Лаклау и Муфф о гегемонии и социальной стратегии.
К радикальной демократической политике: предисловие ко второму изданию «Гегемонии и социалистической стратегии» от 2000 года.
Эрнесто Лаклау и Шантал Муфф / пер. с англ.
----------------------------------------------------------------
«Гегемония и социалистическая стратегия» первоначально была издана в 1985 году, и с этого времени она находится в центре многих теоретико-политических дискуссий как в англосаксонском мире, так и за его пределами.
С тех пор ситуация во многом изменилась.
Обращаясь только к наиболее важным событиям, можно упомянуть окончание холодной войны и распад советской системы.
К этому мы должны добавить радикальные изменения социальной структуры, которые находятся в основании новых парадигм формирования социальных и политических идентичностей.
Для того чтобы почувствовать эпохальную разницу между началом восьмидесятых, когда эта книга была первоначально написана, и настоящим моментом, достаточно вспомнить, что в то время еврокоммунизм все ещё рассматривался как жизненный политический проект, идущий далее ленинизма и социал-демократии.
Прошло время, и сейчас основные дебаты, впитавшие интеллектуальные рефлексии «левой» мысли, формируются вокруг новых социальных движений, мультикультурализма, глобализации, детерриториализации экономики и множества факторов, связанных с проблемой постмодернизма.
Можно сказать, перефразируя Хобсбаума, что «короткий двадцатый век», закончился в некоторых его моментах в начале девяностых, и что сегодня мы поставлены перед проблемами существенно нового порядка.
Когда мы снова просматривали эту уже не столь злободневную книгу, нас поразило то, что при всей эпохальности произошедших перемен, интеллектуальная и политическая перспектива ненамного изменилась.
Большинство из того, что случилось с момента первого издания, произошло именно так, как мы и предсказывали, и вопросы, находившиеся в центре наших интересов тогда, сейчас приобрели еще большую значимость.
Можно даже сказать, что мы видим разработанную тогда теоретическую перспективу основанную на матрице Грамши и на центральном характере категории гегемонии, как намного более адекватный подход к современным реалиям, нежели интеллектуальный аппарат, зачастую сопутствующий нынешним рассуждениям о политической субъективности, о демократии и об основных направлениях и последствиях глобализированной экономики.
Вот почему, в качестве предисловия ко второму изданию мы хотим еще раз обратиться к некоторым центральным моментам нашего теоретического вторжения и представить ряд политических выводов, противостоящих современным тенденциям рассуждений о демократии.
В начале, позвольте сказать несколько слов об интеллектуальном проекте гегемонии и о теоретических перспективах, послуживших основой оформления этой концепции.
В середине семидесятых теоретизирование марксистского типа определенно оказалось в тупике.
После исключительно богатых в творческом отношении шестидесятых, границы распространения их марксистской мысли, эпицентром которой являлся альтуссерианизм, а так же обновленный интерес к Грамши и теоретикам Франкфуртской школы, были более чем заметны.
Образовалась растущая дистанция между реалиями современного капитализма и тем, что марксизм мог легитимно подвести под свои категории.
Достаточно вспомнить растущее разложение (increasingly desperate contortions) таких понятий как «определение в последней инстанции» (determination in last instance) и «относительная автономия» (relative autonomy).
Эта ситуация, в целом, спровоцировала два типа возможных отношений:
либо отвергнуть изменения и неубедительно возвратиться обратно в ортодоксальную стезю;
либо добавить ad hoc дескриптивный анализ новых тенденций, без интеграции, просто сопоставив их с теоретической основой, которая осталась по большей части неизменной.
Мы отнеслись к марксизму совершенно по-другому, что, вероятно, может быть выражено в терминах Гуссерля через различие между «седиментацией» (sedimentation) и «реактивацией» (reactivation).
Седиментированные теоретические категории скрывают процесс своего первоначального образования, в то время как момент реактивации снова делает эти процессы видимыми.
Для нас, в противопоставление Гуссерлю, такая реактивация должна показать первоначальную непредвиденность синтеза, который пытались установить марксистские категории.
Вместо обращения к таким понятиям как «класс», «триада уровней» (экономический, политический и идеологический) или «противоречие между производственными силами и производственными отношениями» как к седиментным фетишам, мы попытались восстановить условия, которые делают возможным их дискурсивное функционирование, и задали себе вопросы относительно их закономерности или отсутствия таковой в современном капитализме.
