Влияние "кавказских мотивов" русской литературы на формирование образа Кавказа и кавказцев
В. Г. Белинский писал в одной из своих статей о творчестве Пушкина: «С легкой руки Пушкина, Кавказ сделался для русских заветною страною не только широкой, раздольной воли, но и неисчерпаемой поэзии, страною кипучей жизни и смелых мечтаний! Муза Пушкина, как бы освятила давно уже на деле существовавшее родство России с этим краем, купленным драгоценною кровию сынов ее и подвигами ее героев. И Кавказ - эта колыбель поэзии Пушкина - сделался потом и колыбелью поэзии Лермонтова» (Белинский, 1843).
Если задаться вопросом, что собственно знали в России о Кавказе? Какова была степень информированности о событиях, происходивших в кавказском регионе в первой половине XIX века? Приходится признать, что в первой половине XIX века русское общество не было поглощено событиями, происходившими на южных окраинах империи и, собственно, почти не имело представления о горцах и Кавказе (Клычников, 2002). Лишь в 1829 г. официальная информация о событиях на Кавказе стала публиковаться на страницах «Тифлисских ведомостей». Население других частей империи стало узнавать о войне и покорении Кавказа лишь с середины 40-х годов, когда на страницах официоза военного ведомства «Русского инвалида» стали перепечатываться статьи из тифлисской газеты «Кавказ». Причем в 1850 году вышел запрет всем газетам публиковать какие бы то ни было известия о положении дел в крае до появления информации об этом на страницах «Русского инвалида» (Лапин, 2008). Однако общественное мнение складывалось исключительно согласно официальной доктрине, пропагандируемой в цензурируемых научных сочинениях, или же согласно буйному воображению того или иного писателя (поэта)/ученого/военного.
В конце 1860-х годов исследователь кавказских горских языков Петр Услар писал: «В эпоху романтизма, и природа и люди на Кавказе были непонятны. Нельзя было фантазировать насчет природы, - тотчас нашлись бы ученые, которые уличили бы в несообразностях. Но ничто не мешало фантазировать сколько душе угодно, насчет людей. Горцы не читают русских книг и не пишут на них опровержений. Горцы, которые в те блаженные времена учились чему-нибудь и как-нибудь в Петербурге, - сами всячески подделывались под Аммалат-Беков, Казбичей и т.п. В таком маскарадном виде только и могли они казаться интересными для русской публики, - иначе что же могло быть интересного в этих недоучившихся кадетах?» (Услар, 1868).
Сформулированный русскими авторами миф о горском хищничестве в разных работах принимает различные трансформации. С одной стороны это несомненный «хищник», который «быстро на аркане / Младого пленника влачит» (Пушкин, 1822). Такой человек не способен здраво мыслить, его основной промысел - разбой, набег, грабеж, убийство.
С другой же стороны «горец разбойничает, но он, однако, не разбойник - он рыцарь разбоя, подчиняющийся строгим правилам и строгим нравственным обязанностям» (Марков, 1887). Эдакий Робин Гуд или Карл Моор, который не дорожит своей жизнью и ведет ее лишь ради того, чтобы снискать себе славу. Идти на разбой его заставляет не только и не столько природная склонность или же материальная нужда, но объективная необходимость, которая должна увековечить память о нем. Отправляясь на разбой, он ищет не наживы, а счастья.
Но при всей популярности Пушкина, не он был властителем дум в первой половине XIX века. Умы читающей публики занимал «русский Вальтер Скотт» Александр Бестужев-Марлинский, который был провозглашен современной ему критикой «первым прозаиком» и «создателем повести на русском языке». Как замечал И. С. Тургенев, «Пушкин был еще жив, но правду говоря, не на Пушкине сосредотачивалось внимание тогдашней публики. Марлинский все еще слыл любимейшим писателем» (Тургенев, 1869). Интересно, но в работах некоторых современных авторов можно встретить следующее совершенно нелепое и несуразное, на мой взгляд, утверждение: «Благодаря А. А. Бестужеву-Марлинскому в сознании русского читателя сформировался реальный образ кавказца и Кавказа» (Нурбагандова, 2008). Подобные концепции были выдвинуты советским литературоведением и этнографией еще в 1950-е годы и, к сожалению, все еще продолжают господствовать (Базанов, 1953).
