Феномен революции в исторической макросоциологии
Решил выложить свою старую статью опубликованную в начале года в МГУшном сборнике «Трансформация феномена революции в XX-XXI веках: от революций классических к революциям "цветным"»
Историческая макросоциология не новый, но сравнительно малораспространённый термин в отечественной науке. Известный учёный и один из самых последовательных пропагандистов данного направления общественных наук Николай Розов определяет эту отрасль социологии, как «междисциплинарную область исследований, которая изучает механизмы и закономерности крупных и долговременных исторических процессов, таких как происхождение, динамика, трансформации, взаимодействие, гибель обществ, государств, мировых систем и цивилизаций».[1] Одним из таких «крупных и долговременных процессов» является феномен революции, не случайно именно ему посвящена первая глава книги выдающегося исследователя работающего в рамках исторической макросоциологии - Рэндалла Коллинза.[2]
Недавнее столетие событий 1917 года стало поводом для бурной общественной и научной дискуссии вокруг великой российской революции. Однако исследование революций с позиций исторической макросоциологии пока не слишком распространено в нашем научном сообществе. По справедливому замечанию Розова - «несмотря на переводы классических макросоциолоических трудов П. Сорокина, Н. Элиаса, Н. Луана, К. Поланьи, Й Шумпетера, новых превосходных книг В. Макнила, Ч. Тилли, И. Валлерстайна, Р. Коллинза, Дж. Арриги, Д. Норта и др., отечественные социологи за редчайшим исключением остаются равнодушными к анализу крупных социальных процессов».[3]
При это нельзя сказать, что феномен революции не интересует исследователей, напротив, наряду с вышеупомянутым юбилеем череда так называемых «цветных» революций, прокатившихся по миру в последние двадцать лет, поддерживает актуальность его изучения. Однако, исследования по данной тематике зачастую игнорируют наработанный исторической макросоциологией багаж знаний и теорий, а потому нередко скатываются до уровня конспирологии и сводится к тотальному осуждению. Например, даже такой активно использующий междисциплинарные методы и в частности подходы «школы модернизации» историк, как Борис Миронов свёл (в запале дискуссии) причины великой российской революции к заговору либерально-радикальной общественности, которая «выиграла информационную войну у правительства».[4] Подобный взгляд выглядит ангажированным и следовательно сомнительным с точки зрения научной добросовестности.
В то же время, в дискурсе посвящённом революции по прежнему остаётся немало научных проблем и даже общепринятое определение этого явления отсутствует, поэтому вопрос о том что считать, а что не считать революцией остаётся открытым. Последнее обстоятельство даёт основания некоторым исследователям ставить вопрос о принадлежности к категории революций событий «арабской весны» или государственных переворотов имевших место на постсоветском пространстве в последние десятилетия. Но ставя вопрос о «подлинности» революций мы должны указать объективный критерий на основании которого эту «подлинность» определяем. В качестве такового предлагаются, например, прогрессивные изменения в обществе, наступившие в результате революционных событий, но подобный тезис неизбежно отсылает нас к марксистскому подходу к революции, как кульминации процесса перехода от одной формации к другой. Разумеется, в самой по себе марксистской научной парадигме нет ничего дурного, но если уж использовать её постулаты, то необходимо делать это не вырывая их из контекста концепции формационного подхода, иначе они начинают выглядеть малоубедительными.
Не говоря уж о том, что само понятие прогресса вовсе не является таким объективным, как это может показаться на первый взгляд, и то же общественное явление, которое одними воспринимается как прогрессивное, другим может представляться деградацией. Для того чтобы убедиться в этом достаточно вспомнить полярные оценки, которые даются событиям российской истории XX века. Наконец, даже общепризнанные «великим» революции если и способствовали общественному развитию, то сделали это лишь спустя годы, а то и десятилетия после своего начала. Вряд ли кто-то мог говорить о значительном прогрессе на территории бывшей Российской империи в 1920 году, когда промышленное производство по сравнению с дореволюционными временами снизилось в пять раз, а сельскохозяйственное почти вдвое. Также, синьхайская революция 1911 года в Китае поначалу привела лишь к распаду государства и тридцати восьмилетней гражданской войне. Ставшая в каком-то смысле «образцовой» Великая французская революция, на десятилетие ввергла страну в политическую нестабильность, экономический спад и на целое поколение в непрерывные войны. Таким образом, прогрессивность не только не объективный, но и эмпирически не подтверждённый признак революции.
Представляется, что историческая макросоциология может оказаться полезной для решения проблем возникающих в процессе изучения феномена революции отечественными социологами и историками. Данная статья посвящена обзору основных макросоциологических теорий революции и выявлению отечественных исследователей уже использующих эти подходы в своей работе. Сегодня эти новые для российского академического сообщества идеи активно проникают в научный оборот и без их освоения и творческого применения продвижения российских социологов и историков в вопросе изучения революции выглядит крайне сомнительно.
Очерчивая круг исследователей работы которых можно отнести к исторической макросоциологии, в качестве критерия мы примем прежде всего использование сравнительного метода. Поскольку именно он по меткому выражению историка Михаила Крома стал «отличительной чертой, своего рода визитной карточкой» исторической макросоциологии.[5]
Исследователи предлагают и используют разные классификации работ рассматривающих феномен революции. В частности, одной из наиболее влиятельных на сегодняшний день является концепция четырёх поколений теории революции предложенная Джеком Голдстоуном. Однако, мы считаем, что группировка исследователей по «школам» или «поколениям» носит в значительной мере условный характер, поэтому будем использовать хронологическую классификацию предложенную Эдуардом Шульцем, который вкратце формулирует её следующим образом - «теория революции пережила рождение и всплеск в XIX в. (30-70-е гг.), четыре всплеска в XX в. (начало века, 20-30-е гг., 50-70-е, 90-е гг.), новый ренессанс наметился с началом XXI в.».[6] Эти «всплески» коррелировали с подъёмом революционных движений сначала в Европе, а потом и в других регионах мира.
Первая волна теоретического интереса к революции относится к 1830-м годам XIX века, когда июльская революция во Франции покончила с режимом реставрации и актуализировала данную тематику. К этому периоду относятся «Размышления о причинах политических революций» Томаса Бейли, который, впрочем, скорей ставил задачу изучения революций путём их сравнения и выделения общих черт, чем решал её. Однако именно он поднял и ныне вызывающий дискуссии вопрос - носят ли революции объективный, рациональный характер или являются следствием случайности и субъективного стечения обстоятельств.[7]
Прокатившаяся едва ли не по всем европейским странам революция 1848 года поддержала интерес интеллектуалов к изучению этого явления. Именно тогда начал формироваться марксистский подход к революции остающийся влиятельным до сих пор. Марксизм, по справедливому замечанию Розова, «был отчасти социально-философской, отчасти научной, отчасти идеологической доктриной именно макросоциологического характера».[8]
Представления Маркса и Энгельса по данному вопросу были высказаны в таких работах как «Манифест коммунистической партии» (1848), «Классовая борьба во Франции» (1850), «18 брюмера Луи Бонапарта» (1852), «Революция и контрреволюция в Германии» (1852), «Гражданская война во Франции» (1871)». Нетрудно заметить, что они коррелировали с политическими событиями своего времени, такими как вышеупомянутая европейская революция 1848 года, становление режима «второй империи» и Парижская коммуна во Франции. Вероятно именно впечатление от «весны народов» заронило в марксизм идею «мировой революции».