Результатом этой работы стало осознание того, что поле марскистского теоретизирования является намного более амбивалентным и многогранным, нежели монолитный перевертыш (transvestite) представленный марксизмом-ленинизмом как история марксизма.
Необходимо ясно установить: продолжающийся теоретический эффект ленинизма является жутким обеднением разнообразия Маркса.
В конце существования второго интернационала область, в которой функционировала марксистская дискурсивность, становилась все более и более многообразной, находясь в спектре охватывающим простирающимся от проблем интеллектуалов до национального вопроса, а так же от внутренних недостатков теории трудовой стоимости до отношений между социализмом и этикой, особенно это касается австрийского марксизма.
Разделение же международного рабочего движения и реорганизация его революционного крыла вокруг советского опыта, привело к нарушению закономерностей этого творческого процесса.
Несчастный пример Лукача, который посвятил свой бесспорный интеллектуальный талант консолидации теоретико-политического горизонта, не переступавшего пределов предрассудков третьего интернационала, крайний, но далеко не единственный пример.
Имеет смысл заметить, что многие из проблем, стоящие перед социалистической стратегией в условиях позднего капитализма, уже содержатся in nuce в теоретезировании австро-марксизма, но имеют слабое продолжение в межвоенный период.
Только стоящий особняком пример Грамши, писавшего в застенках Муссолини, может быть приведен как новая отправная точка, создающая новый арсенал концепций, таких как «война позиций», «исторический блок», «коллективная воля», «гегемония», «интеллектуальное и моральное лидерство», которые являются начальным местом наших рефлексий в «Гегемонии и стратегии социализма».
Обращение вновь к марксистским категориям (их реактивация) в свете ряда новых проблем и их развития, должно было обязательно привести к деконстурукции первых, а именно - к отказу (displacing) от некоторых условий возможности их существования и к разработке новых перспектив, которые выходят за рамки всего того, что может быть охарактеризовано как приложение категории.
От Витгенштейна мы знаем, что нет такой вещи как «приложение правила» - пример приложения сам становится правилом.
Пересмотр марксистской теории в свете современных проблем требует деконструкции центральных категорий этой теории.
Это то, что получило название как наш «пост-марксизм».
Мы не изобретали этот лэйбл - он возникает попутно (не как лэйбл) в предисловии к нашей книге.
Но с тех пор как он был обобщён в качестве характеристики нашей работы, мы можем сказать, что мы не возражаем, до тех пор, пока он понимается правильно - как процесс нового обретения интеллектуальной традиции, равно как и процесс движения далее за ее пределы.
И, расширяя эту задачу, необходимо указать, что наш пост-марксизм не может пониматься только как внутренняя история марксизма.
Многие социальные антагонизмы, многие решающие для понимания современных обществ факторы принадлежат полям дискурсивности внешним марксизму, тем, которые не могут быть переосмыслены в терминах марксистских категорий, особенно принимая во внимание, что само их присутствие привело к тому, что марксизм, как закрытая теоретическая система, ставится под сомнение.
Это ведёт к постулированию новых отправных точек социального анализа.
Один аспект в этом месте хотелось бы подчеркнуть особенно.
Любое существенное изменение в онтическом содержании исследовательского поля неизбежно ведёт к созданию новой онтологической парадигмы.
Альтюссер говорил, что за философией Платона были греческие математики; за рационализмом семнадцатого века - физика Галилея; и что за философией Канта стояла теория Ньютона.
Переводя этот аргумент на трансцендентальный жаргон: строго онтологический вопрос спрашивает какими должны быть сущности, чтобы объективность конкретной области являлась возможной.
Здесь мы имеем ввиду процесс постоянной обратной связи между инкорпорацией новых областей объектов и общими онтологическими категориями определяющими, что, в определённое время, мыслимо в рамках области объективности.
Онтология, неявно просматриваемая во фрейдизме, например, отлична и несовместима с биологической парадигмой.
С этой точки зрения, это наше убеждение, что в переходе от марксизма к пост-марксизму, изменения являются не только онтическими, но и онтологическими.
Проблемы глобализированного и управляемого информацией общества немыслимы в рамках двух онтологических парадигм, определяющих область марксистской дискурсивности: первая - гегельянская, и, позже, - натуралистическая.
Наш подход основан на привилегии момента политической артикуляции и гегемонии - центральной, на наш взгляд, категории политического анализа.
