Лакан vs Кант...
Три вопроса резюмируют для Канта в Каноне его первой Критики то, что он называет «интересом нашего разума»: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что позволительно мне надеяться?»
I.
Что я могу знать?
Если Вы задаете вопрос мне: «что я могу знать», - то, соответственно, существует формула «те, кто меня слышит», и следует говорить о неком дискурсе, который я обозначаю как аналитический.
Правда, формула «те, кто меня слышит» пересекаясь с Вашим вопросом «что я могу знать» получает, «для слуха тех, кого он касается», отличный от исходного смысл, вплоть до того, что им станет ясно, насколько мало аналитический дискурс служит на него ответом.
«Даже, если бы вопрос этот подействовал таким образом на меня одного, действие это все же оставалось бы объективным, ибо меня-то, мое собственное Я, и делает он объектом, а делает постольку, поскольку в момент осознания того, что он, дискурс, подобные вопросы исключает, оно (Я) из этого дискурса выпадает".
Вопроса о том, "что можно знать", этот дискурс не допускает, ибо исходит из "Я уже знал это", - что предполагает «это нечто» в качестве субъекта бессознательного.
Таким образом, структура дискурса аналитика отличается от структуры дискурса Канта, но, тем не менее, возможно подвергнуть испытанию дискурс аналитика другой для него структурой, действуя в стратегии и тактике изоморфизма (подобия) двух дискурсов.
Так что же я, все-таки, могу знать?
Понятно, что мысленная эквилибристика Канта ведет свое происхождение от идей Ньютона, и развертывается в колее философии, полагая, что воплощает собой итоговое ее достижение, в котором истоки бессознательного невозможно обнаружить.
Так, чем отвечает аналитический дискурс на несуразность вопроса «что я могу знать?».
Ответ: Ничего - по крайней мере, что не имело бы структуры языка (ибо «a priori» - это именно язык), откуда следует, что то, до какой границы я внутри этих пределов дойду, есть исключительно вопрос логики!
(Это подтверждается тем, что научный дискурс с успехом осуществляет посадку на луне, удостоверяющую для мысли вторжение Реального.
Причем никакого аппарата, помимо языкового, (а, значит, логического) в распоряжении у математики нет).
Все дело теперь в том, что позволит нам выявить Реальное структуры, - в том самом, что делает язык не шифром (Природы), а подлежащим расшифровке знаком.
Ответ мой, следовательно, повторяет Канта лишь с той существенной оговоркой, что за истекшее с тех пор время были открыты факты бессознательного, а математическая логика получила такое развитие, словно само «возвращение» этих фактов ее вызывало к жизни.
Вопреки хорошо известным названиям его трудов, классическая логика не оказывается в них предметом критического суждения, что и выдает в нем марионетку собственного бессознательного, которая, будучи бездумна, ни судить, ни рассчитывать не способна, проделывая свою работу вслепую.
Что касается субъекта бессознательного, то он включается, подобно звену, в механизм тела.
Нужно ли напоминать здесь, что место его задается исключительно исходя из дискурса ~ то есть того, чья искусственность как раз и являет собой конкретное, да еще какое!
Что из этого может быть сказано?
Нет дискурса, включая дискурс Канта, который не шел бы от подобия, (то есть, все дискурсы изоморфны знаку, который следует расшифровать).
Что может быть высказано из того знания, которое вне-существует для нас в нашем бессознательном, но которое лишь дискурс позволяет артикулировать;
что может быть высказано из того, чье Реальное достигает нас лишь посредством этого дискурса?
Именно так Ваш вопрос "Что я могу знать?" в моем контексте воспроизводится - другими словами, он предстает как без-умный.
Следует, однако, решиться в этой форме его поставить - только тогда сможем мы объяснить, каким образом могли бы в рамках аналитического опыта обнаружиться требующие доказательства положения, способные под вопрос этот подвести основу.
Итак, приступим.
(Обратимся к психоаналитическому опыту).
Можно ли, к примеру, сказать, что если Мужчина хочет "Женщину", то получает он ее лишь ценой крушения на мели перверсии (то есть, как безусловную данность, наличность, натуральность)?
Именно такова формулировка опыта, заданного рамками психоаналитического дискурса.