«Маркс понимал революции не как изолированные эпизоды насилия или конфликтов, но как классовые движения, вырастающие из объективных структурных противоречий внутри исторически развивающихся и по своей сути пронизанных конфликтами обществ. Для Маркса ключ к пониманию любого общества лежит в его способе производства (технологии, разделение труда) и классовых отношениях по поводу собственности и присвоения прибавочного продукта.»[9] Таким образом, причиной революции марксисты видели «классовую борьбу» обострённую ситуацией, когда «материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями».[10] Причём при всех исторически зафиксированных сменах формаций, как их представляли себе марксисты, происходил не реванш угнетённого класса, а ликвидация всей прежней классовой структуры и замена её принципиально новой, хотя и вызревшей в недрах старого порядка. При этом предполагалось, что «Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства», - поскольку, - «развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма».[11]
Следующая волна макросоциологических теорий революции относится уже к началу XX в., после новой активизации революционного движения, которая наблюдалась на рубеже XIX-XX столетий. В этот период особый размах приобрёл революционный терроризм, достаточно сказать жертвами радикалов стали короли Италии и Португалии, а также президент США. Наиболее яркие работы этого времени принадлежат Карлу Каутскому и Владимиру Ленину. Несмотря на свои известные разногласия оба разрабатывали идею «революционной ситуации», как предпосылки революции. Так Каутский сформулировал следующие условия успеха революции: «1) режим должен быть решительно враждебен народным массам; 2) должна существовать крупная партия, находящаяся в непримиримой оппозиции к этому режиму и поддерживаемая организованными массами; 3) эта партия должна представлять интересы огромного большинства населения и пользоваться его доверием; 4) доверие к господствующему режиму, вера в его силу и устойчивость должны быть поколеблены у самих орудий его - бюрократии и армии».[12]
Очевидны сходства этих утверждений с позднейшими идеями большевиков об особой роли партии в революции. Однако нужно отметить, что практика скорее не подтвердила большинства из этих тезисов. Во-первых, степень «враждебности режима народным массам» выглядит сугубо оценочным, субъективным критерием. Если измерять эту «враждебность» в готовности власти применять силовые методы, то следует констатировать, что демонстрирующее жёсткость правительство имеет больше шансов удержаться у власти, чем проявляющее слабость. Во-вторых, сомнительно что такой «враждебный» режим допустил бы существование крупной и при этом «находящейся в непримиримой оппозиции» политической партии. В-третьих, опыт российской революции 1917 года показывает, что партия представляющая интересы «огромного большинства населения» (в наше случае эсеры, победившие на выборах в Учредительное собрание), далеко не всегда оказывается той политической силой, которая способна взять и удержать власть.
В.И. Ленин, который собственно и ввёл термин «революционная ситуация», в свою очередь описал её признаки следующим образом: «1) Невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство; тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов, 3) Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами», к самостоятельному историческому выступлению».[13] Стоит отметить, что такая формулировка оказалась куда ближе к реальности нежели построения К. Каутского и мы ещё увидим, что даже современная отнюдь не марксистская теория революции Джека Голдстоуна будет в определённой степени перекликаться с ленинскими тезисами.
Новый подъём макросоциологических исследований революции относился к периоду 1920-х - 30-х годов и был спровоцирован чредой революций произошедших в конце Первой мировой войны и сразу после неё. Особенностью этого периода стали: во-первых, изменение состава исследователей с политически ангажированных интеллектуалов на учёных социологов; во-вторых, бурное развитие не марксистской макросоциологической теории революции; в-третьих, перемещение центра исследований из Старого света в США.
Одним из наиболее ярких учёных этого времени стал русско-американский социолог Питирим Сорокин. Его «Социология революции» представляет собой «попытку социологического анализа явлений, типичных для серьезных и глубоких революций вообще» [Сорокин, с.22]. В этой работе не только рассматриваются причины революций, но и описано влияние оказываемое ими на поведение членов общества, биологический состав населения, социальную структуру и социальные процессы. Основной причиной революции Сорокин считал «рост «ущемления» главных инстинктов у значительной части общества, невозможности их минимально-необходимого удовлетворения, чем бы и кем бы такой рост «ущемления» ни вызывался» [Сорокин, с.316].
Другими крупными исследователями этого времени были К. Бринтон («Анатомия революции»), Л. Эдвардс («Естественная история революции»), Д. Петти («Революционный процесс»), составившие, по мнению Джека Голдстоуна, поколение «естественной теорией революции», для которого было характерно сочетание исторического подхода с философско-исторической интерпретацией».[14] Развивая идеи Эдвардса, Бринтон в качестве общих черт классических революций указывал финансовые затруднения правительств, «идеологическое отторжение интеллектуалов от старого режима», «групповое чувство фрустрации», вследствие которого происходит «политизация недовольства», а «пропаганда превращается в мощное средство», в то время как бюджетные проблемы «снижают эффективность правительства и делают его беспомощным в применении силы».[15]
Новый мощный подъём интереса учёных к проблематике революции начался в 1950-е годы, под впечатлением от триумфа порождённого революцией Советского Союза во Второй мировой, победы коммунистов в Китае и начавшейся деколонизации. Рост революционного движения в третьем мире на фоне разразившейся «холодной войны» породил запрос западных политических элит на разработку релевантной теории революции, которая бы позволила понять и адекватно реагировать на происходящие процессы. В рамках статьи невозможно дать полный обзор всех подходов к революции появившихся в этот период, поэтому мы укажем лишь наиболее влиятельные из них с точки зрения востребованности сделанных ими научных наработок современными российскими исследователями.
Одной из самых значимых концепций объяснявшей причины революций стала теория Самюэля Хантингтона работавшего в рамках школы модернизации. Суть своего подхода он излагал следующим образом - «двумя предпосылками революции являются, во-первых, неспособность политических институтов послужить каналами для вхождения новых общественных сил в политику и новых элит в сферу управления и, во-вторых, стремление общественных сил, отстраненных от участия в политике, участвовать в ней; это стремление обычно проистекает от присущего группе чувства, что она нуждается в каких-то символических или материальных приобретениях, добиться которых она может только за счет выдвижения своих требований в политической сфере».[16] Под такой борющейся за власть группой Хантингтон понимал «городской образованный средний класс» и прежде всего интеллигенцию (интеллектуалов). Шанс на успех у них появляется только в случае успешного формирования широкой коалиции с другими социальными слоями, например «люмпен-пролетариатом», промышленными рабочими или крестьянством. Формирование такой коалиции тем вероятней чем глубже аномия поражающая общество в период модернизации.
Революционный городской средний класс и его потенциальные союзники из числа рабочих, как массовые социальные группы также порождены модернизацией, она же подрывает традиционные институты удерживающее низы общества, в частности крестьянство, в состоянии покорности. Поэтому модернизирующееся общество крайне неустойчиво и политическая или экономическая случайность (война или кризис) может спровоцировать в нём катаклизм революции.