Повторяя наш трансцендентальный вопрос, можно спросить - какими должны быть отношения между сущностями, чтобы стали возможными отношения гегемонии?
Само её состояние заключается в том, что партикулярная социальная сила принимает представительство целостности, радикально несоизмеримого с ним.
Такая форма «гегемонической универсальности» является единственной, которую может достичь политическое сообщество.
С этой точки зрения наш анализ должен отличаться от такого анализа, где универсальность находит в социальном поле свое прямое, не опосредованное гегемонией выражение, и такого, где партикулярности собраны без всякого мыслимого опосредования между ними - как это происходит в некоторых формах постмодернизма.
А если отношение гегемонического представления является невозможным, то, тогда, надо определять его онтологический статус.
Это точка, где, для нашего анализа, понятие социального понимается как дискурсивное пространство, где первостепенно важным становится возможность репрезентативных отношений, немыслимымых в рамках физикалистской или натуралистической парадигмы.
В других своих работах мы показали, что категория «дискурса» принадлежит к направлению современной мысли, восходящему к трём основным интеллектуальным течениям двадцатого века: аналитической философии, феноменологии и структурализму. Век начался с трёх понятий: с иллюзии непосредственности, неопосредованного дискурсом доступа к вещам - референта, феномена и знака, соответственно.
Во всех трёх, однако, иллюзия неопосредованности на определенном этапе пропала и возникла необходимость замены этой иллюзии на ту или иную форму дискурсивной медиации.
Именно это случилось в аналитической философии с работами позднего Витгинштейна, в феноменологии - с экзистенциальной аналитикой Хайдеггера и в структурализме - с постструктуралисткой критикой знака.
Так же, на наш взгляд, это же произошло в эпистемологии с переходным верификационизмом Поппера-Куна-Фейерабенда, и в марксизме - с работами Грамши, где наполненность классовых идентичностей классического марксизма оказалась замещённой гегемоническими идентичностями, сформированными через не-диалектическую медиацию.
Все эти течения, в определённом смысле, дали пищу для наших размышлений, но именно постструктурализм является той территорией, где мы нашли основные источники наших теоретических рефлексий.
В рамках постструктуралистского поля, деконструкция и теория Лакана оказали решающее влияние при формулировке нашего подхода к гегемонии.
Из деконструкции особенно важным оказалось понятие неопределённости (undecidability).
Если, как это показано в работе Деррида, неопределённость проходит сквозь поле, которое до этого казалось подчинённым структурной организации, то гегемонию можно рассматривать как теорию решения, принятого в территории такой неопределённости.
Более глубокие уровни непредсказуемости (contingency) требуют таких же непредсказуемых гегемонических артикуляций, которые являются еще одним способом сказать, что момент реактивации есть ни что иное, как акт возвращения к политическому институту, обнаруживающему свой исток и мотивацию нигде, кроме как в себе самом.
Теория Лакана, не без основания, вносит определяющие инструменты в формулирование теории гегемонии.
Так, категория point de capiton (в нашей терминологии - узловой точки) или главного обозначающего (master-signifier) включает в себя понятие партикулярного элемента допускающего функцию «универсальной» структуризации в пределах определенного дискурсивного поля, без сохранения партикулярности этого элемента per se предопределяющим эту функцию.
По сути дела, любая организация подобного поля является исключительно результатом этой функции.
Сходным образом, понятие субъекта предшествующего субъективизации устанавливает центральность категории «идентификации», что даёт возможность говорить о гегемонических трансформациях, которые полностью зависят от политических артикуляций, а не от сущностей, организованных за пределами политического поля, таких как «классовый интерес».
Действительно, политико-гегемонистические артикуляции ретроактивно создают интересы, которые они требуют к представлению.
«Гегемония» имеет очень конкретные условия возможности своего существования, как с точки зрения того, какое отношение требуется понимать как гегемоническое, так и в перспективе построения гегемонистического субъекта.
Что касается первого аспекта, уже отмеченное измерение структурной неопределённости является тем самым условием существования гегемонии.
Если социальная объективность через свои внутренние законы определяет любое существующее структурное образование (так как это понимается в чисто социологической концепции общества), то здесь не будет места ни для непредсказуемой (contingent) гегемонической реартикуляции, ни для политики автономного действия.