И если эта формулировка подтверждается, может ли она быть преподана всем без различия, как Матема, то есть является ли она научной - ведь именно исходя из этого постулата наука проложила себе дорогу?
Я утверждаю, что именно так и есть, ибо Женщины как вне-существующей не существует.
Мы не задаемся вопросом "Существует ли Женщина?", чтобы в осознании его выпасть из дискурса существования.
Женщина безусловно существует всегда!
Но то, что ее не существует, как вне-существующей, не исключает возможности сделать ее объектом желания.
Наоборот - откуда и результаты.
Как правило, мужчина, обманываясь, встречает некую женщину, с которой все и происходит - с которой совершает он тот промах, в котором как раз успех полового акта и состоит.
Как свидетельствует нам театр, «актеры», в этом акте занятые, способны на самые невероятные подвиги.
В результате на сцене, где все это предстоит нашим взорам, раскрывается, отслаивая любовную интригу от любых видов социальных связей, целый веер благородства, трагизма, комизма и буффонады - раскрывается, порождая фантазмы, населяемые словесными существами, которые пребывают в том, что они называют - почему, толком неизвестно - «жизнью».
Ибо представление о «жизни» получают они лишь посредством своей животной природы, где их знание ни к чему.
И в самом деле, ничто не свидетельствует о том, что жизнь этих словесных существ не есть, как поэты театра давно для себя открыли, просто-напросто сон.
Ибо, в конечном счете, дружелюбие, а скорее даже "Фιλια" (Дружба) Аристотеля - вот к чему склоняется этот театр любви в спряжении глагола «любить», со всем вытекающим отсюда трепетным отношением к хозяйству и домострою.
Как известно, человек всегда где-то обитает и, даже не зная, где именно, имеет к этому, по меньшей мере, обыкновение.
ἔθος ("обычай") у Аристотеля имеет к этике (омонимичность которой философ отмечает, хотя провести между этими понятиями четкую грань ему так и не удается) не большее отношение, чем к узам супружества.
Каким же образом, не заподозрив существование объекта, вокруг которого все это - не ἦθος (обычай в смысле "этики"), а ἔθος, - как вокруг оси, вращается, - объекта желания, одним словом, - можно сделать это предметом науки?
Разумеется, останется при этом и тот объект матемы, который Наука - единственная еще вне-существующая Наука - Физика, - обнаружила для себя в числе и доказательстве.
Но куда более впору придется ей тот объект, о котором говорю я: ведь он и есть продукт этой матемы, продукт, чье место задается структурой - при условии, что структура эта действительно является тем изводом языка, что молчаливо приносит нам в залог бессознательное!
Может быть, чтобы в этой мысли удостовериться, стоит поискать следы ее в платоновском Меноне, где о путях, ведущих от частного к истине, уже идет речь?
Именно координация этих путей, чья ориентация определяется дискурсом, позволяет, несмотря на то, что движется дискурс от одного к другому, от частного, помыслить то новое, что дискурс этот передает с бесспорностью не меньшей, чем числовая матема?
Для этого вполне достаточно, чтобы сексуальные отношения где-то прекратили бы не записываться, чтобы воцарилось (можно и так сказать) случайное (Любовь) , в результате чего отвоеван бы оказался начаток того, что должно завершиться в итоге демонстрацией их, этих отношений, невозможности, то есть утверждением их в Реальном.
Этот шанс прибегнуть к аксиоматике, к логике случайного, его можно предвосхитить - ведь именно к этой логике приучает нас то, необходимость чего матема или нечто такое, что определено ею в качестве математика, ощутили: отказ от опоры на какую бы то ни было очевидность.
Итак, мы и в дальнейшем будем исходить из Другого, того радикального Другого (поскольку Женщина нам задана как безусловное), о котором напоминает воплощаемое сексом отсутствие отношения с момента, когда замечаем мы, что Единое и существует-то, пожалуй, лишь в опыте (а)сексуального.
Для нас Другой имеет не меньшее право на то, чтобы стать субъектом аксиомы, нежели Единое.
И вот что подсказывает нам здесь опыт.
Во-первых, что в отношении женщин действует то отрицательное суждение, которое избегает Аристотель относить ко всеобщему: они не-все, μη παντες (все ли).