Как правило, и литературоведы, и историки (Базанов, 1953; Голубов, 1960; Виноградов, Люфт, 2009) не совсем верно рассматривают творчество А. А. Бестужева-Марлинского. Связано это, прежде всего, с тем, что за основу своих изысканий авторы берут художественные тексты Бестужева-Марлинского, при этом забывая, что его проза - это классический пример романтического направления в литературе. А романтизм - это «освобождение чувства, воображения, поэтической личности». Для романтизма характерны «тоска по дали, порыв и искание, повышенная требовательность к жизни и людям, культ внутреннего мира» (Подольский, 1925).
Стоит только вспомнить образ «благородного разбойника» Аммалат-Бека в одноименном романе Александра Бестужева-Марлинского.
Аммалат уже с первых страниц предстает перед нами неким кавказским франтом, одетым по последней моде: «Он был одет в черную персидскую чуху, обложенную галунами; висячие рукава закидывались за плечи. Турецкая шаль обвивала под исподом надетый архалук из букетовой термаламы. Красные шальвары скрывались в верховые желтые сапоги с высокими каблуками. Ружье, кинжал и пистолет его блистали серебром и золотою насечкою. Ручка сабли осыпана была дорогими каменьями».
Убийство Верховского, к которому на протяжении всей повести ведет нас автор, отнюдь не наполнено трагизмом, оно происходит как рядовое событие в жизни Аммалата. Однако Бестужев-Марлинский все-таки пытается в заключительных строках осудить поступок своего героя: «…Он силился плакать и не мог. Провидение отказало в этой отраде злодеям».
Одним из тех, кто первым понял излишнюю надуманность и гипертрофированность «кавказской» прозы Бестужева-Марлинского был В. Г. Белинский, который в своей рецензии отмечал, что в целом «так натянуто, так перетянуто и в изобретении, и в изложении, что впечатление, производимое на душу читателя, очень походит на давление кошмара» (Белинский, 1840).
При этом не стоит забывать и того факта, что воспитанный в дворянской среде XIX века русский интеллектуал Александр Бестужев-Марлинский, формировал свое восприятие Кавказа, соотнося его как с уровнем развития исторической/этнографической/литературоведческой науки своего времени, так и со сложившимися в этой науке стереотипами. К тому же для Бестужева-Марлинского Кавказ был, прежде всего, местом ссылки, которое он вряд ли мог любить. «Теперь я живу, т.е. дышу в Дербенте, городе с историческим именем и с грязными улицами… Ни один минарет, ни одна высокая мечеть, или какое величавое здание, не красит города: он погребен между двух дряхлых стен».
Удивительно, но все тот же А. Бестужев-Марлинский в письме к доктору Эрману писал: «Что сказать вам о племенах Кавказа? О них так много вздоров говорили путешественники, и так мало знают их соседи - русские, что мне не хочется умножать шайку хвастунов. Наружность их величава; особенно Черкесы отличаются гордою осанкою, ступит ли, станет ли он - это модель Аякса или Ахиллеса. Пронзающий взор, стройный стан, театральная походка: все обнаруживает силу и свободу… На всем Кавказе женщины не закрывают лица. Участь их самая жалкая: они исправляют все домашние и полевые работы; мужья ездят на грабеж, или, куря трубку, целый день стругают кинжалом палочку: самая созерцательная жизнь!».
То есть самому Марлинскому было и невдомек, что созданные им мифические образы мало чем отличались от «вздоров» путешественников.
Возвращаясь к влиянию Бестужева-Марлинского и его творчества на формирование знаний о Кавказе, стоит вспомнить и тот факт, что под воздействием его повестей, главный герой повести Л. Н. Толстого «Казаки» Оленин, приезжает на Кавказ.
Таким образом, можно заключить, что сформированное в первой трети XIX века в художественных произведениях (повестях и романах) мнение о дикости и варварстве кавказских горцев бытовало на протяжении всего XIX века, а также отчасти и в начале XX в.
С. Б. Манышев, И. О Чумаченко
Дагестан в истории Кавказа и России. Материалы международной научно-практической конференции, г. Махачкала, 25 ноября 2011 г. - Махачкала, 2012.