Отсутствие философского сообщества... Окончание.
И. М. Есть ещё одна вещь, которую (ну, по крайней мере, из моего горизонта) важно обозначить. Пресс… ну понятно, что он другой, конечно, никто не спорит… он ведь оказывается тем, что чаще всего не замечается. Самое страшное в этом - то, что ты привыкаешь к определённого рода движениям.
Когда мы говорим о современности - нашей с вами современности, - то смотрите, что обнаруживается. Ну, во-первых, есть ряд (это моё оценочное суждение) идиотических инициатив, которые допускают возможность вклинивания в содержание. Например, оскорбление чувств верующих. То есть возможность уже допущена, и мы, помня разгром выставки в «Манеже», понимаем, что это не пустая возможность, что она может быть реализована.
Второй момент - гораздо более драматичный и важный - это отношение к политике. Потому что у нас есть некоторая поляризация. В среде интеллектуальной наблюдается другой срез: имеют место два профессионала, и один, условно говоря, крымнашист, а другой пятая колонна. Но они знают друг друга как профессионалы, они ценят друг друга как профессионалы. И что тогда они начинают делать? Они начинают делать вещь, которая как раз ведёт к распаду любого сообщества. Это оказывается табуированной темой. Без всякого пресса внешнего, без запрета. Мы просто не говорим о политике, да? Я слышал это, скажем, от студентов, когда им приводишь некоторый пример - просто пример, - а человек говорит: «не-не-не, Илья Игоревич, давайте о политике не будем, потому что это…». Как? И возникает вопрос - а как это, ребят? Вот вы говорите: «это очень…», - и повисает молчание. Вы сначала охарактеризуйте, потом поговорим.
П. С. Очень страшно.
И. М. Страшно - ещё куда ни шло. Третья сторона этого пресса - формируется некоторое представление о демаркационных линиях. Ну условно: мы чиновники, мы бюрократы, мы и они, да? То есть разрушается диалогическое пространство. Диалога нет.
И возникает ситуация, в которой внешне вроде пресса нет: ну, ничто не мешает мне сейчас читать Хайдеггера или говорить о Фуко или Бадью - да о ком хочешь, да? Мне вроде формально ничего не мешает сейчас выйти на площадь и сказать, что Путин ла-ла-ла, ну, понятно. Добавить, что это моё оценочное суждение, чтобы всё было хорошо. Ну и норм. Это правда. Но при этом, смотрите, всякого рода жесты оказываются пресекаемы. Где-то - умонастроениями; где-то - идеологией; где-то - технологическими вещами. И оказывается, что пресс - ну то есть, понимаете, мы ведь вступили в некую виртуальную эпоху - и пресс переместился туда же, да?
Есть совершенно замечательное такое cross-движение. Например, в отношении зла. Смотрите, приходит Ханна Арендт и говорит: зло банально. И приводит в пример в книге «Банальность зла» реальный случай Эйхмана, нацистского преступника. Она описывает процесс, и что обнаруживается? Человек всё время говорит одно и то же: «за что вы меня судите? я не нарушил закон, я выполнял инструкции». У неё возникает концепция банальности зла - то есть зло становится абсолютно банальным там, где есть вот эта система права, политики и так далее.
Через лет тридцать Бодрийяр пишет книжку (естественно, здесь очевидна отсылка) «Прозрачность зла». Он анализирует уже войну в Персидском заливе. И он ведь указывает на совершенно другую вещь: если в случае с Эйхманом ещё было зло, на которое можно было показать - вполне себе определённый режим, определённая связка, то сейчас зло оказывается прозрачным в том смысле, что нет фигуры злодея (да нет, «Бурю в пустыне» не устроили исчадья ада), нет системы зла (вообще-то у американцев демократия, всё айс), нет ничего такого, на что можно было бы показать пальцем и сказать: «вот это - зло, вот его нужно искоренить, и всё будет нормально».