Как будто, не распространяя свое отрицательное суждение на всеобщее, Аристотель не делал его просто-напросто ненужным - ведь dictus de omni et nullo (аксиома силлогизма) ни в каком вне-существовании не уверяет нас!
О чем само и свидетельствует уже тем, что не утверждает этого вне-существования, иначе как в отношении частного, не отдавая, строго говоря, себе в этом отчета, то есть не зная почему, - вот оно, бессознательное.
Откуда как раз и следует, что та или иная женщина - потому что больше, чем об одной, говорить не приходится - встречает Мужчину только в психозе (в "-не", в отрицаниии себя).
Примем это за аксиому - не то, что Мужчина не вне-существует (это случай Женщины), а что та или иная женщина это себе запрещает - не оттого что есть Другой, а оттого что, как я уже говорил, «для Другого Другого нет».
Таким образом, всеобщее того, что они желают, принадлежит без-умию - недаром говорят, что все женщины без-умны.
Потому-то они как раз и не-все, то есть не без-умны вовсе, а скорее покладисты - покладисты до такой степени, что нет предела уступкам, которые каждая из них готова для некоего мужчины сделать, предоставляя ему свое тело, свою душу, свое имущество.
Не касается это, однако, ее фантазмов, отвечать за которые далеко не так просто.
Скорее, она идет в данном случае навстречу перверсии, которую я считаю свойственной Мужчине. Это и вынуждает ее прибегнуть к известному маскараду, который вовсе не является тем обманом, что неблагодарные, ориентируясь исключительно на Мужчину, ей приписывают.
Речь идет, скорее, о подготовке себя, «на всякий случай», к тому, чтобы фантазм Мужчины мог встретить в ней свой момент истины.
(С чего бы вдруг "вещь-в-себе Канта проявилась в явлении себя?)
Никакого преувеличения в этом нет, ведь истина по природе своей женщина - хотя бы потому что она не вся, во всяком случае, не вся говорится.
Почему истина и не дается нам всякий раз, когда, требуя от акта признаков сексуальности, которым он не в состоянии соответствовать, терпим мы неудачу: все разыгрывается здесь как по нотам.
Оставим это как есть.
Но именно по отношению к женщине знаменитая формула г-на Фенуйара не заслуживает доверия, именно по отношению к ней, когда все границы пройдены, остается предел, забывать о котором не следует.
В любви важен, следовательно, не смысл ее, а, как и везде, ее знак.
В этом-то как раз вся драма и состоит.
Нельзя сказать, что, выражая себя посредством аналитического дискурса, любовь тем самым, как всегда, от нас ускользает.
Между этим, однако, и доказательством того, что именно посредством любви, этого прирожденного без-умия, входит в человеческий мир Реальное - "Сексуальных отношений не существует" - (а пути известны - это наука и политика, между которыми зажат прилунившийся Мужчина), - между тем и другим (без-умием и Реальным) остается еще пробел.
Ибо чтобы закрыть его, приходится предполагать, будто существует некая полнота Реального - а это еще нуждается в доказательстве, ибо субъект предполагают лишь у разумного.
Hypoteses поп fingo (Я не сочиняю гипотез. Ньютоню) означает, что вне-существуют только дискурсы.
II.
Что я должен делать?
Мне остается лишь повторить вслед за всеми вами этот вопрос, обратив его к самому себе.
И ответ будет простым.
То самое, что я делаю, когда из практики своей вывожу ту этику искусного слова, на которой я уже останавливался.
Воспользуйтесь ее уроком, если считаете, что и к другим дискурсам может она привиться.
Но я в этом сомневаюсь.
Ибо этика соотнесена с дискурсом.
Не будем без конца повторяться.
Кантовская идея максимы, которая обосновывается универсальностью своего применения, является лишь гримасой, где Реального в силу одностороннего к нему подхода простыл и след.
Издевательским, отсылающим «на три буквы» жестом, гарантирующим отсутствие отношения с Другим, когда довольствуются слишком буквальным его пониманием.
(Вопросом "что делать?" задается лишь тот, чье желание угасает).
III.
Что касается вопроса «на что позволено мне надеяться?», то я обращаю его острие в Вашу сторону, то есть рассматриваю его на сей раз как исходящий от Вас.
Как я отвечаю на него для себя - об этом я сказал выше.
