Торжество агрессора? Элементарные структуры доминирования
Дэвид Гребер: спектакль насилия и апология трусости.
В конце февраля начале марта 1991 во время первой Войны в Заливе, американские силы бомбили, применяли артиллерию и иные средства ведения огня по тысячам молодых иракских мужчин, которые пытались покинуть Кувейт.
Был целый ряд таких инцидентов - «Шоссе Смерти», «8 шоссе», «Битва при Румаилии» - когда ВВС США отрезали колонны отступающих иракцев и организовывали то, что военные называют «охотой на индюшек», когда загнанные в ловушку солдаты просто уничтожались в своих автомобилях.
Изображения горящих тел, отчаянно пытающихся отползти от своих грузовиков стали каноническими символами войны.
Я не могу понять, почему это массовое убийство иракских мужчин не рассматривается как военное преступление.
Ясно, что американское командование боялось такого поворота.
Президет Джордж Буш срочно объявил временную приостановку боевых действий и военные приложили огромные усилия, чтобы минимизировать число потерь при подсчете, затемнить обстоятельства, опорочить жертв («стадо насильников, убийц и бандитов» - упорно настаивал генерал Норман Шварцкопф), и предотвратить появление массы графических изображений на американском телевидении.
Ходят слухи о существовании видео с камер на боевых вертолетах, где видны охваченные паникой иракцы, но это не было показано.
Похоже, что элиты были обеспокоены.
Кроме всего, ведь это были в основном молодые люди, толком не обученные, и которые, оказавшись на войне, стремились, как и все молодые люди в подобной ситуации - послать всё к черту, собрать свои вещи и отправиться домой.
И их следует сжечь заживо?
Когда ИГИЛ заживо сжег иорданского пилота, это всеми было признано неописуемым варварством, что справедливо.
Тем не менее, ИГИЛ хотя бы может указать на то, что пилот сбрасывал на них бомбы.
Отступавшие иракцы на «шоссе смерти» и другие жертвы американской бойни были, по сути, детьми, которые не хотели воевать.
Но может сам этот отказ воевать не позволил иракским солдатам снискать симпатию, и не только в кругах элиты, где такого ожидать и не следует, но также и в среде общественного мнения.
Можно выразиться так: эти люди были трусами.
Они получили заслуженное.
Похоже, действительно, есть заведомая неприязнь к несражающимся мужчинам на территориях войны.
Даже доклады международных правозащитных организаций о злодеяниях выглядят так, будто они направлены едва ли не исключительно против женщин, детей и, еще стариков.
Т.е. подразумевается, хотя прямо никогда не говорится, что взрослые мужчины это либо воины, либо с ними что-то не так.
(«Вы говорите, что какие-то люди убивали там женщин и детей, а вы были там и не встали на их защиту? Так кто же вы? Трусливые цыплята?)
Известно, что те, кто осуществляют убийства, цинично манипулируют воображаемой воинской повинностью: так, командиры боснийских сербов, чтобы избежать обвинений в геноциде, вместо уничтожения всего населения захваченных городов и деревень просто ликвидировали всех мужчин возрастом от 15 до 55.
Но есть еще нечто, ограничивающее наше сочувствие к жертвам среди отступающих иракцев.
Потребителям новостей в США навязывали обвинительную тональность сообщений - будто иракцы были действительно бандой преступников, которые лично насиловали, мародерствовали, выкидывали новорожденных из инкубаторов (в отличие от этого иорданского пилота, который просто сбрасывал бомбы на города, населенные детьми и женщинами с безопасной, как он полагал, высоты).
Мы приучены, что задиры на самом деле трусливы, потому мы легко принимаем, что обратное - кто усомнится? - также является правдой.
Для большинства из нас изначальный опыт запугивания и быть испуганным маячит в основании всякого преступления и зверства, которые обсуждаются.
Это глубоким и фатальным образом формирует нашу чувствительность и наши способности к сопереживанию.
Трусость тоже важна!
Большинство людей ненавидят войны и полагают, что без них мир был бы лучше.
Однако презрение к трусости может направить их совсем в другую сторону.
Кроме того, дезертирство - стремление призывника, впервые призванного испытать опыт боевого триумфа, улизнуть из марширующего строя и скрыться в ближайшем лесу, овраге или заброшенном сарае, а когда колонна скроется из глаз придумать способ вернуться домой - возможно самая серьезная угроза для победоносной войны.
Наполеоновские армии, к примеру, больше воинов теряли из-за дезертирства, чем на поле боя.
Армии с призывным способом комплектования часто были вынуждены держать значительный процент своих рекрутов позади линии фронта с приказом стрелять, если кто-то из призывником попытается бежать.
