Ж. Деррида. Деконструкция. Машина Письма.
Деррида Ж.
Хартман Д., Изер В.
Деконструкция: триалог в Иерусалиме.
(Но мы, в конце концов, хотим знать, что такое деконструкция?
Просим Ваш диагноз!)
"Академический мезальянс русского национального Письма"
Джефри Хартман. Итак, мы в Иерусалиме. Но почему мы в Иерусалиме?
За себя я отвечу сам, а что скажете Вы, Жак Деррида, и Вы, Вольфганг Изер?
Жак Деррида. Иерусалим... Почему мы в Иерусалиме?
С Иерусалимом столько связано, что ответить на этот вопрос всегда непросто... Мне вспоминаются слова Майстера Экхарта: "Иерусалим ближе моей душе, чем город, в котором я живу".
Есть, впрочем, и более явные причины нашего приезда. Мы гости Института
передовых исследований, который проводит в Иерусалиме уже вторую
конференцию: первая была посвящена книге Иеремии.
Это была встреча библеистов с такой публикой, как мы - философами и литературоведами. Для меня это было большое событие. Среди других проблем, которые обсуждались на той конференции, я бы выделил проблему интерпретации сакральных и профетических текстов на фоне светских и литературных.
Вольфганг Изер. Мои впечатления, в принципе, были близки к вашим. Прежде
всего потому, что конференция позволила сравнить различные типы экзегезиса. Ученые нашего типа, т.е. философы и литературоведы, повидимому, склонны к герменевтике, тогда как библеисты отдают предпочтение экзегетике. По-моему, эта конфронтация была очень полезной.
Дж.Х. Что Вы имеете в виду под герменевтикой?
В.И. Способ соотнесения читателем своего прошлого опыта с актуальным
истолкованием этого опыта.
Читатель Библии, наоборот, соотносит себя в настоящем с тем, что сказано сакральным текстом в прошлом, т.е. происходит инверсия акта интерпретации.
Дж.Х. Меня тоже интересует библеистика как наука, и мне тоже хотелось бы
чему-то поучиться у библеистов.
Предполагается, что у них есть чему поучиться. Во время дискуссии о книге Иеремии возникла тема феноменологии пророческого опыта, и мне показалось, что библеисты чувствовали себя не очень уверенно в этой области, тогда как мы взялись за тему довольно решительно.
Ж.Д. Да, я помню очень напряженную дискуссию по поводу того, что можно назвать дискурсом о будущем, который можно встретить почти в любом тексте на любом языке и к которому относится, в частности, профетический текст.
И здесь возникает вопрос, чем отличается собственно пророчество от того,
что можно назвать пророческим тоном - например, в поэтических текстах на
новых языках, - и чем отличается истинное пророчество от ложного, о чем
говорится в книге Иеремии.
В.И. Если говорить о второй конференции, посвященной категориям негативности и отсутствия в современной философии, то в ней замечательно, что она тоже проходила в Иерусалиме - городе, который не только проделал длинный исторический путь, но и сохранил столько разных пластов культуры.
Было бы интересно проанализировать с точки зрения современных концепций
ту многослойную историческую ситуацию, в которой находимся мы сами.
Дж.Х. По правде говоря, эти термины - "негативность" и "отсутствие" - внушают дискомфорт.
Очень трудно объяснить человеку со стороны, что это такое.
В принципе можно согласиться, что развитие современной философии и литературной теории проходит под знаком негативности, и вместе с тем это трудно понять, поскольку возникает вопрос, в чем же тогда специфика деконструкции.
Что, наконец, приводит нас к предмету нашего обсуждения.
Ж.Д. Я думаю, что выбор этой темы - рассуждая негативно - важен в
стратегическом аспекте: именно в этой точке могут встретиться современная
философия и теория литературы.
Поскольку принято считать, что современная философия ведет к упразднению смысла и опустошению дискурса, то вопрос, что такое негативность - это не только традиционно философский, но и вполне современный вопрос. Поэтому я считаю это хорошим стратегическим выбором.