Для него есть такая конфигурация свободы, которая делает определённые вещи просто невозможными. Вот это невозможно, и неважно, касается меня или не касается
Так вот мне кажется, что сейчас, продолжая эту линию, можно было бы говорить о виртуальности зла. Когда не только нет возможности показать пальцем - зло как бы разлито, да, - а когда зло виртуально, то есть оно обходит стороной все процедуры рефлексии, фиксации, оно принимает любые обличия, как аватарки во вконтакте (я же могу себя называть, как угодно, хоть восьмидесятилетней бабушкой, которая катается на роликах). Но при этом оно всякий раз создаёт определённые машины желания, определённые машины действия, определённые машины стремлений. Получается, это такая виртуальность, которая мной управляет.
В этом смысле сейчас другой пресс, он есть, он виртуален, и с ним нужно работать.
В. Г. Ну просто в случае Ханны Арендт там было понятно, как работать с этим прессом. А если это постоянно меняющиеся объекты, которые могут в один момент говорить одно, потом, когда им удобно, говорить совершенно другое, то как вообще эти объекты… развоплотить?
П. С. Мне кажется, это некоторая личная стратегия и необходимость взять ответственность на себя. Поскольку нет субъекта ответственности - в социальных сетях никто ни за что не отвечает. И вот в том момент, когда я беру ответственность на себя - слежу за тем, что говорю, что читаю или не читаю, в какую дискуссию вступаю, а в какую нет… и, собственно, чем больше ответственности появляется в пространстве говорения, тем больше шанс, что оно изменится каким-то образом.
И. М. Сюда же относятся идеологические структуры. Представим себе забавную ситуацию: создаю я страничку в соц. сети, называю себя Пенелопа Круз, вешаю в качестве аватарки бабушку на роликах, ну и ещё что-нибудь делаю, да? И, например, по какой-то причине вам со мной интересно общаться. Как только вы со мной вступите в общение, что начнёт ломаться? Я начну писать: «я вчера ходил туда-то». Энтер. О, блин, ходила! Структура языка, да? Идентичность.
Допустим, у вас есть бабушка, которую вы нежно любите. И вы бабушке своей рассказываете про то, что я, бабушка, делаю. В чём проблема? Я понятия не имею, как чувствует себя человек в девяносто. И ваша бабушка спокойно говорит: «фейк!».
То есть что происходит: есть ряд непосредственных структур, которые, вообще-то говоря, не могут врать. Например, тело, да? Тело не врёт. Есть ряд пространств, в которые если мы вступаем осознанно, мы начинаем вскрывать структуру того, что нам противостоит. Например, диалогическое пространство - если вы вступаете со мной в диалог, я не выдержу, я проколюсь. Есть ряд моментов, которые нас выдёргивают. Например, боль. Любая. И в этом смысле, понимаете, виртуальности зла всегда противостоит реальность. Помните, как Элиот говорил: «людям трудней всего, когда жизнь реальна». Виртуальный пресс существует ровно потому, что мы хотим туда уходить. Если я рискую сделать свою собственную жизнь реальной, то виртуальное пространство просто начинает рушиться, как карточный домик, потому что оно ни на чём не стоит.
В. Г. Ну, в какой-то момент здесь включается просто и реальный пресс, когда появляются те же самые омоновцы с дубинками и как бы…
И. М. Это да. И непосредственно, собственно говоря, объясняют тебе, как правильно думать.
Вы знаете, это очень хитрая тема. Я в данном случае сошлюсь на человека, который имел право на то высказывание, на которое я права не имею, - на Алексея Фёдоровича Лосева.
Контекст простой: когда он написал «Диалектику мифа» - ну, текст, который открываешь, и с первых страниц видно, что это абсолютная антисоветчина, - его дело разбиралось на ЦК, его отправили, конечно же, строить Беломорканал, он его простроил пять лет, через пять лет вернулся. Ему вернули право на преподавание, его московскую квартиру профессорскую, его библиотеку - ну, понимаете, да? И все смотрят на этот дело. Человека не расстреляли, через пять лет отпустили, не трогали больше никак.
И в восьмидесятые годы у него брали интервью. Человек (я уже не помню кто) задал ему простой вопрос: Алексей Фёдорович, как это получилось? Ну то есть почему вас в тридцатые годы - нет, конечно, слава богу, но - не расстреляли. Почему вы, в конце концов, Беломорканал-то строили всего пять лет?