Даже тому, кто утверждает что ненавидит войну, часто неловко прославлять дезертирство.
Единственным известным мне исключение является Германия, которая воздвигла ряд монументов с надписью «Неизвестному Дезертиру».
Первый из них и наиболее известный - в Потсдаме, с надписью «Человеку, который отказался убивать человека».
Но даже в этом случае, когда я рассказываю друзьям о монументе, часто сталкиваюсь с этаким инстинктивным непрятием.
Я догадываюсь, какой вопрос возникает у людей: «Они действительно дезертиры, поскольку они не хотят убивать других или потому, что не хотят умирать сами?» Как будто в этом есть что-то неправильное.
В милитаристских обществах вроде США, практически аксиоматично, что наши враги должны быть трусами - особенно если враг может быть помечен как «террорист» (т.е. тот, кого обвиняют в желании вызвать у нас страх, обратить нас, всех людей, в трусов).
Затем необходимо совершить ритуальный разворот и настаивать: нет, на самом деле это они испуганы.
Все атаки на граждан США по определению «трусливые нападения».
Второй Джордж Буш называл атаку 9/11 «трусливым деянием» уже на следующее утро.
Это довольно странно.
В конце концов, можно сказать много дурного о Мухаммеде Атта (лидер смертников 11/9) и его сторонниках… но скорее всего, «трусливый» - это не про них.
А вот взрыв свадебного кортежа с использованием беспилотного дрона можно рассматривать как акт трусости.
Лично направлять авиалайнер в небоскреб… - про такого не скажешь, что «кишка тонка».
Тем не менее, идея, что кто-то может быть отважным при дурных мотивах, будто выпадает из сферы допустимого публичного дискурса, невзирая на факт, что большая доля происходящего в мировой истории состоит в нескончаемом летописании отважных людей, совершающих дурные деяния.
Существенные дефекты
Раньше или позже, но всякий проект свободы человека должен будет прояснить, почему мы оцениваем различные общества, начиная со взгляда, которым ранжируем их и упорядочиваем по уровню насилия и доминирования.
Возникает такая мысль, что наша интуитивная реакция на слабость и трусость, наше странное нежелание идентифицировать себя даже с весьма извинительными формами страха, может дать ключ к разгадке.
Проблема в том, что в дискуссии доминируют сторонники двух равно абсурдных позиций.
С одной стороны, есть те, кто отрицает, что о человеке можно что-то сказать как о биологическом виде; с другой - те, кто считает целью объяснить, почему некоторые люди явно получают удовольствие от подавления других людей.
Вторая группа почти непременно приходит к прокручиванию историй о бабуинах и шимпанзе, чтобы вывести суждение, что люди - или по крайней мере те из нас, у кого достаточно тестостерона - наследуют у своих предков-приматов встроенную склонность к само-возрастающей агрессии, проявляющейся в войне, от которой избавиться невозможно, но можно перенаправить в конкурентную рыночную активность.
Исходя из этих допущений, трусами являются те, у кого недостаёт фундаментального биологического импульса, и потому неудивительно, что мы относимся к ним с презрением.
С этим сюжетом немало проблем, но совершенно очевидно, что это не соответствует действительности.
Перспектива отправки на войну не запускает автоматически биологический триггер в человеческом самце.
Просто обратим внимание, что имеет в виду Andrew Bard Schmookler, когда рассказывает «притчу племён».
Пять сообществ делят одну речную долину.
Они все могут жить в мире только если каждое из них остаётся миролюбивым.
Однажды появляется «паршивая овца» - скажем, молодой мужчина одного из племен решает, что подходящим способом отреагировать на потерю любимой будет принести голову чужака, или, что они избраны Богом стать «бичом неверующих» - тогда другие племена, если они не желают собственного уничтожения, имеют только три опции: бежать, подчиниться или реорганизоваться для эффективного ведения войны.
Кажется, сложно совершить ошибку.
Тем не менее, всякий кто знаком с историей, скажем, Океании, Амазонии или Африки, знает, как много сообществ просто отказывались организовываться в направлении войны.
Снова и снова мы встречаем описания сравнительно мирных общин, для которых было нормой каждые пять лет спасаться бегством, когда случался внезапный налёт местных плохих парней, которые сжигали деревни, насиловали, грабили и забирали трофеи у отставших несчастливцев.
Существенное большинство мужчин отказывались проводить своё время в подготовке к войне, даже когда в этом состоял их непосредственный практический интерес.
Для меня это положительная проба, что человеческие существа не являются особо воинственным видом.
Конечно, никто не станет спорить, что люди существа дефектные.