Разве он касался бы меня, если бы не говорил мне, на что надеяться?
Мыслима ли надежда без своего объекта?
Итак, Вы, как и всякий другой, которому я адресую «вы»,
- именно этому «вы» я и даю свой ответ: надейтесь на что вам будет угодно.
Чтобы вопрос Канта получил смысл, я бы придал ему несколько иную форму: откуда вы надеетесь?
То есть вы хотели бы знать, что может аналитический дискурс обещать вам, потому что для меня это дело решенное.
Разумеется, психоанализ дал бы вам некоторую надежду пролить свет на бессознательное, субъектом которого вы являетесь.
(Разве не хочешь ты узнать судьбу, которую уготовило тебе бессознательное?)
Но каждому известно, что я никого на это не поощряю - никого, чье желание еще не определилось.
Более того: извините, что я говорю о тех из «вас», кто Вашего общества не достоин, но я считаю, что разного рода сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано - именно это, безусловно, и скрывается у Фрейда за пресловутым «критерием культуры».
На этический критерий, к сожалению, больше положиться нельзя.
Как бы то ни было, суждение о них возможно в других дискурсах.
Если я говорю, что сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано, то лишь потому что сволочь он превращает в дурака - что, понятно, является улучшением, но улучшением, возвращаясь к Вашему термину, безнадежным (без-надежды).
Впрочем, аналитический дискурс исключает и то «вы», которое не находится уже заранее в ситуации переноса, ибо именно это отношение - отношение к субъекту, предполагаемому в качестве знающего, отношение, являющееся симптоматической манифестацией бессознательного, - он наглядно обнаруживает.
Я добавил бы сюда еще и требование того особого дара, что является условием восприимчивости к математике, - если дар этот вообще существует.
Поскольку, однако, остается фактом, что ни одной матемы, не считая моих собственных, дискурс этот не вывел, ни о каком даре, который позволил бы их оценивать, вразумительно говорить не приходится.
Единственный вне-существующий для него шанс состоит лишь в приходе благоприятного часа.
Надежда, другими словами, тут не поможет - чего вполне достаточно, чтобы сделать ее бесполезной, а тем самым и вовсе вывести за рамки позволительного.
I.
Что я могу знать?
Если Вы задаете вопрос мне: «что я могу знать», - то, соответственно, существует формула «те, кто меня слышит», и следует говорить о неком дискурсе, который я обозначаю как аналитический.
Правда, формула «те, кто меня слышит» пересекаясь с Вашим вопросом «что я могу знать» получает, «для слуха тех, кого он касается», отличный от исходного смысл, вплоть до того, что им станет ясно, насколько мало аналитический дискурс служит на него ответом.
«Даже, если бы вопрос этот подействовал таким образом на меня одного, действие это все же оставалось бы объективным, ибо меня-то, мое собственное Я, и делает он объектом, а делает постольку, поскольку в момент осознания того, что он, дискурс, подобные вопросы исключает, оно (Я) из этого дискурса выпадает".
Вопроса о том, "что можно знать", этот дискурс не допускает, ибо исходит из "Я уже знал это", - что предполагает «это нечто» в качестве субъекта бессознательного.
Таким образом, структура дискурса аналитика отличается от структуры дискурса Канта, но, тем не менее, возможно подвергнуть испытанию дискурс аналитика другой для него структурой, действуя в стратегии и тактике изоморфизма (подобия) двух дискурсов.
Так что же я, все-таки, могу знать?
Понятно, что мысленная эквилибристика Канта ведет свое происхождение от идей Ньютона, и развертывается в колее философии, полагая, что воплощает собой итоговое ее достижение, в котором истоки бессознательного невозможно обнаружить.
Так, чем отвечает аналитический дискурс на несуразность вопроса «что я могу знать?».
Ответ: Ничего - по крайней мере, что не имело бы структуры языка (ибо «a priori» - это именно язык), откуда следует, что то, до какой границы я внутри этих пределов дойду, есть исключительно вопрос логики!
(Это подтверждается тем, что научный дискурс с успехом осуществляет посадку на луне, удостоверяющую для мысли вторжение Реального.
Причем никакого аппарата, помимо языкового, (а, значит, логического) в распоряжении у математики нет).