В западной исторической макросоциологии эта концепция ещё в 1970-е была подвергнута жёсткой критике и потеряла былую популярность. Джек Голдстоун по этому поводу замечает - «исследования показали, что модернизация не представляла собой какого-то комплекса преобразований, которые осуществлялись повсюду одинаковым образом. В одних странах модернизация подрывала режимы и приводила к революциям, а в других она укрепляла позиции правителей и создавала более сильные авторитарные режимы (такие как сегодняшняя Саудовская Аравия или как Германия в правление Бисмарка). В третьих, например в Канаде, модернизация вызывала плавный переход к демократии. <...> Понятно таким образом, что не существует однозначной связи между модернизацией и революцией».[17]
Не смотря на выше означенные проблемы данная теория оказалась востребована в современной России. В частности именно в модернизации усматривают причины великой российской революции историк Борис Миронов и экономист Дмитрий Травин.
Ещё один подход к объяснению революции пытается объяснить её «в категориях психологических мотиваций» толкающих людей на присоединение к оппозиции и участие в политическом насилии.[18] Наиболее яркой работой этого направления стала книга Теда Гарра «Почему люди бунтуют».[19] Гарр видел источник революции в «относительной депривации», то есть ощущении «лишений» возникших в силу не соответствия ожиданий людей окружающей реальности. Другими словами, в ситуации, «когда возникает разрыв между ценными вещами и возможностями, на которые они надеются, и вещами и возможностями, которые они в действительности получают».[20]
Особенность данного подхода в том, что он хорошо объясняет почему революции могут следовать за периодами быстрого экономического роста. Ведь рост отнюдь не равномерен и чем более бурно он протекает, тем более заметные диспропорции порождает. Не случайно именно общества на раннем этапе индустриализации, когда семимильными шагами растёт производительность труда, не говоря уж об общем объёме производства, дают картины наиболее вопиющего неравенства, достаточно вспомнить Англию времён промышленной революции. Это происходит потому, что экономический подъём первоначально обогащает сравнительно небольшую часть населения, причём появление новых отраслей всякий раз оборачивается вытеснением и гибелью устаревших производств или «созидательным разрушением» в терминологии Шумпетера. Таким образом, даже в стране с быстро растущей экономикой всегда найдутся проигравшие и пострадавшие, и даже те группы чей уровень жизни объективно повышается нередко оказываются не удовлетворены, потому что вместе с ростом их благосостояния растут и потребности, и растут куда быстрее возможностей. На этом фоне «праздник жизни» имущих классов воспринимается особенно болезненно.
Теорию Гарра также не обошла критика, суть которой сводится к тому, что люди чувствуют лишения и страдают от неравенства во все времена, но это не обязательно приводит к революциям, а значит депривация возможно является необходимым, но никак не может быть достаточным их условием. Голдстоун по этому поводу замечает - «на всём протяжении истории крайнее неравенство и нищета оправдывались религией и традицией как нечто естественное и неизбежное. С ним смирялись и даже признавали их в качестве нормального порядка вещей».[21] Тем не менее, подобные объяснения революции находят своих сторонников современной российской науке. В частности именно в депривации видит один из важнейших факторов революции такой известный специалист по политической истории России конца XIX начала XX веков, как Кирилл Соловьёв.
Другой макросоциологический подход к революции был сформулирован Чарльзом Тилли, который сосредоточил своё внимание в первую очередь на определении самого процесса революции. «Революция для Тилли выступает особым случаем коллективного действия, в рамках которого (все) соперники сражаются за верховную политическую власть над населением и в которой претендентам удаётся, по крайней мере в некоторой степени, вытеснить обладателей власти из политической системы».[22] Подобное происходит в ситуации «множественного суверенитета» (многовластия), «когда более чем один властный блок осуществляет эффективный контроль над значительной частью государственного аппарата, территорией государства и более чем один властный блок рассматривается частью населения страны как законный и суверенный».[23] Такая ситуация «наступает, когда ранее кроткие члены общества столкнувшись с одновременными и полностью несовместимыми требованиями со стороны власти и со стороны альтернативной организации, претендующей на контроль над правительством станут подчиняться альтернативной организации».[24]
Политический переворот в теории Тилли происходит вследствие раскола власти, но не сопровождается сменой состава правящей элиты. Смену состава элиты без раскола и многовластия Тилли называет «тихой революцией», а «великой» революцией для него является полная смена элит через ситуацию «многовластия».
Взгляды Тилли перекликаются с подходом который применяет возможно лучший современный исследователь революции 1917 года Борис Колоницкий. Последний рассматривает революцию как «особое состояние власти». В его понимании «государство во время революции теряет свою монополию на использование насилия» и «монополию на издание законов».[26] Основным ресурсом, который в конечном итоге определяет какая из структур оспаривающих вышеозначенные монополии сможет одержать верх и добиться контроля над государством и обществом, является авторитет. Именно авторитет толкает людей признавать (в ситуации «многовластия», когда такой выбор имеется) легитимность одного центра силы и не признавать прочие.
Венцом теорий революции появившихся в период холодной войны стала книга Теды Скочпол «Государства и социальные революции». Частично используя марксистскую терминологию и классовый подход она выдвигает тезис о самостоятельности государства от правящего класса, справедливо замечая: «Государственные организации с необходимостью соперничают, до определённой степени, с господствующим классом (классами) в присвоении ресурсов экономики и общества. И цели, на которые эти ресурсы после присвоения направляются, вполне могут отличаться от интересов существующего господствующего класса».[27] Далее Скочпол утверждает, что революции становятся возможны «только благодаря административно-военному краху" государства.[27]
Ответственность за такой крах она возлагает в первую очередь на рост военных расходов, другими словами на геополитическое перенапряжение. Причём важной предпосылкой выхода ситуации из под контроля властей являются неудачи на внешнеполитической арене, подрывающие авторитет режима внутри страны. В таких обстоятельствах обостряется конфликт государства и правящего класса в борьбе за ресурсы, а порождённый этим конфликтом паралич правящих структур даёт шанс на успех восстаниям городских и сельских низов, которые и приводят к распаду прежней политической системы.
Новый этап развития макросоциологических исследований революции был открыт цепочкой антикоммунистических революций прокатившихся по странам бывшего Варшавского договора в 1989-1991 гг. Наиболее влиятельным представителем этого поколения исследователей стал и остаётся поныне Джек Голдстоун. Хотя он являлся учеником Скочпол в его работах уже отсутствует марксистская терминология и идея автономии государства от правящего класса заменена идеей наличия автономных от государства элит. При этом под элитой Голдстоун понимает, вслед за Г. Моска, «правящий класс в самом широком смысле этого слова».[28]
В качестве факторов ведущих к революции Голдстоун называет: «финансовый кризис государства», нарастающую конкуренцию и фракционность элит и «наличие большого числа недовольных простолюдинов, которые могли быть мобилизованы».[29] Причиной революции он считает в первую очередь «структурно-демографический кризис», который описывает фактически как «мальтузианскую ловушку», при этом воздерживаясь от солидаризации с мальтузианцами в полной мере и подчёркивая, «что рост населения вызывает социальный кризис косвенно, воздействуя на социальные учреждения, которые обеспечивают социополитическую стабильность».[30] Стоит отметить что перенаселение, как важную причину бюджетного кризиса предшествующего революции, упоминала и Скочпол, но считала её второстепенной по сравнению с военными расходами. Таким образом, Голдстоун в основном повторил её мысли развив их и по другому расставив акценты.