И Лосев дал ответ, который для меня стал чем-то вроде… да даже лозунга, наверное, или манифеста. Он сказал буквально следующее: за правду не бьют, но только если правда сказана, как есть, без выбора слов, вся и прямо. Он говорит: почему вот со мной сделали только это? Потому что я сказал то, что думал, не подбирая слов. В том числе на ЦК, это правда, есть стенограмма, смотришь и думаешь - господи, что же ты творишь, тебя же сейчас расстреляют?! И это совершенно потрясающая штука. В какой-то момент нужно спросить себя: где же я вру? Ну, если меня, грубо говоря, лупит ОМОН.
П. С. После его ответа у него спросили, мол, ну вы же всё-таки пять лет отсидели? Он говорит - ну, значит, где-то прогнулся чуть-чуть.
Г. С. Было сказано про невозможность диалога, когда студенты говорят, что давайте не будем про это. В связи с этим вопрос о проекте - будет ли какой-то диалог? Будет ли обратная связь? Потому что часто, когда начинается обратная связь, понимаешь, что надо что-то ещё делать или там менять, что-то доделывать, добавлять.
П. С. Мы хотим проводить отдельные мероприятия. Провести что-то там, где будет больше места, сможет прийти больше людей, длиться оно будет дольше. То есть действительно будет возможность разговора двустороннего.
И. М. Плюс мы думаем сейчас - это сложно технически будет сделать - над возможностью семинаров. Кроме того, пространство диалога может быть в данном случае поделено, потому что есть интернет-ресурс. Все вопросы, которые там будут заданы, они так или иначе попадут к преподавателям.
Мы думаем над разными возможностями диалогичности, она принципиальна.
В. Г. Вернёмся к началу. Хочется всё-таки уточнить, связана ли как-то организация «Открытого факультета» с событиями на философском факультете (теперь - институте) СПБГУ? [Весной прошлого года на факультете произошёл ряд громких увольнений преподавателей, сопровождаемых пикетами студентов и петициями - прим. «Стенограммы».]
П. С. Я могу некоторую свою собственную позицию высказать, потому что да, я видела весной, что происходило на факультете, видела, как на моих глазах преподаватели вдруг лишились возможности нам преподавать. И в этом смысле я видела двустороннюю потребность: студенты, которые хотят слушать эти лекции; с другой стороны - преподаватели, которые говорят: «как жаль, что я больше не могу это читать». То есть «Открытый факультет» - это некоторая реакция на запрос. Есть люди, которые хотят слушать, есть люди, которые хотят читать, - и почему бы их не совместить друг с другом?
Мы, когда всё это планировали, мы обозначили два слова - свобода и место возможностей. То есть место возможности говорить, говорить свободно, говорить на важные темы, естественно, место возможности слышать. Так или иначе, да, это имеет отношение к тому, что происходило в университете, - возможно, если бы этого не происходило, проект бы не родился.
И. М. Понятно, что Полина как человек, который отстаивал преподавателей, и я как человек, который отстаивал коллег, - в каком-то смысле по разные стороны процесса. Потому что Полина-то может собой гордиться, а вот я… с другими какими-то коннотациями могу работать. Хотя себя упрекнуть я тоже в данном случае ни в чём не могу. Но, понимаете… вот я воспользуюсь метафорой. Если, например, я сойду с ума и начну вас душить, вы начнёте сопротивляться, да? И есть большая вероятность того, что у вас это получится. А теперь представьте себе, что кто-то начал выкачивать воздух. Вы будете не сопротивляться, а медленно засыпать, засыпать, засыпать, чтобы уже не проснуться. Вот с институтом философии происходило ровно это.
И, собственно, вся история весны прошлого года - это была история, когда вдруг кто-то постучал в дверь, и образовалось ясное понимание того, что вот либо ты выходишь сейчас, либо всё закончится. Но дело-то, конечно, не в том, что мы сейчас организуем факультет, потому что там что-то произошло. Как раз наоборот - ровно потому, что мы проснулись, мы поняли, что нужно открыть форточку.
В. Г. Понятно. Ну, надеюсь, воздух проникнет-таки сквозь форточку.
И. М. Да.
Фотографии Полины Сойреф и Екатерины Богачевской.