Однако почти во всех человеческих языках есть какой-то аналог слову «человеческий» или выражения наподобие - «относиться к кому-то как человеческому существу», подразумевая, что простое опознание другого существа как такого же человека влечет обязательство обходиться с ним с определенной минимальной добротой, вежливостью и уважением.
Как бы то ни было, очевидно, что нигде люди не живут сообразно этой ответственности.
И когда мы терпим в этом неудачу, то пожимаем плечами и говорим, что «мы всего лишь люди».
Следовательно, быть человеком значит одновременно иметь идеалы и не уметь жить в соответствии с ними.
Если именно так люди склонны о себе думать, то едва ли удивительно, что когда мы пытаемся понять, откуда берутся структуры насильственного доминирования, и взираем на происходящие антиобщественные импульсы, то задаёмся вопрос: Почему некоторые люди жестоки?
Почему они желают доминировать над другими?
Однако, этот вопрос поставлен неверно.
Человеческие склонности не поддаются пересчету.
Обычно они тянут нас в нескольких различных направлениях одновременно. Простое их наличие ни на что не намекает.
Задаться следует вопросом не почему люди иногда жестоки или даже почему некоторые люди обычно жестоки (данные свидетельствуют, что настоящих садистов крайне мало в общей популяции), а как мы пришли к созданию институций, которые поощряют такое поведение и которые выставляют жестоких людей в определенных отношениях достойными восхищения или как минимум симпатии за способность подавлять других.
Здесь важно вглядеться в то, как институции организуют реакцию аудитории.
Обычно, когда мы пытаемся представить первосцену доминирования, то видим что-то вроде гегелевской диалектики раба-господина, в которой две стороны соперничают за признание друг-другом, приходя к подавлению одной из них.
Вместо этого следует представить трёх-сторонние отношения агрессора, жертвы и - свидетеля, того к кому обе соперничающие стороны обращаются за признанием (легализацией, симпатией и т.п.).
Гегелевская битва за превосходство является, конечно, абстракцией.
Немногие из нас были свидетелями смертельной дуэли двух взрослых мужчин, с намерением признать победившего настоящим человеком.
Трех-сторонний сценарий - где одна из сторон громит другую, и одновременно обе взывают к окружающим за признанием их человечности - это то, чему мы все свидетели и участники, играя ту или иную роль тысячи раз начиная со школы.
Продолжение текста.
В конце февраля начале марта 1991 во время первой Войны в Заливе, американские силы бомбили, применяли артиллерию и иные средства ведения огня по тысячам молодых иракских мужчин, которые пытались покинуть Кувейт.
Был целый ряд таких инцидентов - «Шоссе Смерти», «8 шоссе», «Битва при Румаилии» - когда ВВС США отрезали колонны отступающих иракцев и организовывали то, что военные называют «охотой на индюшек», когда загнанные в ловушку солдаты просто уничтожались в своих автомобилях.
Изображения горящих тел, отчаянно пытающихся отползти от своих грузовиков стали каноническими символами войны.
Я не могу понять, почему это массовое убийство иракских мужчин не рассматривается как военное преступление.
Ясно, что американское командование боялось такого поворота.
Президет Джордж Буш срочно объявил временную приостановку боевых действий и военные приложили огромные усилия, чтобы минимизировать число потерь при подсчете, затемнить обстоятельства, опорочить жертв («стадо насильников, убийц и бандитов» - упорно настаивал генерал Норман Шварцкопф), и предотвратить появление массы графических изображений на американском телевидении.
Ходят слухи о существовании видео с камер на боевых вертолетах, где видны охваченные паникой иракцы, но это не было показано.
Похоже, что элиты были обеспокоены.
Кроме всего, ведь это были в основном молодые люди, толком не обученные, и которые, оказавшись на войне, стремились, как и все молодые люди в подобной ситуации - послать всё к черту, собрать свои вещи и отправиться домой.
И их следует сжечь заживо?
Когда ИГИЛ заживо сжег иорданского пилота, это всеми было признано неописуемым варварством, что справедливо.
Тем не менее, ИГИЛ хотя бы может указать на то, что пилот сбрасывал на них бомбы.
Отступавшие иракцы на «шоссе смерти» и другие жертвы американской бойни были, по сути, детьми, которые не хотели воевать.
Но может сам этот отказ воевать не позволил иракским солдатам снискать симпатию, и не только в кругах элиты, где такого ожидать и не следует, но также и в среде общественного мнения.
Можно выразиться так: эти люди были трусами.
Они получили заслуженное.
Похоже, действительно, есть заведомая неприязнь к несражающимся мужчинам на территориях войны.