Дж.Х. Конечно, это хорошая тема для конференции, но почему мы обсуждаем
этот вопрос сейчас?
Можно говорить о негативной эстетике, о негативной теологии, которой Вы занимаетесь в последнее время, - о любой форме негативной традиции, - но вопрос в том, почему в последние 20-30 лет категория негативности приобрела такое исключительное значение.
Ж.Д. Наверное, можно определить эту тенденцию как "нигилизм".
Позиция негативности по отношению к истории философии и культуры означает
обязанность осмыслить эту историю, понять, чем она была, т.е. отнестись к
ней чисто негативно, поверх гегелевского абсолютного знания, поверх
позитивной теологии и поверх диалектики.
Это не значит, что мы должны останавливаться на этом негативном моменте. Но это переломный момент.
Дж.Х. Можно ли считать, что этот момент связан с ситуацией
неразрешимости, в которой находится современная философская мысль?
Ж.Д. Конечно, термин "деконструкция" на первый взгляд имеет чисто
отрицательный смысл.
Деконструкцию часто отождествляют с деструкцией. Но во французском языке это слово означает не "разрушение", а "демонтаж", анализ конструкции слой за слоем. Деконструкция в определенном смысле - это способ анализа структуры. Деконструкция появилась во Франции, когда в моде был структурализм, и встала в оппозицию к этому течению.
Структурализм воспринимает любую конструкцию как стабильную и системную
структуру, включающую в себя и человека.
Деконструкция, в отличие от этого, всегда подчеркивала историческую многослойность структуры.
Дж.Х. Но почему не сказать просто "анализ"? Чем это слово хуже
"деконструкции"?
Может быть, оно не подходит вам потому, что анализ влечет за собой синтез, что это только этап на пути к синтезу?
Можно ли считать деконструкцию деятельностью, ценной самой по себе, независимо от последующего синтеза?
Ж.Д. Конечно, деконструкция аналитична по стилю, но она не только
аналитична.
Анализ предполагает, во-первых, возвращение к "истокам", к некоторым простым началам, и во-вторых, разложение целого на части.
Для деконструкции нет никаких простых начал. Так называемое "начало" всегда уже сложно. Поэтому это не просто анализ.
Дж.Х. Как Вы, как философ, авторитетный в филологических кругах,
относитесь к гегелевской традиции, которую упрекали за тоталитаризм?
Ж.Д. Во-первых, я должен заметить, что для меня структурализм - позитивное явление, и во-вторых, что деконструкция имеет дело с философией как таковой. Ее предмет - западная философская традиция в целом: любая философская система может стать ареной деконструкции.
Дж.Х. В таком случае у вас очень широкая арена.
Ж.Д. Да, она не имеет границ. Деконструкция бесконечна, поскольку тексты,
с которыми она работает, - это не только тексты в обычном смысле слова,
т.е. книги, но и социальные структуры, традиции и т.д.
В.И. Что бы Вы ответили на несколько простодушное замечание, что если бы
различные философские системы не содержали так называемых ошибок, то
деконструкции нечем было бы заниматься?
Ж.Д. Я бы не называл это ошибками.
Деконструкция не исправляет ошибок: это не критика, она деконструирует и саму критику.
Критика в смысле литературной критики - это оценка и выбор между двумя возможностями: хорошо и плохо, в пределах нормы и за пределами нормы.
Деконструкция ставит под сомнение возможность такого выбора.
Это не означает, что она критикует критику, скорее она осмысляет историю концепта "критика".
Деконструкция не может рассчитывать на новый язык или новую терминологию.
Имеется традиция, т.е. набор известных текстов, известных авторов,
известных языков.
Деконструкция не изобретает новые термины и новые концепции, а использует старые, применяя к ним новую стратегию.
Дж.Х. Эту стратегию Вы называете "игрой"?
Меня интересует, существует ли единый интеллектуальный стиль деконструкции или единый интеллектуальный стиль, объединяющий деконструктивистов при всем многообразии их практики
В.И. Позвольте привести пару примеров, связанных с этой категорией.