В то же время в некоторых аспектах он продвинулся значительно дальше предшественницы. Например, предложив ряд критериев на основании которых можно определить уровень мобилизации низов - «(1) степень бедности, которая оценивается динамикой реальной заработной платы; (2) доля молодежи в возрастной структуре: большой процент молодежи повышает мобилизационный потенциал толпы, и (3) рост городов, в которых сосредотачивается бедная молодежь и недовольный простой народ».[31] Подобные измеримые показатели он попытался найти и для определения глубины раскола элит, сформулировав на примере Английской революции следующие факторы: во-первых, количество студентов в университетах (предполагая, что накануне революции отпрыски элиты, потеряв возможность получить привычный доход за счёт собственности, будут во все возрастающем объёме стремится к высшему образованию); во-вторых, количество судебных тяжб между представителями элиты (этот показатель является индикатором обострения борьбы за собственность, а значит и ресурсного кризиса с которым сталкивается элита); в-третьих, количество дуэлей (также отражающих накал внутриэлитного конфликта в обществах прошлого). Кроме того, Голдстоун подчеркнул, что для успеха восстаний низов «должно присутствовать какое-то руководство со стороны элиты, которое мобилизует народные группы и создает связи между ними».[32]
Наконец, он приписал особую роль идеологиям, полагая что именно они предопределяют каким путём общество и государство будет выходить из революционного кризиса. В частности он «полагает, что европейские государства, поскольку они унаследовали религиозную эсхатологию линейного прогресса, были способны к сознательному обновлению и таким образом пришли к современной демократии и капитализму. В азиатских же обществах преобладали культурные образы вечных циклов. В результате после распада побеждали консервативные движения, которые <...> учреждали общества конформистского характера, что обрубало будущие возможности структурного изменения».[33]
Нетрудно заметить, что в таком виде данная теория скорей описывает революции в аграрных обществах, но не совсем подходит в случае если дело происходит в урбанизированной стране. Поэтому Голдстоун в последней работе постарался сформулировать свои постулаты в более общем и универсальном виде. Теперь он называет «пять условий, приводящих к коллапсу режима: экономический или фискальный кризис; раскол и отчуждение элит от режима; коалиция групп населения которую волнуют разнообразные проблемы; появление убедительного нарратива сопротивления; благоприятная для революционных преобразований международная обстановка».[34]
К этим условиям могут привести «структурные причины», такие как «демографическое давление», последнее Голдстун сейчас интерпретирует не с точки зрения аграрного перенаселения, а как «появление всё более многочисленных когорт молодёжи, которым трудно найти подходящую работу, которые легко поддаются влиянию новых идеологий и мобилизуются в целях социального протеста». Другими структурными причинами являются: «неравномерное или зависимое экономическое развитие», приводящее к усугублению неравенства; «новые способы вытеснения или дискриминации применяемые в отношении отдельных групп»; «эволюция персоналистических режимов», где «чем дольше правитель остаётся у власти, тем более коррумпированной она становится и тем большую выгоду извлекают из этого члены его семьи и близкие друзья».[35]
В отечественной науке раннюю версию теории революции Голдстоуна, сфокусированную на значении структурно-демографического фактора, использует выдающийся историк С.А. Нефёдов.
Завершая обзор макросоциологических теорий изучающих феномен революции отметим, что среди упомянутых российских учёных, использующих данные подходы в своих работах, мы встречаем почти исключительно историков, в то время как социологи, за редким исключением, воздерживаются от данной тематики. Одной из немногих социологических работ пытающихся изучить революцию, как социальное явление через сравнение революционных процессов в разных государствах является книга Эдуарда Шульца «Теория революции: революция и современные цивилизации». Между тем данная проблематика далеко не исчерпана, а революционные события регулярно происходящие в тех или иных уголках мира делают её актуальной. Упомянутый нами Джек Голдстоун полагает, что настало время для нового поколения теории революции и остаётся надеяться, что отечественные учёные примут участие формировании таких теорий не ограничившись следованием в фарватере заданном западными исследователями.
[1] Розов Н.С. Историческая макросоциология: становление, основные направления исследований и типы моделей. Общественные науки и современность. 2009. № 2. С. 151
[2] Коллинз Рэндалл, Макроистория: Очерки социологии большой длительности.
[3] Там же 439
[4] О причинах русской революции. С 358
[5] Кром пишет о исторической социологии, но в отечественной научной литературе об термина используются практически в качестве синонимов.
[6] Шульц Э.Э. Теория революции: революция и современные цивилизации. С. 23
[7] Там же. С. 13
[8] Коллинз Рэндалл, Макроистория: Очерки социологии большой длительности. С. 439
[9] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С 31
[10] Там же. С. 32
[11] К. Маркс, Капитал. Критика политической экономии Том первый http://www.esperanto.mv.ru/Marksismo/Krit/krit-00.html#c0 (дата обращения 04.03.2018)
[12] Шульц Э.Э. Теория революции: революция и современные цивилизации. С. 17
[13] Ленин В.И. Крах II Интернационала. Полное собрание сочинений Том 26 http://leninism.su/index.php?option=com_content&view=article&id=2117:krax-ii-internaczionala&catid=65:tom-26&Itemid=53 (дата обращения 04.03.2018)
[14] Шульц Э.Э. Теория революции: революция и современные цивилизации. С. 20
[15] Никифоров А.А. Революция и её причины: ответы и новые вопросы. http://www.politex.info/content/view/433/(дата обращения 04.03.2018)
[16] Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. http://yanko.lib.ru/books/politologiya/huntington-polit_poryadok-ru-a.htm#_Toc182821809 (дата обращения 04.03.2018)
[17] Голдстоун, Джек А. Революция. Очень краткое введение. С. 29
[18] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 34
[19] Гарр Т.Р. Почему люди бунтуют. http://socioline.ru/files/5/309/why_men_rebel.pdf (дата обращения 04.03.2018)
[20] Там же.
[21] Голдстоун, Джек А. Революция. Очень краткое введение. С. 28
[22] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 38
[23] Вестн. Моск. Университета. сер. 18. СОЦИОЛОГИЯ И ПОЛИТОЛОГИЯ. 2012. № 4 Д.Ю. Карасев, Теория революции Чарльза Тилли http://www.socio.msu.ru/vestnik/archive/text/2012/4/12.pdf(дата обращения 04.03.2018)
[24] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 39
[25] Колоницкий Б.И. 1917: Семнадцать очерков по истории Российской революции. С. 74.
[26] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 73
[27] Там же. С. 505
[28] Волков, С.В. Элитные группы традиционных обществ. С. 256
[29] П.В.Турчин, С.А. Нефедов ВЕКОВЫЕ ЦИКЛЫ С. 115 http://book.uraic.ru/elib/authors/nefedov/Science/Sycles.pdf (дата обращения 04.03.2018)
[30] Там же. С. 8
[31] Там же. С. 106
[32] Там же. С. 11
[33] Коллинз Рэндалл, Макроистория: Очерки социологии большой длительности. С. 68
[34] Голдстоун, Джек, А. Революция. Очень краткое введение. С. 186.
