Что такое современный марксизм? Ответ Владиславу Иноземцеву
Есть ли фундамент у левой идеологии и от чьего лица говорят левые?
Эти вопросы прозвучали в пустоту: как верно заметил сам Владислав Иноземцев, «Сноб» - либеральное, порой даже слишком либеральное издание.
Тем не менее, есть у нас и настоящие марксисты.
Писатель Алексей Цветков отвечает Владиславу Иноземцеву фрагментом из своей новой книги «Маркс, маркс левой!», которая будет опубликована в конце июня.
Вопрос Иноземцева к левым озвучен здесь.
Что такое современный марксизм?
Это Джеймисон про постмодернизм и тайные связи между спекулятивной культурой и спекулятивной экономикой.
Это Хардт и Негри с их поиском нового пафосного субъекта - невидимки, способного радикально изменить жизнь.
Это Валлерстайн про мировую систему извлечения и вращения бабла, от которой никто не может быть свободен, кем бы он себя не считал.
Бадью про математические парадоксы в политике и этике, например про «верность великим событиям», которые еще не произошли и вообще не гарантированы.
Наоми Кляйн про брендовое рабство и рыночное насилие темных инженеров капитала.
Славой Жижек про внутреннюю экономику человеческой души.
Иглтон про то, почему Кафка и Магритт - реалисты.
Бенсаид и Тарик Али про подрывную роль третьего мира, куда «офисный миллиард» попытался «сослать» все свои грехи и проблемы.
Хобсбаум про то, как и зачем правящий класс изобретает «национальную идентичность» и Дэвид Харви про то, почему пророческие страницы «Капитала», переходя из плоскости в объем, становятся улицами и площадями современных мегаполисов.
Еще хотел назвать Бурдье с его хитрой теорией того, как не оформленная, а только возникающая группа внутри общества создает в этом самом обществе едва слышный заказ на свой портрет «на вырост», новое почти не уловимое настроение.
Особо чуткий художник, режиссер или литератор, почуяв этот заказ будущей аудитории, выполняет его в своем творчестве, ловит это новое настроение, сочетая не сочетаемые ранее, но уже готовые прилипнуть друг к другу, элементы.
И тогда новая группа в обществе окончательно проявляется именно в форме аудитории этого смелого автора, а потом уже во всех остальных формах, как движение, субкультура и вообще «явление».
Но Бурдье умер несколько лет назад и потому не может, наверное, считаться «современным»?
Было, конечно, и предыдущее поколение, «вдохновители 1968 года» - Ги Дебор, Ванейгем, Адорно, Горц, Маркузе.
Они взяли классический марксизм и, как воздушный шар, накачали его веселящим газом контркультуры и психоделии.
И тогда марксизм обрел объем карнавального и непредсказуемого молодежного бунта.
Этот шар для меня не сдулся до сих пор.
А до них были высоколобые большевики с черно-белых, как северная зима, фотографий - Лукач, Грамши, Люксембург, Троцкий - которые дружили и спорили с Лениным.
Читая их, я понял нечто очень важное.
Капитал не есть просто всеобщий эквивалент, который менее или более справедливо делится между людьми.
Капитал есть стоимостная форма организации и развития производительных сил, исторически заданная форма функционирования средств производства.
И все же главное предложение марксизма - сделать частное общедоступным (не путать с государственным) - неизменно вот уже полтора века.
Цель марксизма - сделать справедливость вопросом знания, а не чувств.
Сдвинуть беседу о равенстве от перцепта к концепту.
Колебание нормы прибыли понимается марксистами как линия исторического фронта в социальной войне между работником и нанимателем, взятыми как политические сообщества.
Главная предпосылка самого возникновения марксизма - бесконечность капитала, которая перестает умещать в себе бесконечность нашего труда.
Господство капитала над человеческой жизнью никогда и не могло быть полным, оно всегда предполагало автономные зоны как внутри человека так и в его поведении.
Марксизм - это программа партизанского роста и укоренения таких автономных зон.
Вы хоть раз бесплатно качали что-нибудь из сети?
Если доступ каждого ко всему, что мы создаем, будет так же прост, это и станет победой и концом марксизма. Концом, потому что вместе с капитализмом он исчезнет и больше никому не будет нужен в новом мире добровольных творцов и тотальной автоматизации.