В своих ранних работах, Джеффри, Вы определяете игру как постоянное стремление человека, с одной стороны, вернуться к истокам, а с другой - превзойти прежние результаты.
Эти два противодействия вписаны друг в друга. Что относится также и к термину differance, который обозначает несовпадение объекта с самим собой, его несводимость к единству.
Дж.Х. Но цель этой деятельности мне не ясна. Деконструкцией можно заниматься без конца.
Это как несгораемый куст Моисеев...
Вы говорите, у Вас много материала. Но почему бы не взять несколько характерных текстов, подвергнуть их деконструкции и на этом остановиться, объяснив, что хотя
работа деконструкции может быть продолжена, нет необходимости ее
продолжать.
Почему Вы повторяете эту процедуру бесконечно? В чем ее интеллектуальная выгода?
Ж.Д. Наверное, деконструкция не имеет ни цели, ни выгоды.
Это не "метод", с помощью которого можно получить какой-то результат. Конечно, в своих работах я опираюсь на ограниченный набор текстов, но деконструкция
движется как бы своим ходом.
Это не просто интеллектуальная стратегия. Деконструкция - симптом того, что происходит в мире. Не только в западном мире, но и на границе этого мира с другими мирами.
В.И. Прием редукции в буддизме - это тоже форма деконструкции?
Ж.Д. Знаете, многие люди в Японии и вообще на Востоке говорят, что
деконструкция - что-то очень им знакомое. Трудно это понять, но это факт.
Дж.Х. Позвольте использовать очень грубую аналогию, чтобы проиллюстрировать то, что Вы сказали, - расщепление атома.
При расщеплении атома выделяется энергия.
Когда читаешь деконструктивные тексты, в особенности Ваши, чувствуешь излучение, мощную вербальную энергию.
Конечно, Вы можете сказать, что не заботитесь об этом эффекте, и
тем не менее это огромное удовольствие - смотреть на Вашу работу с языком.
Я не могу отделаться от мысли, что для Вас существенна проблема стиля, и
если Ваши тексты получили такой резонанс в филологических кругах, то это
потому, что Вы уделяете ей такое внимание.
Ж.Д. Я бы не стал называть это стилем. Стиль - это индивидуальный отпечаток, формальная вариация, которую вносит автор, оставаясь в пределах данного ему языка. Меня же интересуют возможность прививки одного языка к другому, возможность скрещивания разных языков, и я работаю с этими возможностями.
Дж.Х. Стиль для Вас - это содержимое, новое содержимое?
Ж.Д. Я бы сказал, что я раскрываю возможности языка.
Дж.Х. Неиспользованные возможности языка?
Ж.Д. Неиспользованные или использованные, если можно так сказать...
Дж.Х. Бессознательно?
Ж.Д. Да, в определенном смысле. Когда я читаю текст, неважно,
французский или греческий, я выделяю в нем некоторое слово, которое явно
существенно для этого текста, но которое не контролируется автором, - слово, имеющее несколько значений, часто противоположных, которые кидают текст в разные стороны независимо от желания автора.
В.И. По-моему, Ваш "стиль" (возьмем это слово в "кавычки") сближает Ваше творчество с литературным письмом.
Сам факт, что Вы пользуетесь языком, чтобы выразить Ваши мысли, уже говорит, что Вы находитесь в рамках его возможностей.
Если сначала Вас интересует, что значит данное слово у данного автора, то формулируя свое наблюдение, Вы сами занимаетесь смысловой "прививкой".
Поэтому Ваши тексты сами становятся текстами литературы.
Наверное, по этой причине деконструкция вызывает сложное отношение со стороны философов, тогда как у филологов она не вызывает никаких проблем.
Ж.Д. С того момента, когда вы замечаете, что слово не значит что-то одно,
что оно может значить две разных и, может быть, две противоположных вещи,
- с этого момента вы начинаете замечать материю языка и акт письма.
Поэтому деконструкция - это не философская система, это способ письма -
не использование языка, а вовлеченность в язык, и вовлеченность в разные
языки, в различные идиомы.