Необходимым требованием к существованию гегемонии является то, что элементы, собственная природа которых не предопределяет их те или иные взаимоотношения, тем не менее, группируются как результат внешней, или артикуляционной практики. Видимость действий их институционального происхождения, в их специфической непредсказуемости (contingency), является, в этом смысле, посылкой любой гегемонистической формации.
А говоря непредсказуемая артикуляция (contingent articulation), мы выражаем центральное измерение «политики».
Привилегия политического момента в структурировании общества является основным аспектом нашей теории.
Наша книга показывает историческое развитие категории гегемонии.
Первоначально она разрабатывалась в русской социал-демократии как попытка направления автономной политической интервенции, оказавшаяся возможной благодаря структурному нарушению отношений между акторами и демократическими задачами, поставленными в результате позднего развития капитализма в России.
Далее мы показываем, как, позже, понятие «смешанного и неравномерного развития» расширило эту категорию до границ общих условий существования политики в эпоху империализма.
И, далее, как, начиная с Грамши, это гегемоническое измерение становится определённым субъективностью исторических акторов (которые, таким образом, перестают быть просто классовыми акторами).
Мы должны сказать, что это измерение непредсказуемости и сопутствующая ему автономизация политического, даже более видимы в современном мире, в условиях развитого капитализма, где гегемонические реартикуляции намного более распространены, нежели во времена Грамши.
Что касается гегемонической субъективности, наш аргумент соединяется (dovetails) с общим обсуждением отношений между универсализмом и партикуляризмом, ставшим довольно популярным в последние годы.
Гегемонические отношения, без сомнения, принадлежат к универсалистскому измерению, но это совершенно особенный тип универсализма, чьи основные черты нуждаются в демонстрации.
Это - не договорное решение, как в случае с «Левиафаном» Гоббса, поскольку гегемоническая связь изменяет идентичность субъекта гегемонии.
Он не обязательно оказывается связан с публичным пространством, как это обнаруживается в гегелевском понятии «универсального класса», так как гегемонистические реартикуляции начинаются на уровне гражданского общества.
И, наконец, он не выглядит как марксистское понятие пролетариата, рассматриваемого как универсальный класс, так как он не является результатом очередного, последнего примирение человечества (ultimate human reconciliation) ведущего к отмиранию государства и концу политики.
Гегемонические отношения, напротив, в сущности своей - политические.
Окончание текста здесь.
Эрнесто Лаклау и Шантал Муфф / пер. с англ.
----------------------------------------------------------------
«Гегемония и социалистическая стратегия» первоначально была издана в 1985 году, и с этого времени она находится в центре многих теоретико-политических дискуссий как в англосаксонском мире, так и за его пределами.
С тех пор ситуация во многом изменилась.
Обращаясь только к наиболее важным событиям, можно упомянуть окончание холодной войны и распад советской системы.
К этому мы должны добавить радикальные изменения социальной структуры, которые находятся в основании новых парадигм формирования социальных и политических идентичностей.
Для того чтобы почувствовать эпохальную разницу между началом восьмидесятых, когда эта книга была первоначально написана, и настоящим моментом, достаточно вспомнить, что в то время еврокоммунизм все ещё рассматривался как жизненный политический проект, идущий далее ленинизма и социал-демократии.
Прошло время, и сейчас основные дебаты, впитавшие интеллектуальные рефлексии «левой» мысли, формируются вокруг новых социальных движений, мультикультурализма, глобализации, детерриториализации экономики и множества факторов, связанных с проблемой постмодернизма.
Можно сказать, перефразируя Хобсбаума, что «короткий двадцатый век», закончился в некоторых его моментах в начале девяностых, и что сегодня мы поставлены перед проблемами существенно нового порядка.
Когда мы снова просматривали эту уже не столь злободневную книгу, нас поразило то, что при всей эпохальности произошедших перемен, интеллектуальная и политическая перспектива ненамного изменилась.
Большинство из того, что случилось с момента первого издания, произошло именно так, как мы и предсказывали, и вопросы, находившиеся в центре наших интересов тогда, сейчас приобрели еще большую значимость.
Можно даже сказать, что мы видим разработанную тогда теоретическую перспективу основанную на матрице Грамши и на центральном характере категории гегемонии, как намного более адекватный подход к современным реалиям, нежели интеллектуальный аппарат, зачастую сопутствующий нынешним рассуждениям о политической субъективности, о демократии и об основных направлениях и последствиях глобализированной экономики.