Даже доклады международных правозащитных организаций о злодеяниях выглядят так, будто они направлены едва ли не исключительно против женщин, детей и, еще стариков.
Т.е. подразумевается, хотя прямо никогда не говорится, что взрослые мужчины это либо воины, либо с ними что-то не так.
(«Вы говорите, что какие-то люди убивали там женщин и детей, а вы были там и не встали на их защиту? Так кто же вы? Трусливые цыплята?)
Известно, что те, кто осуществляют убийства, цинично манипулируют воображаемой воинской повинностью: так, командиры боснийских сербов, чтобы избежать обвинений в геноциде, вместо уничтожения всего населения захваченных городов и деревень просто ликвидировали всех мужчин возрастом от 15 до 55.
Но есть еще нечто, ограничивающее наше сочувствие к жертвам среди отступающих иракцев.
Потребителям новостей в США навязывали обвинительную тональность сообщений - будто иракцы были действительно бандой преступников, которые лично насиловали, мародерствовали, выкидывали новорожденных из инкубаторов (в отличие от этого иорданского пилота, который просто сбрасывал бомбы на города, населенные детьми и женщинами с безопасной, как он полагал, высоты).
Мы приучены, что задиры на самом деле трусливы, потому мы легко принимаем, что обратное - кто усомнится? - также является правдой.
Для большинства из нас изначальный опыт запугивания и быть испуганным маячит в основании всякого преступления и зверства, которые обсуждаются.
Это глубоким и фатальным образом формирует нашу чувствительность и наши способности к сопереживанию.
Трусость тоже важна!
Большинство людей ненавидят войны и полагают, что без них мир был бы лучше.
Однако презрение к трусости может направить их совсем в другую сторону.
Кроме того, дезертирство - стремление призывника, впервые призванного испытать опыт боевого триумфа, улизнуть из марширующего строя и скрыться в ближайшем лесу, овраге или заброшенном сарае, а когда колонна скроется из глаз придумать способ вернуться домой - возможно самая серьезная угроза для победоносной войны.
Наполеоновские армии, к примеру, больше воинов теряли из-за дезертирства, чем на поле боя.
Армии с призывным способом комплектования часто были вынуждены держать значительный процент своих рекрутов позади линии фронта с приказом стрелять, если кто-то из призывником попытается бежать.
Даже тому, кто утверждает что ненавидит войну, часто неловко прославлять дезертирство.
Единственным известным мне исключение является Германия, которая воздвигла ряд монументов с надписью «Неизвестному Дезертиру».
Первый из них и наиболее известный - в Потсдаме, с надписью «Человеку, который отказался убивать человека».
Но даже в этом случае, когда я рассказываю друзьям о монументе, часто сталкиваюсь с этаким инстинктивным непрятием.
Я догадываюсь, какой вопрос возникает у людей: «Они действительно дезертиры, поскольку они не хотят убивать других или потому, что не хотят умирать сами?» Как будто в этом есть что-то неправильное.
В милитаристских обществах вроде США, практически аксиоматично, что наши враги должны быть трусами - особенно если враг может быть помечен как «террорист» (т.е. тот, кого обвиняют в желании вызвать у нас страх, обратить нас, всех людей, в трусов).
Затем необходимо совершить ритуальный разворот и настаивать: нет, на самом деле это они испуганы.
Все атаки на граждан США по определению «трусливые нападения».
Второй Джордж Буш называл атаку 9/11 «трусливым деянием» уже на следующее утро.
Это довольно странно.
В конце концов, можно сказать много дурного о Мухаммеде Атта (лидер смертников 11/9) и его сторонниках… но скорее всего, «трусливый» - это не про них.
А вот взрыв свадебного кортежа с использованием беспилотного дрона можно рассматривать как акт трусости.
Лично направлять авиалайнер в небоскреб… - про такого не скажешь, что «кишка тонка».
Тем не менее, идея, что кто-то может быть отважным при дурных мотивах, будто выпадает из сферы допустимого публичного дискурса, невзирая на факт, что большая доля происходящего в мировой истории состоит в нескончаемом летописании отважных людей, совершающих дурные деяния.
Существенные дефекты
Раньше или позже, но всякий проект свободы человека должен будет прояснить, почему мы оцениваем различные общества, начиная со взгляда, которым ранжируем их и упорядочиваем по уровню насилия и доминирования.
Возникает такая мысль, что наша интуитивная реакция на слабость и трусость, наше странное нежелание идентифицировать себя даже с весьма извинительными формами страха, может дать ключ к разгадке.
Проблема в том, что в дискуссии доминируют сторонники двух равно абсурдных позиций.
