнаруживает большую устойчивость, и то, что человека не только пощадили, а дали ему все права гражданина СССР, нисколько не мешает ему потихоньку продолжать то дело, которым он гласно и открыто занимался на службе у Колчака или Деникина.
... Участия же своего в шпионаже Щепкин фактически не отрицал, и мудрено было отрицать, когда в его бумагах оказались: «1. записка с изложением плана действий Красной армии от Саратова; 2. сводка сведений, заключающая в себе список номерных дивизий Красной армии к 15 августа, сведения об артиллерии одной из армий, план действий одной из армейских групп, с указанием состава группы, сообщение о местоположении и предполагаемых перемещениях некоторых штабов; 3. сводное письмо, содержавшее подробное описание одного из укрепленных районов, точное расположение зенитных батарей в нем, сведения о фронтовых базовых складах; сводное письмо, писанное 27 августа, с заголовком: «начальнику штаба любого отряда прифронтовой полосы, прошу в самом срочном порядке протелеграфировать это донесение в штаб верховного разведывательного отделении (деникинской армии) полковнику Хартулари» и т. д. и т. д. Щепкин только скромно называл все это «депешами на юг» и объяснял свою прикосновенность к «депешам» «уже сложившимися» до его вступления в «Тактический центр» «деловыми обычаями».
Отрывки из книги
http://leninism.su/revolution-and-civil-war/4505-oktyabrskaya-revolyutsiya-sbornik-statej-1917-1927.html