[35] Там же. С. 45
Историческая макросоциология не новый, но сравнительно малораспространённый термин в отечественной науке. Известный учёный и один из самых последовательных пропагандистов данного направления общественных наук Николай Розов определяет эту отрасль социологии, как «междисциплинарную область исследований, которая изучает механизмы и закономерности крупных и долговременных исторических процессов, таких как происхождение, динамика, трансформации, взаимодействие, гибель обществ, государств, мировых систем и цивилизаций».[1] Одним из таких «крупных и долговременных процессов» является феномен революции, не случайно именно ему посвящена первая глава книги выдающегося исследователя работающего в рамках исторической макросоциологии - Рэндалла Коллинза.[2]
Недавнее столетие событий 1917 года стало поводом для бурной общественной и научной дискуссии вокруг великой российской революции. Однако исследование революций с позиций исторической макросоциологии пока не слишком распространено в нашем научном сообществе. По справедливому замечанию Розова - «несмотря на переводы классических макросоциолоических трудов П. Сорокина, Н. Элиаса, Н. Луана, К. Поланьи, Й Шумпетера, новых превосходных книг В. Макнила, Ч. Тилли, И. Валлерстайна, Р. Коллинза, Дж. Арриги, Д. Норта и др., отечественные социологи за редчайшим исключением остаются равнодушными к анализу крупных социальных процессов».[3]
При это нельзя сказать, что феномен революции не интересует исследователей, напротив, наряду с вышеупомянутым юбилеем череда так называемых «цветных» революций, прокатившихся по миру в последние двадцать лет, поддерживает актуальность его изучения. Однако, исследования по данной тематике зачастую игнорируют наработанный исторической макросоциологией багаж знаний и теорий, а потому нередко скатываются до уровня конспирологии и сводится к тотальному осуждению. Например, даже такой активно использующий междисциплинарные методы и в частности подходы «школы модернизации» историк, как Борис Миронов свёл (в запале дискуссии) причины великой российской революции к заговору либерально-радикальной общественности, которая «выиграла информационную войну у правительства».[4] Подобный взгляд выглядит ангажированным и следовательно сомнительным с точки зрения научной добросовестности.
В то же время, в дискурсе посвящённом революции по прежнему остаётся немало научных проблем и даже общепринятое определение этого явления отсутствует, поэтому вопрос о том что считать, а что не считать революцией остаётся открытым. Последнее обстоятельство даёт основания некоторым исследователям ставить вопрос о принадлежности к категории революций событий «арабской весны» или государственных переворотов имевших место на постсоветском пространстве в последние десятилетия. Но ставя вопрос о «подлинности» революций мы должны указать объективный критерий на основании которого эту «подлинность» определяем. В качестве такового предлагаются, например, прогрессивные изменения в обществе, наступившие в результате революционных событий, но подобный тезис неизбежно отсылает нас к марксистскому подходу к революции, как кульминации процесса перехода от одной формации к другой. Разумеется, в самой по себе марксистской научной парадигме нет ничего дурного, но если уж использовать её постулаты, то необходимо делать это не вырывая их из контекста концепции формационного подхода, иначе они начинают выглядеть малоубедительными.
Не говоря уж о том, что само понятие прогресса вовсе не является таким объективным, как это может показаться на первый взгляд, и то же общественное явление, которое одними воспринимается как прогрессивное, другим может представляться деградацией. Для того чтобы убедиться в этом достаточно вспомнить полярные оценки, которые даются событиям российской истории XX века. Наконец, даже общепризнанные «великим» революции если и способствовали общественному развитию, то сделали это лишь спустя годы, а то и десятилетия после своего начала. Вряд ли кто-то мог говорить о значительном прогрессе на территории бывшей Российской империи в 1920 году, когда промышленное производство по сравнению с дореволюционными временами снизилось в пять раз, а сельскохозяйственное почти вдвое. Также, синьхайская революция 1911 года в Китае поначалу привела лишь к распаду государства и тридцати восьмилетней гражданской войне. Ставшая в каком-то смысле «образцовой» Великая французская революция, на десятилетие ввергла страну в политическую нестабильность, экономический спад и на целое поколение в непрерывные войны. Таким образом, прогрессивность не только не объективный, но и эмпирически не подтверждённый признак революции.
Представляется, что историческая макросоциология может оказаться полезной для решения проблем возникающих в процессе изучения феномена революции отечественными социологами и историками. Данная статья посвящена обзору основных макросоциологических теорий революции и выявлению отечественных исследователей уже использующих эти подходы в своей работе. Сегодня эти новые для российского академического сообщества идеи активно проникают в научный оборот и без их освоения и творческого применения продвижения российских социологов и историков в вопросе изучения революции выглядит крайне сомнительно.
Очерчивая круг исследователей работы которых можно отнести к исторической макросоциологии, в качестве критерия мы примем прежде всего использование сравнительного метода. Поскольку именно он по меткому выражению историка Михаила Крома стал «отличительной чертой, своего рода визитной карточкой» исторической макросоциологии.[5]
Исследователи предлагают и используют разные классификации работ рассматривающих феномен революции. В частности, одной из наиболее влиятельных на сегодняшний день является концепция четырёх поколений теории революции предложенная Джеком Голдстоуном. Однако, мы считаем, что группировка исследователей по «школам» или «поколениям» носит в значительной мере условный характер, поэтому будем использовать хронологическую классификацию предложенную Эдуардом Шульцем, который вкратце формулирует её следующим образом - «теория революции пережила рождение и всплеск в XIX в. (30-70-е гг.), четыре всплеска в XX в. (начало века, 20-30-е гг., 50-70-е, 90-е гг.), новый ренессанс наметился с началом XXI в.».[6] Эти «всплески» коррелировали с подъёмом революционных движений сначала в Европе, а потом и в других регионах мира.
Первая волна теоретического интереса к революции относится к 1830-м годам XIX века, когда июльская революция во Франции покончила с режимом реставрации и актуализировала данную тематику. К этому периоду относятся «Размышления о причинах политических революций» Томаса Бейли, который, впрочем, скорей ставил задачу изучения революций путём их сравнения и выделения общих черт, чем решал её. Однако именно он поднял и ныне вызывающий дискуссии вопрос - носят ли революции объективный, рациональный характер или являются следствием случайности и субъективного стечения обстоятельств.[7]
Прокатившаяся едва ли не по всем европейским странам революция 1848 года поддержала интерес интеллектуалов к изучению этого явления. Именно тогда начал формироваться марксистский подход к революции остающийся влиятельным до сих пор. Марксизм, по справедливому замечанию Розова, «был отчасти социально-философской, отчасти научной, отчасти идеологической доктриной именно макросоциологического характера».[8]
Представления Маркса и Энгельса по данному вопросу были высказаны в таких работах как «Манифест коммунистической партии» (1848), «Классовая борьба во Франции» (1850), «18 брюмера Луи Бонапарта» (1852), «Революция и контрреволюция в Германии» (1852), «Гражданская война во Франции» (1871)». Нетрудно заметить, что они коррелировали с политическими событиями своего времени, такими как вышеупомянутая европейская революция 1848 года, становление режима «второй империи» и Парижская коммуна во Франции. Вероятно именно впечатление от «весны народов» заронило в марксизм идею «мировой революции».