У Платона "фармакон" значит одновременно "лекарство" и "яд", и текст колеблется между этими значениями, не останавливаясь ни на одном из них.
Слово никогда не имеет полного смысла.
Оно всегда употребляется в одном из возможных смыслов, то есть всегда неполно, разделено в самом себе и требует дополнения.
Дж.Х. Давайте примем Ваш тезис.
Но не потому ли деконструкция так разноязыка, что она раскрывает возможности одного языка, одной традиции, а именно французской?
Я хочу сказать, не потому ли деконструкция так тесно связана с письмом, что она лежит в русле французской традиции XVII века, в которой языковой момент играет очень важную роль?
Эта традиция не была прервана ни одной из революций, включая романтическую, и даже Малларме еще чувствует ауру классицизма. Не связана ли деконструкция с
развитием этой национальной традиции?
Ж.Д. В деконструкции, по-видимому, присутствует французский элемент, и
было бы интересно его проанализировать.
Тем не менее в целом деконструкция имеет мало общего с французской традицией, и она без особого энтузиазма воспринимается во Франции.
Конечно, французский язык - мой родной, и я воспитан на французской культуре. Но родился я в Алжире, и во Францию впервые попал в девятнадцать лет.
Я вырос в еврейском окружении в ситуации, которую можно назвать драматической, - и не только потому, что она привела к алжирской войне.
Мне кажется, что я был аутсайдером во французской культуре и говорил с позиции, которая мне не принадлежала.
С этим, по-видимому, связана моя, так сказать, экстерриториальность по отношению к различным текстам и традициям и по отношению к французскому культурному ландшафту.
Дж.Х. Ваше замечание о чуждости деконструкции во Франции невольно
связывается с ее большой популярностью в Америке.
Меня интересует не столько национальный колорит, который приобрела деконструкция в Америке, сколько ее обратное влияние на свой источник. Имеет ли место, по-Вашему, такое влияние?
Ж.Д. Безусловно, обратная связь существует, и она непрерывна.
Меня всегда поражал американский энтузиазм по отношению к деконструкции.
Наверное, это связано с тем, что в Соединенных Штатах новое резонирует гораздо сильнее, чем где-либо в мире.
Люди здесь напряженно работают, и официальные институты им содействуют.
Дж.Х. Повлияло ли это восприятие конкретным образом на Ваше мышление?
Ж.Д. Я бы заметил здесь две вещи.
Во-первых, я преподаю в основном в Соединенных Штатах, мои тексты часто раньше появляются в переводе, чем в подлиннике, и легче всего меня застать по американским адресам.
Естественно, я учитываю американскую аудиторию, и это, очевидно, как-то сказывается на моих текстах.
Во-вторых, американская аудитория очень разнородна: в ней не только деконструкция сосуществует с другими течениями, но и разные течения деконструкции сосуществуют друг с другом.
Вообще, Америка не обычная страна.
Это пространство, причем не только академическое.
И если ваши тексты резонируют в этом пространстве, то оно становится их медиатором.
Если текст принят в Америке, то все остальное уже следствие.
В.И. Нельзя ли связать влияние Ваших текстов с общей культурной
ситуацией конца XX века?
Ж.Д. Это очень сложный вопрос, прежде всего потому, что деконструкция не
пришелец со стороны, она сама по себе симптом того, что происходит в
конце века - не только в области философии, но и в таких областях, как
политика и религия.
Дж.Х. Но мы, в конце концов, хотим знать, что такое деконструкция.
Просим Ваш диагноз.
Ж.Д.
Я уже обсуждал тему "что такое деконструкция" со своими русскими друзьями марсистами, но там не шла речь о диагнозе...
Не думаю, что я могу поставить общий диагноз, давайте рассмотрим два примера деконструкции и вначале снова вернемся в Соединенные Штаты.
Если люди здесь так восприимчивы к деконструкции, то это потому, что здесь очень сильна традиция эсхатологии и повышена чувствительность к мессианизму и пророчеству.