Все дело теперь в том, что позволит нам выявить Реальное структуры, - в том самом, что делает язык не шифром (Природы), а подлежащим расшифровке знаком.
Ответ мой, следовательно, повторяет Канта лишь с той существенной оговоркой, что за истекшее с тех пор время были открыты факты бессознательного, а математическая логика получила такое развитие, словно само «возвращение» этих фактов ее вызывало к жизни.
Вопреки хорошо известным названиям его трудов, классическая логика не оказывается в них предметом критического суждения, что и выдает в нем марионетку собственного бессознательного, которая, будучи бездумна, ни судить, ни рассчитывать не способна, проделывая свою работу вслепую.
Что касается субъекта бессознательного, то он включается, подобно звену, в механизм тела.
Нужно ли напоминать здесь, что место его задается исключительно исходя из дискурса ~ то есть того, чья искусственность как раз и являет собой конкретное, да еще какое!
Что из этого может быть сказано?
Нет дискурса, включая дискурс Канта, который не шел бы от подобия, (то есть, все дискурсы изоморфны знаку, который следует расшифровать).
Что может быть высказано из того знания, которое вне-существует для нас в нашем бессознательном, но которое лишь дискурс позволяет артикулировать;
что может быть высказано из того, чье Реальное достигает нас лишь посредством этого дискурса?
Именно так Ваш вопрос "Что я могу знать?" в моем контексте воспроизводится - другими словами, он предстает как без-умный.
Следует, однако, решиться в этой форме его поставить - только тогда сможем мы объяснить, каким образом могли бы в рамках аналитического опыта обнаружиться требующие доказательства положения, способные под вопрос этот подвести основу.
Итак, приступим.
(Обратимся к психоаналитическому опыту).
Можно ли, к примеру, сказать, что если Мужчина хочет "Женщину", то получает он ее лишь ценой крушения на мели перверсии (то есть, как безусловную данность, наличность, натуральность)?
Именно такова формулировка опыта, заданного рамками психоаналитического дискурса.
И если эта формулировка подтверждается, может ли она быть преподана всем без различия, как Матема, то есть является ли она научной - ведь именно исходя из этого постулата наука проложила себе дорогу?
Я утверждаю, что именно так и есть, ибо Женщины как вне-существующей не существует.
Мы не задаемся вопросом "Существует ли Женщина?", чтобы в осознании его выпасть из дискурса существования.
Женщина безусловно существует всегда!
Но то, что ее не существует, как вне-существующей, не исключает возможности сделать ее объектом желания.
Наоборот - откуда и результаты.
Как правило, мужчина, обманываясь, встречает некую женщину, с которой все и происходит - с которой совершает он тот промах, в котором как раз успех полового акта и состоит.
Как свидетельствует нам театр, «актеры», в этом акте занятые, способны на самые невероятные подвиги.
В результате на сцене, где все это предстоит нашим взорам, раскрывается, отслаивая любовную интригу от любых видов социальных связей, целый веер благородства, трагизма, комизма и буффонады - раскрывается, порождая фантазмы, населяемые словесными существами, которые пребывают в том, что они называют - почему, толком неизвестно - «жизнью».
Ибо представление о «жизни» получают они лишь посредством своей животной природы, где их знание ни к чему.
И в самом деле, ничто не свидетельствует о том, что жизнь этих словесных существ не есть, как поэты театра давно для себя открыли, просто-напросто сон.
Ибо, в конечном счете, дружелюбие, а скорее даже "Фιλια" (Дружба) Аристотеля - вот к чему склоняется этот театр любви в спряжении глагола «любить», со всем вытекающим отсюда трепетным отношением к хозяйству и домострою.
Как известно, человек всегда где-то обитает и, даже не зная, где именно, имеет к этому, по меньшей мере, обыкновение.
ἔθος ("обычай") у Аристотеля имеет к этике (омонимичность которой философ отмечает, хотя провести между этими понятиями четкую грань ему так и не удается) не большее отношение, чем к узам супружества.
Каким же образом, не заподозрив существование объекта, вокруг которого все это - не ἦθος (обычай в смысле "этики"), а ἔθος, - как вокруг оси, вращается, - объекта желания, одним словом, - можно сделать это предметом науки?