«Маркс понимал революции не как изолированные эпизоды насилия или конфликтов, но как классовые движения, вырастающие из объективных структурных противоречий внутри исторически развивающихся и по своей сути пронизанных конфликтами обществ. Для Маркса ключ к пониманию любого общества лежит в его способе производства (технологии, разделение труда) и классовых отношениях по поводу собственности и присвоения прибавочного продукта.»[9] Таким образом, причиной революции марксисты видели «классовую борьбу» обострённую ситуацией, когда «материальные производительные силы общества приходят в противоречие с существующими производственными отношениями».[10] Причём при всех исторически зафиксированных сменах формаций, как их представляли себе марксисты, происходил не реванш угнетённого класса, а ликвидация всей прежней классовой структуры и замена её принципиально новой, хотя и вызревшей в недрах старого порядка. При этом предполагалось, что «Буржуазные производственные отношения являются последней антагонистической формой общественного процесса производства», - поскольку, - «развивающиеся в недрах буржуазного общества производительные силы создают вместе с тем материальные условия для разрешения этого антагонизма».[11]
Следующая волна макросоциологических теорий революции относится уже к началу XX в., после новой активизации революционного движения, которая наблюдалась на рубеже XIX-XX столетий. В этот период особый размах приобрёл революционный терроризм, достаточно сказать жертвами радикалов стали короли Италии и Португалии, а также президент США. Наиболее яркие работы этого времени принадлежат Карлу Каутскому и Владимиру Ленину. Несмотря на свои известные разногласия оба разрабатывали идею «революционной ситуации», как предпосылки революции. Так Каутский сформулировал следующие условия успеха революции: «1) режим должен быть решительно враждебен народным массам; 2) должна существовать крупная партия, находящаяся в непримиримой оппозиции к этому режиму и поддерживаемая организованными массами; 3) эта партия должна представлять интересы огромного большинства населения и пользоваться его доверием; 4) доверие к господствующему режиму, вера в его силу и устойчивость должны быть поколеблены у самих орудий его - бюрократии и армии».[12]
Очевидны сходства этих утверждений с позднейшими идеями большевиков об особой роли партии в революции. Однако нужно отметить, что практика скорее не подтвердила большинства из этих тезисов. Во-первых, степень «враждебности режима народным массам» выглядит сугубо оценочным, субъективным критерием. Если измерять эту «враждебность» в готовности власти применять силовые методы, то следует констатировать, что демонстрирующее жёсткость правительство имеет больше шансов удержаться у власти, чем проявляющее слабость. Во-вторых, сомнительно что такой «враждебный» режим допустил бы существование крупной и при этом «находящейся в непримиримой оппозиции» политической партии. В-третьих, опыт российской революции 1917 года показывает, что партия представляющая интересы «огромного большинства населения» (в наше случае эсеры, победившие на выборах в Учредительное собрание), далеко не всегда оказывается той политической силой, которая способна взять и удержать власть.
В.И. Ленин, который собственно и ввёл термин «революционная ситуация», в свою очередь описал её признаки следующим образом: «1) Невозможность для господствующих классов сохранить в неизмененном виде свое господство; тот или иной кризис «верхов», кризис политики господствующего класса, создающий трещину, в которую прорывается недовольство и возмущение угнетенных классов. Для наступления революции обычно бывает недостаточно, чтобы «низы не хотели», а требуется еще, чтобы «верхи не могли» жить по-старому. 2) Обострение, выше обычного, нужды и бедствий угнетенных классов, 3) Значительное повышение, в силу указанных причин, активности масс, в «мирную» эпоху дающих себя грабить спокойно, а в бурные времена привлекаемых, как всей обстановкой кризиса, так и самими «верхами», к самостоятельному историческому выступлению».[13] Стоит отметить, что такая формулировка оказалась куда ближе к реальности нежели построения К. Каутского и мы ещё увидим, что даже современная отнюдь не марксистская теория революции Джека Голдстоуна будет в определённой степени перекликаться с ленинскими тезисами.
Новый подъём макросоциологических исследований революции относился к периоду 1920-х - 30-х годов и был спровоцирован чредой революций произошедших в конце Первой мировой войны и сразу после неё. Особенностью этого периода стали: во-первых, изменение состава исследователей с политически ангажированных интеллектуалов на учёных социологов; во-вторых, бурное развитие не марксистской макросоциологической теории революции; в-третьих, перемещение центра исследований из Старого света в США.
Одним из наиболее ярких учёных этого времени стал русско-американский социолог Питирим Сорокин. Его «Социология революции» представляет собой «попытку социологического анализа явлений, типичных для серьезных и глубоких революций вообще» [Сорокин, с.22]. В этой работе не только рассматриваются причины революций, но и описано влияние оказываемое ими на поведение членов общества, биологический состав населения, социальную структуру и социальные процессы. Основной причиной революции Сорокин считал «рост «ущемления» главных инстинктов у значительной части общества, невозможности их минимально-необходимого удовлетворения, чем бы и кем бы такой рост «ущемления» ни вызывался» [Сорокин, с.316].
Другими крупными исследователями этого времени были К. Бринтон («Анатомия революции»), Л. Эдвардс («Естественная история революции»), Д. Петти («Революционный процесс»), составившие, по мнению Джека Голдстоуна, поколение «естественной теорией революции», для которого было характерно сочетание исторического подхода с философско-исторической интерпретацией».[14] Развивая идеи Эдвардса, Бринтон в качестве общих черт классических революций указывал финансовые затруднения правительств, «идеологическое отторжение интеллектуалов от старого режима», «групповое чувство фрустрации», вследствие которого происходит «политизация недовольства», а «пропаганда превращается в мощное средство», в то время как бюджетные проблемы «снижают эффективность правительства и делают его беспомощным в применении силы».[15]
Новый мощный подъём интереса учёных к проблематике революции начался в 1950-е годы, под впечатлением от триумфа порождённого революцией Советского Союза во Второй мировой, победы коммунистов в Китае и начавшейся деколонизации. Рост революционного движения в третьем мире на фоне разразившейся «холодной войны» породил запрос западных политических элит на разработку релевантной теории революции, которая бы позволила понять и адекватно реагировать на происходящие процессы. В рамках статьи невозможно дать полный обзор всех подходов к революции появившихся в этот период, поэтому мы укажем лишь наиболее влиятельные из них с точки зрения востребованности сделанных ими научных наработок современными российскими исследователями.
Одной из самых значимых концепций объяснявшей причины революций стала теория Самюэля Хантингтона работавшего в рамках школы модернизации. Суть своего подхода он излагал следующим образом - «двумя предпосылками революции являются, во-первых, неспособность политических институтов послужить каналами для вхождения новых общественных сил в политику и новых элит в сферу управления и, во-вторых, стремление общественных сил, отстраненных от участия в политике, участвовать в ней; это стремление обычно проистекает от присущего группе чувства, что она нуждается в каких-то символических или материальных приобретениях, добиться которых она может только за счет выдвижения своих требований в политической сфере».[16] Под такой борющейся за власть группой Хантингтон понимал «городской образованный средний класс» и прежде всего интеллигенцию (интеллектуалов). Шанс на успех у них появляется только в случае успешного формирования широкой коалиции с другими социальными слоями, например «люмпен-пролетариатом», промышленными рабочими или крестьянством. Формирование такой коалиции тем вероятней чем глубже аномия поражающая общество в период модернизации.
Революционный городской средний класс и его потенциальные союзники из числа рабочих, как массовые социальные группы также порождены модернизацией, она же подрывает традиционные институты удерживающее низы общества, в частности крестьянство, в состоянии покорности. Поэтому модернизирующееся общество крайне неустойчиво и политическая или экономическая случайность (война или кризис) может спровоцировать в нём катаклизм революции.