Люди думают, что деконструкция - предвестие конца, что она имеет отношение к концу - философии, теологии и всего западного мира.
Деконструкция - симптом конца эпохи для американца.
Если вспомнить наш первый французский десант в неизведанные Соединенные Штаты, который организовал в 1966 году Рене Жирар, а в него входили помимо меня Ролан Барт, Жак Лакан, Жерар Женетт, Жан Ипполит, Цветан Тодоров, Жорж Пуле, Люсьен Гольдман, Жан-Пьер Вернан, то без ложной скромности скажу, на мою долю выпал наибольший успех.
Была отличная пресса.
Но сделал ли я французскую прививку "деконструкции" американскому дереву американской почвы?
Я читал доклад "Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук", и в начале чтения варьировал темп, модальность, эмоциональную подачу, тонирование, пробовал различную жестикуляцию, игру глаз, лица...
Где-то уже в конце первой страницы доклада я понял, что моя машина Письма набирает обороты и движется в верном направлении.
Французские газеты потом язвили, что я обоял неискушенных американцев прекрасным знанием английского языка и разговорной манерой его подачи, что я пел, танцевал, свистел, решал кроссворды, но на самом деле все было достаточно строго и целомудренно.
Именно тогда я уловил эту приемлемую для американцев манеру розыгрыша в Письме парадигмы Отца, но не Бога.
Скольжение по этой метафизической грани между Отцом и Богом, модуляция то в ту, то в другую сторону и было тем ключом, который завел мою американскую машину деконструкции Письма.
Чувствительность и мессианство Соединенных Штатов проистекают именно из скольжения американца по границе метафизики и реальности Соединенных Штатов между Отцом и Богом.
Сам текст доклада, который я знал практически наизусть при этом явно трансформировался в Речи, по ходу переставлялись, сдвигались акценты, проговаривались куски, которые тут же в ходе работы моей машины Письма подсовывались мне угодливой памятью и фантазией, деконструировалось то, что я уже до этого деконструировал.
Меня, что называется, перло и я сиюминутно пропускал через себя вот это машинное значение деконструктции: "меня прет".
Значительно позже, когда я обсуждал эту американскую практику машины деконструктивного Письма с русскими марксистами, мы вместе проговорили и обыграли значение публичного социального пространства для деконструктивной генерации Текста и значения национальной Метафизики для образов и моделей деконструкции.
Я уже говорил, публичное пространство Соединенных Штатов разнообразно, оно не определено только академической публикой, интеллект не только их достояние и призвание.
Машина Письма, работая на границе метафизики человека Соединенных Штатов, совершает захват американской почвы как со стороны интеллекта, так и со стороны чувственности, попадая в объемный резонатор Речи деконструкции.
А, в России, например, национальная почва Письма несколько другая.
Тоталитарность власти азиатского типа, по Марксу, делает пространство русского интеллекта и чувственности гомогенным.
Русский интеллект приписан к точке власти, и ею же прописан, где он, как нарост (горб?) шута горохового услаждает идеологемами и фантазмами глаз и ухо правителя, получая за свое юродство часть дохода господина.
Академическая мысль России, как и простонародная, не создает объемного резонатора, она пОшла и линейна, изменяется только ее носитель, то есть академическое и простонародное Тело.
До своей встречи с ребятами-марксистами я был в академическом институте философии Славы Степина и русские ребята смеялись, что я побывал в российской геронтологической матрице мнимой части русского интеллекта.
Был инкорпорирован в утробу академического интеллекта, где дробится интерференция разновременных циклов конъюнктуры переодическим распылением косяков "девочек-целочек" и шеренг "мальчиков-с-пальчиков" в матрицы "тупых пизд" и "задроченных хуев", чтобы, по мысли Славы, несколько деконструировать
нормировано-мнимое основание академического интеллекта России в геронтологическом комплексном линейном Письме.
"Они возжелали вас, как господина-осеменителя", - смеялась молодежь.
По их мнению, матричная мнимость интеллекта, тождественная чувственности этого академического тела, и есть та метафизическая основа резонатора, который "подмахивает" деконструктивной машине русского Письма.