Разумеется, останется при этом и тот объект матемы, который Наука - единственная еще вне-существующая Наука - Физика, - обнаружила для себя в числе и доказательстве.
Но куда более впору придется ей тот объект, о котором говорю я: ведь он и есть продукт этой матемы, продукт, чье место задается структурой - при условии, что структура эта действительно является тем изводом языка, что молчаливо приносит нам в залог бессознательное!
Может быть, чтобы в этой мысли удостовериться, стоит поискать следы ее в платоновском Меноне, где о путях, ведущих от частного к истине, уже идет речь?
Именно координация этих путей, чья ориентация определяется дискурсом, позволяет, несмотря на то, что движется дискурс от одного к другому, от частного, помыслить то новое, что дискурс этот передает с бесспорностью не меньшей, чем числовая матема?
Для этого вполне достаточно, чтобы сексуальные отношения где-то прекратили бы не записываться, чтобы воцарилось (можно и так сказать) случайное (Любовь) , в результате чего отвоеван бы оказался начаток того, что должно завершиться в итоге демонстрацией их, этих отношений, невозможности, то есть утверждением их в Реальном.
Этот шанс прибегнуть к аксиоматике, к логике случайного, его можно предвосхитить - ведь именно к этой логике приучает нас то, необходимость чего матема или нечто такое, что определено ею в качестве математика, ощутили: отказ от опоры на какую бы то ни было очевидность.
Итак, мы и в дальнейшем будем исходить из Другого, того радикального Другого (поскольку Женщина нам задана как безусловное), о котором напоминает воплощаемое сексом отсутствие отношения с момента, когда замечаем мы, что Единое и существует-то, пожалуй, лишь в опыте (а)сексуального.
Для нас Другой имеет не меньшее право на то, чтобы стать субъектом аксиомы, нежели Единое.
И вот что подсказывает нам здесь опыт.
Во-первых, что в отношении женщин действует то отрицательное суждение, которое избегает Аристотель относить ко всеобщему: они не-все, μη παντες (все ли).
Как будто, не распространяя свое отрицательное суждение на всеобщее, Аристотель не делал его просто-напросто ненужным - ведь dictus de omni et nullo (аксиома силлогизма) ни в каком вне-существовании не уверяет нас!
О чем само и свидетельствует уже тем, что не утверждает этого вне-существования, иначе как в отношении частного, не отдавая, строго говоря, себе в этом отчета, то есть не зная почему, - вот оно, бессознательное.
Откуда как раз и следует, что та или иная женщина - потому что больше, чем об одной, говорить не приходится - встречает Мужчину только в психозе (в "-не", в отрицаниии себя).
Примем это за аксиому - не то, что Мужчина не вне-существует (это случай Женщины), а что та или иная женщина это себе запрещает - не оттого что есть Другой, а оттого что, как я уже говорил, «для Другого Другого нет».
Таким образом, всеобщее того, что они желают, принадлежит без-умию - недаром говорят, что все женщины без-умны.
Потому-то они как раз и не-все, то есть не без-умны вовсе, а скорее покладисты - покладисты до такой степени, что нет предела уступкам, которые каждая из них готова для некоего мужчины сделать, предоставляя ему свое тело, свою душу, свое имущество.
Не касается это, однако, ее фантазмов, отвечать за которые далеко не так просто.
Скорее, она идет в данном случае навстречу перверсии, которую я считаю свойственной Мужчине. Это и вынуждает ее прибегнуть к известному маскараду, который вовсе не является тем обманом, что неблагодарные, ориентируясь исключительно на Мужчину, ей приписывают.
Речь идет, скорее, о подготовке себя, «на всякий случай», к тому, чтобы фантазм Мужчины мог встретить в ней свой момент истины.
(С чего бы вдруг "вещь-в-себе Канта проявилась в явлении себя?)
Никакого преувеличения в этом нет, ведь истина по природе своей женщина - хотя бы потому что она не вся, во всяком случае, не вся говорится.
Почему истина и не дается нам всякий раз, когда, требуя от акта признаков сексуальности, которым он не в состоянии соответствовать, терпим мы неудачу: все разыгрывается здесь как по нотам.
Оставим это как есть.
Но именно по отношению к женщине знаменитая формула г-на Фенуйара не заслуживает доверия, именно по отношению к ней, когда все границы пройдены, остается предел, забывать о котором не следует.