В западной исторической макросоциологии эта концепция ещё в 1970-е была подвергнута жёсткой критике и потеряла былую популярность. Джек Голдстоун по этому поводу замечает - «исследования показали, что модернизация не представляла собой какого-то комплекса преобразований, которые осуществлялись повсюду одинаковым образом. В одних странах модернизация подрывала режимы и приводила к революциям, а в других она укрепляла позиции правителей и создавала более сильные авторитарные режимы (такие как сегодняшняя Саудовская Аравия или как Германия в правление Бисмарка). В третьих, например в Канаде, модернизация вызывала плавный переход к демократии. <...> Понятно таким образом, что не существует однозначной связи между модернизацией и революцией».[17]
Не смотря на выше означенные проблемы данная теория оказалась востребована в современной России. В частности именно в модернизации усматривают причины великой российской революции историк Борис Миронов и экономист Дмитрий Травин.
Ещё один подход к объяснению революции пытается объяснить её «в категориях психологических мотиваций» толкающих людей на присоединение к оппозиции и участие в политическом насилии.[18] Наиболее яркой работой этого направления стала книга Теда Гарра «Почему люди бунтуют».[19] Гарр видел источник революции в «относительной депривации», то есть ощущении «лишений» возникших в силу не соответствия ожиданий людей окружающей реальности. Другими словами, в ситуации, «когда возникает разрыв между ценными вещами и возможностями, на которые они надеются, и вещами и возможностями, которые они в действительности получают».[20]
Особенность данного подхода в том, что он хорошо объясняет почему революции могут следовать за периодами быстрого экономического роста. Ведь рост отнюдь не равномерен и чем более бурно он протекает, тем более заметные диспропорции порождает. Не случайно именно общества на раннем этапе индустриализации, когда семимильными шагами растёт производительность труда, не говоря уж об общем объёме производства, дают картины наиболее вопиющего неравенства, достаточно вспомнить Англию времён промышленной революции. Это происходит потому, что экономический подъём первоначально обогащает сравнительно небольшую часть населения, причём появление новых отраслей всякий раз оборачивается вытеснением и гибелью устаревших производств или «созидательным разрушением» в терминологии Шумпетера. Таким образом, даже в стране с быстро растущей экономикой всегда найдутся проигравшие и пострадавшие, и даже те группы чей уровень жизни объективно повышается нередко оказываются не удовлетворены, потому что вместе с ростом их благосостояния растут и потребности, и растут куда быстрее возможностей. На этом фоне «праздник жизни» имущих классов воспринимается особенно болезненно.
Теорию Гарра также не обошла критика, суть которой сводится к тому, что люди чувствуют лишения и страдают от неравенства во все времена, но это не обязательно приводит к революциям, а значит депривация возможно является необходимым, но никак не может быть достаточным их условием. Голдстоун по этому поводу замечает - «на всём протяжении истории крайнее неравенство и нищета оправдывались религией и традицией как нечто естественное и неизбежное. С ним смирялись и даже признавали их в качестве нормального порядка вещей».[21] Тем не менее, подобные объяснения революции находят своих сторонников современной российской науке. В частности именно в депривации видит один из важнейших факторов революции такой известный специалист по политической истории России конца XIX начала XX веков, как Кирилл Соловьёв.
Другой макросоциологический подход к революции был сформулирован Чарльзом Тилли, который сосредоточил своё внимание в первую очередь на определении самого процесса революции. «Революция для Тилли выступает особым случаем коллективного действия, в рамках которого (все) соперники сражаются за верховную политическую власть над населением и в которой претендентам удаётся, по крайней мере в некоторой степени, вытеснить обладателей власти из политической системы».[22] Подобное происходит в ситуации «множественного суверенитета» (многовластия), «когда более чем один властный блок осуществляет эффективный контроль над значительной частью государственного аппарата, территорией государства и более чем один властный блок рассматривается частью населения страны как законный и суверенный».[23] Такая ситуация «наступает, когда ранее кроткие члены общества столкнувшись с одновременными и полностью несовместимыми требованиями со стороны власти и со стороны альтернативной организации, претендующей на контроль над правительством станут подчиняться альтернативной организации».[24]
Политический переворот в теории Тилли происходит вследствие раскола власти, но не сопровождается сменой состава правящей элиты. Смену состава элиты без раскола и многовластия Тилли называет «тихой революцией», а «великой» революцией для него является полная смена элит через ситуацию «многовластия».
Взгляды Тилли перекликаются с подходом который применяет возможно лучший современный исследователь революции 1917 года Борис Колоницкий. Последний рассматривает революцию как «особое состояние власти». В его понимании «государство во время революции теряет свою монополию на использование насилия» и «монополию на издание законов».[26] Основным ресурсом, который в конечном итоге определяет какая из структур оспаривающих вышеозначенные монополии сможет одержать верх и добиться контроля над государством и обществом, является авторитет. Именно авторитет толкает людей признавать (в ситуации «многовластия», когда такой выбор имеется) легитимность одного центра силы и не признавать прочие.
Венцом теорий революции появившихся в период холодной войны стала книга Теды Скочпол «Государства и социальные революции». Частично используя марксистскую терминологию и классовый подход она выдвигает тезис о самостоятельности государства от правящего класса, справедливо замечая: «Государственные организации с необходимостью соперничают, до определённой степени, с господствующим классом (классами) в присвоении ресурсов экономики и общества. И цели, на которые эти ресурсы после присвоения направляются, вполне могут отличаться от интересов существующего господствующего класса».[27] Далее Скочпол утверждает, что революции становятся возможны «только благодаря административно-военному краху" государства.[27]
Ответственность за такой крах она возлагает в первую очередь на рост военных расходов, другими словами на геополитическое перенапряжение. Причём важной предпосылкой выхода ситуации из под контроля властей являются неудачи на внешнеполитической арене, подрывающие авторитет режима внутри страны. В таких обстоятельствах обостряется конфликт государства и правящего класса в борьбе за ресурсы, а порождённый этим конфликтом паралич правящих структур даёт шанс на успех восстаниям городских и сельских низов, которые и приводят к распаду прежней политической системы.
Новый этап развития макросоциологических исследований революции был открыт цепочкой антикоммунистических революций прокатившихся по странам бывшего Варшавского договора в 1989-1991 гг. Наиболее влиятельным представителем этого поколения исследователей стал и остаётся поныне Джек Голдстоун. Хотя он являлся учеником Скочпол в его работах уже отсутствует марксистская терминология и идея автономии государства от правящего класса заменена идеей наличия автономных от государства элит. При этом под элитой Голдстоун понимает, вслед за Г. Моска, «правящий класс в самом широком смысле этого слова».[28]
В качестве факторов ведущих к революции Голдстоун называет: «финансовый кризис государства», нарастающую конкуренцию и фракционность элит и «наличие большого числа недовольных простолюдинов, которые могли быть мобилизованы».[29] Причиной революции он считает в первую очередь «структурно-демографический кризис», который описывает фактически как «мальтузианскую ловушку», при этом воздерживаясь от солидаризации с мальтузианцами в полной мере и подчёркивая, «что рост населения вызывает социальный кризис косвенно, воздействуя на социальные учреждения, которые обеспечивают социополитическую стабильность».[30] Стоит отметить что перенаселение, как важную причину бюджетного кризиса предшествующего революции, упоминала и Скочпол, но считала её второстепенной по сравнению с военными расходами. Таким образом, Голдстоун в основном повторил её мысли развив их и по другому расставив акценты.