Вот почему, в качестве предисловия ко второму изданию мы хотим еще раз обратиться к некоторым центральным моментам нашего теоретического вторжения и представить ряд политических выводов, противостоящих современным тенденциям рассуждений о демократии.
В начале, позвольте сказать несколько слов об интеллектуальном проекте гегемонии и о теоретических перспективах, послуживших основой оформления этой концепции.
В середине семидесятых теоретизирование марксистского типа определенно оказалось в тупике.
После исключительно богатых в творческом отношении шестидесятых, границы распространения их марксистской мысли, эпицентром которой являлся альтуссерианизм, а так же обновленный интерес к Грамши и теоретикам Франкфуртской школы, были более чем заметны.
Образовалась растущая дистанция между реалиями современного капитализма и тем, что марксизм мог легитимно подвести под свои категории.
Достаточно вспомнить растущее разложение (increasingly desperate contortions) таких понятий как «определение в последней инстанции» (determination in last instance) и «относительная автономия» (relative autonomy).
Эта ситуация, в целом, спровоцировала два типа возможных отношений:
либо отвергнуть изменения и неубедительно возвратиться обратно в ортодоксальную стезю;
либо добавить ad hoc дескриптивный анализ новых тенденций, без интеграции, просто сопоставив их с теоретической основой, которая осталась по большей части неизменной.
Мы отнеслись к марксизму совершенно по-другому, что, вероятно, может быть выражено в терминах Гуссерля через различие между «седиментацией» (sedimentation) и «реактивацией» (reactivation).
Седиментированные теоретические категории скрывают процесс своего первоначального образования, в то время как момент реактивации снова делает эти процессы видимыми.
Для нас, в противопоставление Гуссерлю, такая реактивация должна показать первоначальную непредвиденность синтеза, который пытались установить марксистские категории.
Вместо обращения к таким понятиям как «класс», «триада уровней» (экономический, политический и идеологический) или «противоречие между производственными силами и производственными отношениями» как к седиментным фетишам, мы попытались восстановить условия, которые делают возможным их дискурсивное функционирование, и задали себе вопросы относительно их закономерности или отсутствия таковой в современном капитализме.
Результатом этой работы стало осознание того, что поле марскистского теоретизирования является намного более амбивалентным и многогранным, нежели монолитный перевертыш (transvestite) представленный марксизмом-ленинизмом как история марксизма.
Необходимо ясно установить: продолжающийся теоретический эффект ленинизма является жутким обеднением разнообразия Маркса.
В конце существования второго интернационала область, в которой функционировала марксистская дискурсивность, становилась все более и более многообразной, находясь в спектре охватывающим простирающимся от проблем интеллектуалов до национального вопроса, а так же от внутренних недостатков теории трудовой стоимости до отношений между социализмом и этикой, особенно это касается австрийского марксизма.
Разделение же международного рабочего движения и реорганизация его революционного крыла вокруг советского опыта, привело к нарушению закономерностей этого творческого процесса.
Несчастный пример Лукача, который посвятил свой бесспорный интеллектуальный талант консолидации теоретико-политического горизонта, не переступавшего пределов предрассудков третьего интернационала, крайний, но далеко не единственный пример.
Имеет смысл заметить, что многие из проблем, стоящие перед социалистической стратегией в условиях позднего капитализма, уже содержатся in nuce в теоретезировании австро-марксизма, но имеют слабое продолжение в межвоенный период.
Только стоящий особняком пример Грамши, писавшего в застенках Муссолини, может быть приведен как новая отправная точка, создающая новый арсенал концепций, таких как «война позиций», «исторический блок», «коллективная воля», «гегемония», «интеллектуальное и моральное лидерство», которые являются начальным местом наших рефлексий в «Гегемонии и стратегии социализма».
Обращение вновь к марксистским категориям (их реактивация) в свете ряда новых проблем и их развития, должно было обязательно привести к деконстурукции первых, а именно - к отказу (displacing) от некоторых условий возможности их существования и к разработке новых перспектив, которые выходят за рамки всего того, что может быть охарактеризовано как приложение категории.
От Витгенштейна мы знаем, что нет такой вещи как «приложение правила» - пример приложения сам становится правилом.
Пересмотр марксистской теории в свете современных проблем требует деконструкции центральных категорий этой теории.
Это то, что получило название как наш «пост-марксизм».
Мы не изобретали этот лэйбл - он возникает попутно (не как лэйбл) в предисловии к нашей книге.