С одной стороны, есть те, кто отрицает, что о человеке можно что-то сказать как о биологическом виде; с другой - те, кто считает целью объяснить, почему некоторые люди явно получают удовольствие от подавления других людей.
Вторая группа почти непременно приходит к прокручиванию историй о бабуинах и шимпанзе, чтобы вывести суждение, что люди - или по крайней мере те из нас, у кого достаточно тестостерона - наследуют у своих предков-приматов встроенную склонность к само-возрастающей агрессии, проявляющейся в войне, от которой избавиться невозможно, но можно перенаправить в конкурентную рыночную активность.
Исходя из этих допущений, трусами являются те, у кого недостаёт фундаментального биологического импульса, и потому неудивительно, что мы относимся к ним с презрением.
С этим сюжетом немало проблем, но совершенно очевидно, что это не соответствует действительности.
Перспектива отправки на войну не запускает автоматически биологический триггер в человеческом самце.
Просто обратим внимание, что имеет в виду Andrew Bard Schmookler, когда рассказывает «притчу племён».
Пять сообществ делят одну речную долину.
Они все могут жить в мире только если каждое из них остаётся миролюбивым.
Однажды появляется «паршивая овца» - скажем, молодой мужчина одного из племен решает, что подходящим способом отреагировать на потерю любимой будет принести голову чужака, или, что они избраны Богом стать «бичом неверующих» - тогда другие племена, если они не желают собственного уничтожения, имеют только три опции: бежать, подчиниться или реорганизоваться для эффективного ведения войны.
Кажется, сложно совершить ошибку.
Тем не менее, всякий кто знаком с историей, скажем, Океании, Амазонии или Африки, знает, как много сообществ просто отказывались организовываться в направлении войны.
Снова и снова мы встречаем описания сравнительно мирных общин, для которых было нормой каждые пять лет спасаться бегством, когда случался внезапный налёт местных плохих парней, которые сжигали деревни, насиловали, грабили и забирали трофеи у отставших несчастливцев.
Существенное большинство мужчин отказывались проводить своё время в подготовке к войне, даже когда в этом состоял их непосредственный практический интерес.
Для меня это положительная проба, что человеческие существа не являются особо воинственным видом.
Конечно, никто не станет спорить, что люди существа дефектные.
Однако почти во всех человеческих языках есть какой-то аналог слову «человеческий» или выражения наподобие - «относиться к кому-то как человеческому существу», подразумевая, что простое опознание другого существа как такого же человека влечет обязательство обходиться с ним с определенной минимальной добротой, вежливостью и уважением.
Как бы то ни было, очевидно, что нигде люди не живут сообразно этой ответственности.
И когда мы терпим в этом неудачу, то пожимаем плечами и говорим, что «мы всего лишь люди».
Следовательно, быть человеком значит одновременно иметь идеалы и не уметь жить в соответствии с ними.
Если именно так люди склонны о себе думать, то едва ли удивительно, что когда мы пытаемся понять, откуда берутся структуры насильственного доминирования, и взираем на происходящие антиобщественные импульсы, то задаёмся вопрос: Почему некоторые люди жестоки?
Почему они желают доминировать над другими?
Однако, этот вопрос поставлен неверно.
Человеческие склонности не поддаются пересчету.
Обычно они тянут нас в нескольких различных направлениях одновременно. Простое их наличие ни на что не намекает.
Задаться следует вопросом не почему люди иногда жестоки или даже почему некоторые люди обычно жестоки (данные свидетельствуют, что настоящих садистов крайне мало в общей популяции), а как мы пришли к созданию институций, которые поощряют такое поведение и которые выставляют жестоких людей в определенных отношениях достойными восхищения или как минимум симпатии за способность подавлять других.
Здесь важно вглядеться в то, как институции организуют реакцию аудитории.
Обычно, когда мы пытаемся представить первосцену доминирования, то видим что-то вроде гегелевской диалектики раба-господина, в которой две стороны соперничают за признание друг-другом, приходя к подавлению одной из них.
Вместо этого следует представить трёх-сторонние отношения агрессора, жертвы и - свидетеля, того к кому обе соперничающие стороны обращаются за признанием (легализацией, симпатией и т.п.).
Гегелевская битва за превосходство является, конечно, абстракцией.
Немногие из нас были свидетелями смертельной дуэли двух взрослых мужчин, с намерением признать победившего настоящим человеком.
Трех-сторонний сценарий - где одна из сторон громит другую, и одновременно обе взывают к окружающим за признанием их человечности - это то, чему мы все свидетели и участники, играя ту или иную роль тысячи раз начиная со школы.
Продолжение текста.