В то же время в некоторых аспектах он продвинулся значительно дальше предшественницы. Например, предложив ряд критериев на основании которых можно определить уровень мобилизации низов - «(1) степень бедности, которая оценивается динамикой реальной заработной платы; (2) доля молодежи в возрастной структуре: большой процент молодежи повышает мобилизационный потенциал толпы, и (3) рост городов, в которых сосредотачивается бедная молодежь и недовольный простой народ».[31] Подобные измеримые показатели он попытался найти и для определения глубины раскола элит, сформулировав на примере Английской революции следующие факторы: во-первых, количество студентов в университетах (предполагая, что накануне революции отпрыски элиты, потеряв возможность получить привычный доход за счёт собственности, будут во все возрастающем объёме стремится к высшему образованию); во-вторых, количество судебных тяжб между представителями элиты (этот показатель является индикатором обострения борьбы за собственность, а значит и ресурсного кризиса с которым сталкивается элита); в-третьих, количество дуэлей (также отражающих накал внутриэлитного конфликта в обществах прошлого). Кроме того, Голдстоун подчеркнул, что для успеха восстаний низов «должно присутствовать какое-то руководство со стороны элиты, которое мобилизует народные группы и создает связи между ними».[32]
Наконец, он приписал особую роль идеологиям, полагая что именно они предопределяют каким путём общество и государство будет выходить из революционного кризиса. В частности он «полагает, что европейские государства, поскольку они унаследовали религиозную эсхатологию линейного прогресса, были способны к сознательному обновлению и таким образом пришли к современной демократии и капитализму. В азиатских же обществах преобладали культурные образы вечных циклов. В результате после распада побеждали консервативные движения, которые <...> учреждали общества конформистского характера, что обрубало будущие возможности структурного изменения».[33]
Нетрудно заметить, что в таком виде данная теория скорей описывает революции в аграрных обществах, но не совсем подходит в случае если дело происходит в урбанизированной стране. Поэтому Голдстоун в последней работе постарался сформулировать свои постулаты в более общем и универсальном виде. Теперь он называет «пять условий, приводящих к коллапсу режима: экономический или фискальный кризис; раскол и отчуждение элит от режима; коалиция групп населения которую волнуют разнообразные проблемы; появление убедительного нарратива сопротивления; благоприятная для революционных преобразований международная обстановка».[34]
К этим условиям могут привести «структурные причины», такие как «демографическое давление», последнее Голдстун сейчас интерпретирует не с точки зрения аграрного перенаселения, а как «появление всё более многочисленных когорт молодёжи, которым трудно найти подходящую работу, которые легко поддаются влиянию новых идеологий и мобилизуются в целях социального протеста». Другими структурными причинами являются: «неравномерное или зависимое экономическое развитие», приводящее к усугублению неравенства; «новые способы вытеснения или дискриминации применяемые в отношении отдельных групп»; «эволюция персоналистических режимов», где «чем дольше правитель остаётся у власти, тем более коррумпированной она становится и тем большую выгоду извлекают из этого члены его семьи и близкие друзья».[35]
В отечественной науке раннюю версию теории революции Голдстоуна, сфокусированную на значении структурно-демографического фактора, использует выдающийся историк С.А. Нефёдов.
Завершая обзор макросоциологических теорий изучающих феномен революции отметим, что среди упомянутых российских учёных, использующих данные подходы в своих работах, мы встречаем почти исключительно историков, в то время как социологи, за редким исключением, воздерживаются от данной тематики. Одной из немногих социологических работ пытающихся изучить революцию, как социальное явление через сравнение революционных процессов в разных государствах является книга Эдуарда Шульца «Теория революции: революция и современные цивилизации». Между тем данная проблематика далеко не исчерпана, а революционные события регулярно происходящие в тех или иных уголках мира делают её актуальной. Упомянутый нами Джек Голдстоун полагает, что настало время для нового поколения теории революции и остаётся надеяться, что отечественные учёные примут участие формировании таких теорий не ограничившись следованием в фарватере заданном западными исследователями.
[1] Розов Н.С. Историческая макросоциология: становление, основные направления исследований и типы моделей. Общественные науки и современность. 2009. № 2. С. 151
[2] Коллинз Рэндалл, Макроистория: Очерки социологии большой длительности.
[3] Там же 439
[4] О причинах русской революции. С 358
[5] Кром пишет о исторической социологии, но в отечественной научной литературе об термина используются практически в качестве синонимов.
[6] Шульц Э.Э. Теория революции: революция и современные цивилизации. С. 23
[7] Там же. С. 13
[8] Коллинз Рэндалл, Макроистория: Очерки социологии большой длительности. С. 439
[9] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С 31
[10] Там же. С. 32
[11] К. Маркс, Капитал. Критика политической экономии Том первый http://www.esperanto.mv.ru/Marksismo/Krit/krit-00.html#c0 (дата обращения 04.03.2018)
[12] Шульц Э.Э. Теория революции: революция и современные цивилизации. С. 17
[13] Ленин В.И. Крах II Интернационала. Полное собрание сочинений Том 26 http://leninism.su/index.php?option=com_content&view=article&id=2117:krax-ii-internaczionala&catid=65:tom-26&Itemid=53 (дата обращения 04.03.2018)
[14] Шульц Э.Э. Теория революции: революция и современные цивилизации. С. 20
[15] Никифоров А.А. Революция и её причины: ответы и новые вопросы. http://www.politex.info/content/view/433/(дата обращения 04.03.2018)
[16] Хантингтон С. Политический порядок в меняющихся обществах. http://yanko.lib.ru/books/politologiya/huntington-polit_poryadok-ru-a.htm#_Toc182821809 (дата обращения 04.03.2018)
[17] Голдстоун, Джек А. Революция. Очень краткое введение. С. 29
[18] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 34
[19] Гарр Т.Р. Почему люди бунтуют. http://socioline.ru/files/5/309/why_men_rebel.pdf (дата обращения 04.03.2018)
[20] Там же.
[21] Голдстоун, Джек А. Революция. Очень краткое введение. С. 28
[22] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 38
[23] Вестн. Моск. Университета. сер. 18. СОЦИОЛОГИЯ И ПОЛИТОЛОГИЯ. 2012. № 4 Д.Ю. Карасев, Теория революции Чарльза Тилли http://www.socio.msu.ru/vestnik/archive/text/2012/4/12.pdf(дата обращения 04.03.2018)
[24] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 39
[25] Колоницкий Б.И. 1917: Семнадцать очерков по истории Российской революции. С. 74.
[26] Скочпол, Теда, Государства и социальные революции: сравнительный анализ Франции, России и Китая. С. 73
[27] Там же. С. 505
[28] Волков, С.В. Элитные группы традиционных обществ. С. 256
[29] П.В.Турчин, С.А. Нефедов ВЕКОВЫЕ ЦИКЛЫ С. 115 http://book.uraic.ru/elib/authors/nefedov/Science/Sycles.pdf (дата обращения 04.03.2018)
[30] Там же. С. 8
[31] Там же. С. 106
[32] Там же. С. 11
[33] Коллинз Рэндалл, Макроистория: Очерки социологии большой длительности. С. 68
[34] Голдстоун, Джек, А. Революция. Очень краткое введение. С. 186.
[35] Там же. С. 45