Но с тех пор как он был обобщён в качестве характеристики нашей работы, мы можем сказать, что мы не возражаем, до тех пор, пока он понимается правильно - как процесс нового обретения интеллектуальной традиции, равно как и процесс движения далее за ее пределы.
И, расширяя эту задачу, необходимо указать, что наш пост-марксизм не может пониматься только как внутренняя история марксизма.
Многие социальные антагонизмы, многие решающие для понимания современных обществ факторы принадлежат полям дискурсивности внешним марксизму, тем, которые не могут быть переосмыслены в терминах марксистских категорий, особенно принимая во внимание, что само их присутствие привело к тому, что марксизм, как закрытая теоретическая система, ставится под сомнение.
Это ведёт к постулированию новых отправных точек социального анализа.
Один аспект в этом месте хотелось бы подчеркнуть особенно.
Любое существенное изменение в онтическом содержании исследовательского поля неизбежно ведёт к созданию новой онтологической парадигмы.
Альтюссер говорил, что за философией Платона были греческие математики; за рационализмом семнадцатого века - физика Галилея; и что за философией Канта стояла теория Ньютона.
Переводя этот аргумент на трансцендентальный жаргон: строго онтологический вопрос спрашивает какими должны быть сущности, чтобы объективность конкретной области являлась возможной.
Здесь мы имеем ввиду процесс постоянной обратной связи между инкорпорацией новых областей объектов и общими онтологическими категориями определяющими, что, в определённое время, мыслимо в рамках области объективности.
Онтология, неявно просматриваемая во фрейдизме, например, отлична и несовместима с биологической парадигмой.
С этой точки зрения, это наше убеждение, что в переходе от марксизма к пост-марксизму, изменения являются не только онтическими, но и онтологическими.
Проблемы глобализированного и управляемого информацией общества немыслимы в рамках двух онтологических парадигм, определяющих область марксистской дискурсивности: первая - гегельянская, и, позже, - натуралистическая.
Наш подход основан на привилегии момента политической артикуляции и гегемонии - центральной, на наш взгляд, категории политического анализа.
Повторяя наш трансцендентальный вопрос, можно спросить - какими должны быть отношения между сущностями, чтобы стали возможными отношения гегемонии?
Само её состояние заключается в том, что партикулярная социальная сила принимает представительство целостности, радикально несоизмеримого с ним.
Такая форма «гегемонической универсальности» является единственной, которую может достичь политическое сообщество.
С этой точки зрения наш анализ должен отличаться от такого анализа, где универсальность находит в социальном поле свое прямое, не опосредованное гегемонией выражение, и такого, где партикулярности собраны без всякого мыслимого опосредования между ними - как это происходит в некоторых формах постмодернизма.
А если отношение гегемонического представления является невозможным, то, тогда, надо определять его онтологический статус.
Это точка, где, для нашего анализа, понятие социального понимается как дискурсивное пространство, где первостепенно важным становится возможность репрезентативных отношений, немыслимымых в рамках физикалистской или натуралистической парадигмы.
В других своих работах мы показали, что категория «дискурса» принадлежит к направлению современной мысли, восходящему к трём основным интеллектуальным течениям двадцатого века: аналитической философии, феноменологии и структурализму. Век начался с трёх понятий: с иллюзии непосредственности, неопосредованного дискурсом доступа к вещам - референта, феномена и знака, соответственно.
Во всех трёх, однако, иллюзия неопосредованности на определенном этапе пропала и возникла необходимость замены этой иллюзии на ту или иную форму дискурсивной медиации.
Именно это случилось в аналитической философии с работами позднего Витгинштейна, в феноменологии - с экзистенциальной аналитикой Хайдеггера и в структурализме - с постструктуралисткой критикой знака.
Так же, на наш взгляд, это же произошло в эпистемологии с переходным верификационизмом Поппера-Куна-Фейерабенда, и в марксизме - с работами Грамши, где наполненность классовых идентичностей классического марксизма оказалась замещённой гегемоническими идентичностями, сформированными через не-диалектическую медиацию.
Все эти течения, в определённом смысле, дали пищу для наших размышлений, но именно постструктурализм является той территорией, где мы нашли основные источники наших теоретических рефлексий.
В рамках постструктуралистского поля, деконструкция и теория Лакана оказали решающее влияние при формулировке нашего подхода к гегемонии.