Кончится мучительная предыстория людей и начнется их великая история.
Свободный обмен информацией - передний край развития «посткапиталистических» отношений и примерная модель будущей экономики, которая сменит устаревший рыночный обмен через продажу товаров.
Осталось найти способ переноса подобных отношений из мира информационного в область более ощутимой жизни.
Сделать столь же бесплатными и доступными хлеб, энергию, землю, дома и все остальное.
Деление всего на «свое» и «чужое» отталкивает людей друг от друга и искажает их отношения до полной неадекватности.
Мы все, взятые вместе, а не по отдельности, уже достаточно богаты, чтобы ничего не называть «своим».
Марксизм задает буржуазным демократиям свой возмутительный подрывной вопрос: как возможно «народовластие» там, где все средства производства остаются в руках меньшинства, не избранного и не контролируемого никем?
Как возможна «демократия» там, где все результаты общего труда принадлежат единицам, которым повезло родиться в избранных судьбой семьях?
Избранные, выкладывая «свой» товар на рынок, предлагают нам купить у них то, что создали мы сами.
Мы, понятые вместе, как пролетарское большинство человечества, а не по отдельности, как сумма конкурирующих индивидов.
Марксизм предполагает, что демократ, призванный к последовательности, это социалист.
Марксизм предлагает навсегда покончить с системой, которая дает каждому зрелище вместо Смысла, занятость вместо Дела, роль вместо Судьбы и банковский счет вместо Победы.
Большинство из нас каждый день заняты не тем, что считают важным, а тем, за что нам платят, и потому мы отказываемся отвечать за то, что ежедневно делаем.
Это «просто работа», «просто бизнес» и «просто отдых».
Такой опыт создает «просто людей» т.е. парализует их творческую волю и накапливает внутри свинцовое чувство, будто ты живешь чужую, а не свою, жизнь.
Так возникает отложенный на завтра человек.
Он вынужден непрерывно отодвигать в будущее собственное Полное Присутствие.
Не причастность к тому, что ты делаешь.
Отказ от вопроса о смысле собственной деятельности в обмен на оплату труда.
Делегирование этого смысла кому-то, кто тебя нанял или тому, кто нанял нанимателя.
Окончательная передача смысла своей деятельности в руки правящего класса.
Тот, кто согласен с этими оценками, уже марксист.
Ну, почти.
Осталось добавить одну фразу: Хватит верить в реинкарнацию! - в ней весь марксистский пафос - Хватит ждать того, кто спасет и освободит тебя, он - в зеркале.
И он не один.
Деньги осуществляют небесную жизнь товаров точно так же, как товары воплощают земную жизнь денег.
Мы зарабатываем, тратим, а устав и от того и от другого, перед телевизором или в нежной тьме кинозала, смеемся над тем, как мы зарабатываем и тратим, узнав себя на экране.
Товары все чаще отсылают нас к зрительскому опыту переживания воображаемого статуса, а не к своей простой функции.
Марксизм предназначен для тех, кто хотел бы делать что-то еще.
Делать, а не «круто оттягиваться» и забываться.
Товарная цивилизация держится на тотальной наркомании: для того, чтобы товары продавались, все должны гнаться за вечно ускользающим удовольствием, на которое эти товары нам намекают.
Но в марксизме удовольствие ставится на место, оно просто следствие осмысленной деятельности по улучшению мира и человеческих отношений.
Только в таком положении удовольствие становится устойчивым, полным и никак не связанным с потреблением.
Есть ли у меня реалистичный, а не утопический, идеал политической системы?
Конечно, вот он: народ держит власть в заложниках.
Но что для этого нужно народу?
Организации?
Да, но организации это только инструмент.
Прежде всего, людям нужно вернуть «не реалистичный» идеал политической системы, внятно данный в «Коммунистическом манифесте».
Только наличие такого «бесклассового горизонта» позволит обществу взять власть в заложники и диктовать власти свою волю.
Для этого людям и нужна революция.
Во время революции простые люди пытаются мыслить сложно, а сложные люди пытаются мыслить просто. Поэтому и те и другие неизбежно совершают во время революции страшные ошибки. Но эти ошибки ценнее для нашей будущей истории, чем любая «правота» и «правильность», нажитая нами в предсказуемые дни межреволюционных времен.