В любви важен, следовательно, не смысл ее, а, как и везде, ее знак.
В этом-то как раз вся драма и состоит.
Нельзя сказать, что, выражая себя посредством аналитического дискурса, любовь тем самым, как всегда, от нас ускользает.
Между этим, однако, и доказательством того, что именно посредством любви, этого прирожденного без-умия, входит в человеческий мир Реальное - "Сексуальных отношений не существует" - (а пути известны - это наука и политика, между которыми зажат прилунившийся Мужчина), - между тем и другим (без-умием и Реальным) остается еще пробел.
Ибо чтобы закрыть его, приходится предполагать, будто существует некая полнота Реального - а это еще нуждается в доказательстве, ибо субъект предполагают лишь у разумного.
Hypoteses поп fingo (Я не сочиняю гипотез. Ньютоню) означает, что вне-существуют только дискурсы.
II.
Что я должен делать?
Мне остается лишь повторить вслед за всеми вами этот вопрос, обратив его к самому себе.
И ответ будет простым.
То самое, что я делаю, когда из практики своей вывожу ту этику искусного слова, на которой я уже останавливался.
Воспользуйтесь ее уроком, если считаете, что и к другим дискурсам может она привиться.
Но я в этом сомневаюсь.
Ибо этика соотнесена с дискурсом.
Не будем без конца повторяться.
Кантовская идея максимы, которая обосновывается универсальностью своего применения, является лишь гримасой, где Реального в силу одностороннего к нему подхода простыл и след.
Издевательским, отсылающим «на три буквы» жестом, гарантирующим отсутствие отношения с Другим, когда довольствуются слишком буквальным его пониманием.
(Вопросом "что делать?" задается лишь тот, чье желание угасает).
III.
Что касается вопроса «на что позволено мне надеяться?», то я обращаю его острие в Вашу сторону, то есть рассматриваю его на сей раз как исходящий от Вас.
Как я отвечаю на него для себя - об этом я сказал выше.
Разве он касался бы меня, если бы не говорил мне, на что надеяться?
Мыслима ли надежда без своего объекта?
Итак, Вы, как и всякий другой, которому я адресую «вы»,
- именно этому «вы» я и даю свой ответ: надейтесь на что вам будет угодно.
Чтобы вопрос Канта получил смысл, я бы придал ему несколько иную форму: откуда вы надеетесь?
То есть вы хотели бы знать, что может аналитический дискурс обещать вам, потому что для меня это дело решенное.
Разумеется, психоанализ дал бы вам некоторую надежду пролить свет на бессознательное, субъектом которого вы являетесь.
(Разве не хочешь ты узнать судьбу, которую уготовило тебе бессознательное?)
Но каждому известно, что я никого на это не поощряю - никого, чье желание еще не определилось.
Более того: извините, что я говорю о тех из «вас», кто Вашего общества не достоин, но я считаю, что разного рода сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано - именно это, безусловно, и скрывается у Фрейда за пресловутым «критерием культуры».
На этический критерий, к сожалению, больше положиться нельзя.
Как бы то ни было, суждение о них возможно в других дискурсах.
Если я говорю, что сволочи в психоаналитическом дискурсе должно быть отказано, то лишь потому что сволочь он превращает в дурака - что, понятно, является улучшением, но улучшением, возвращаясь к Вашему термину, безнадежным (без-надежды).
Впрочем, аналитический дискурс исключает и то «вы», которое не находится уже заранее в ситуации переноса, ибо именно это отношение - отношение к субъекту, предполагаемому в качестве знающего, отношение, являющееся симптоматической манифестацией бессознательного, - он наглядно обнаруживает.
Я добавил бы сюда еще и требование того особого дара, что является условием восприимчивости к математике, - если дар этот вообще существует.
Поскольку, однако, остается фактом, что ни одной матемы, не считая моих собственных, дискурс этот не вывел, ни о каком даре, который позволил бы их оценивать, вразумительно говорить не приходится.
Единственный вне-существующий для него шанс состоит лишь в приходе благоприятного часа.
Надежда, другими словами, тут не поможет - чего вполне достаточно, чтобы сделать ее бесполезной, а тем самым и вовсе вывести за рамки позволительного.