Из деконструкции особенно важным оказалось понятие неопределённости (undecidability).
Если, как это показано в работе Деррида, неопределённость проходит сквозь поле, которое до этого казалось подчинённым структурной организации, то гегемонию можно рассматривать как теорию решения, принятого в территории такой неопределённости.
Более глубокие уровни непредсказуемости (contingency) требуют таких же непредсказуемых гегемонических артикуляций, которые являются еще одним способом сказать, что момент реактивации есть ни что иное, как акт возвращения к политическому институту, обнаруживающему свой исток и мотивацию нигде, кроме как в себе самом.
Теория Лакана, не без основания, вносит определяющие инструменты в формулирование теории гегемонии.
Так, категория point de capiton (в нашей терминологии - узловой точки) или главного обозначающего (master-signifier) включает в себя понятие партикулярного элемента допускающего функцию «универсальной» структуризации в пределах определенного дискурсивного поля, без сохранения партикулярности этого элемента per se предопределяющим эту функцию.
По сути дела, любая организация подобного поля является исключительно результатом этой функции.
Сходным образом, понятие субъекта предшествующего субъективизации устанавливает центральность категории «идентификации», что даёт возможность говорить о гегемонических трансформациях, которые полностью зависят от политических артикуляций, а не от сущностей, организованных за пределами политического поля, таких как «классовый интерес».
Действительно, политико-гегемонистические артикуляции ретроактивно создают интересы, которые они требуют к представлению.
«Гегемония» имеет очень конкретные условия возможности своего существования, как с точки зрения того, какое отношение требуется понимать как гегемоническое, так и в перспективе построения гегемонистического субъекта.
Что касается первого аспекта, уже отмеченное измерение структурной неопределённости является тем самым условием существования гегемонии.
Если социальная объективность через свои внутренние законы определяет любое существующее структурное образование (так как это понимается в чисто социологической концепции общества), то здесь не будет места ни для непредсказуемой (contingent) гегемонической реартикуляции, ни для политики автономного действия.
Необходимым требованием к существованию гегемонии является то, что элементы, собственная природа которых не предопределяет их те или иные взаимоотношения, тем не менее, группируются как результат внешней, или артикуляционной практики. Видимость действий их институционального происхождения, в их специфической непредсказуемости (contingency), является, в этом смысле, посылкой любой гегемонистической формации.
А говоря непредсказуемая артикуляция (contingent articulation), мы выражаем центральное измерение «политики».
Привилегия политического момента в структурировании общества является основным аспектом нашей теории.
Наша книга показывает историческое развитие категории гегемонии.
Первоначально она разрабатывалась в русской социал-демократии как попытка направления автономной политической интервенции, оказавшаяся возможной благодаря структурному нарушению отношений между акторами и демократическими задачами, поставленными в результате позднего развития капитализма в России.
Далее мы показываем, как, позже, понятие «смешанного и неравномерного развития» расширило эту категорию до границ общих условий существования политики в эпоху империализма.
И, далее, как, начиная с Грамши, это гегемоническое измерение становится определённым субъективностью исторических акторов (которые, таким образом, перестают быть просто классовыми акторами).
Мы должны сказать, что это измерение непредсказуемости и сопутствующая ему автономизация политического, даже более видимы в современном мире, в условиях развитого капитализма, где гегемонические реартикуляции намного более распространены, нежели во времена Грамши.
Что касается гегемонической субъективности, наш аргумент соединяется (dovetails) с общим обсуждением отношений между универсализмом и партикуляризмом, ставшим довольно популярным в последние годы.
Гегемонические отношения, без сомнения, принадлежат к универсалистскому измерению, но это совершенно особенный тип универсализма, чьи основные черты нуждаются в демонстрации.
Это - не договорное решение, как в случае с «Левиафаном» Гоббса, поскольку гегемоническая связь изменяет идентичность субъекта гегемонии.
Он не обязательно оказывается связан с публичным пространством, как это обнаруживается в гегелевском понятии «универсального класса», так как гегемонистические реартикуляции начинаются на уровне гражданского общества.
И, наконец, он не выглядит как марксистское понятие пролетариата, рассматриваемого как универсальный класс, так как он не является результатом очередного, последнего примирение человечества (ultimate human reconciliation) ведущего к отмиранию государства и концу политики.
Гегемонические отношения, напротив, в сущности своей - политические.
Окончание текста здесь.