Для нащупывания границы Метафизики русских не нужно делать
культурно-европейского жеста Хайдеггера, очищающего предмет Науки Европы до его основания, - интеллектуального Метафизического вопрошания.
Чувственное, естественно-природное вопрошание русского социального Тела, (его крик, вскрик, призыв, плач...), и есть Метафизика азиатской "науки", Науки "подмахнуть" власти господина, поскольку никакого предмета никакой науки академическая мысль России, да и простонародная мысль, никогда не имела, а сама являлась предметом этой самой Науки подмаха.
Поэтому, по мысли моих молодых друзей марксистов, границей Метафизики и Реальности, на русской почве, будет граница матрицы и разрыв...в который утекает телесное матричное умирание в машинной форме значения "блядство".
(Национального реликта знака "травма" в языке русского народа).
(У русских есть такая народная песенка "Утекай! в подвоpотне нас ждет маньяк, хочет нас насадить на крючок...").
Такой вот сугубо русский концепт "Геронтологического утончания", который мы совместно тогда деконструировали.
Метафизическое вопрошание на русской почве возникает в момент потери, истончания, части своего родового тела-матрицы, то есть утраты своих близких, ("коллег"?!), что транслируется в язык знаком травмы, символизирующем утрату Матери!
("Отец", тождественный реальному господину власти азиатского типа, всегда в "наличии". Иногда он разыгрывает с иноземным гостем церемонию потлача, как разыграл со мной акт дружбы Слава Спепин в стенах своего института).
В метафизическом вопрошании образ Матери занимает место эквивалента, по Марксу, т.е. воплощает в себе образ утраченного тела, текучести живой жизни, машинного значения "блядство".
Именно, гомогенность переживания своего изменения-движения от "девочки-целочки" к "тупой пизде" и "мальчика-с-пальчика" к "задроченному хую", в смысле линейного банального старения, выражается в метафизическом высказывании-всхлипе русской почвы: "Все бабы - бляди"!
Скольжение по границе "Все бабы - бляди"! и будет той почвой, на которой можно настроить линейный резонатор деконструктивной Машины русского, сугубо национального, Письма.
В скольжении по этой границе, укорененной в русской Культуре, можно естественным образом вкрасться шпионом (по мысли Мамардашвили) в Культуру Европы через итальянскую форточку (окно в Европу?!) истончания тела, Метафизика которой схожа с русской Метафизикой, что выражено в неком сопряжении русского метафизического высказывания-всхлипа: "Все бабы - бляди"! и итальянского сумрачного: "Все женщины проститутки, кроме моей Матери"!
(Вспомните так же культурную схожесть жестов демонстративного поведения еборей (ебунов?) "женских" национальных сердец Берлускони и Путина).
Во время скольжения по такой культурной модели деконструкции или по болванке такого образа деконструкции речь резонирует линейность "мяса слов", запечатлевших в себе мягкость и игривость мужских тематических серий: "гомосексуальность", "пидерастия", "скотоложество", и жесткость женских тематических серий: "даунство", "жлобство", "дебильность".
Деконструирующее линейное движение между "начальной" и "конечной" точкой смысла такого линейного Письма, то что вы называете игрой деконструкции, а я называю машинным значением (смотри текст "Деконструкция"), должно пульсировать от мужской тематической серии к женской и, - обратно, а не раскручиваться в неких европейских координатах стола.
(Если вы начнете генерировать "русский" текст, задаваясь не линейным письмом, а координатным столом, то вы рискует произвести пустой знак Текста, не сопряженного с вашим национальным русским Письмом.
То, чем занимаются Миша Рыклин и Валера Подорога в экспортных вариациях своих Текстов).
Линейный алгоритм деконструкции может быть отображен ритмом возвратно-поступательных фрикций полового акта со всей его прелюдией: нападением на
клитор-пенис, отступлением, взятием в плен, лаской, покусыванием и прочим...
Мне запомнился перформанс русских марксистов, где они изобразили меня
в манере Андрея Белого, читающего свой первый доклад на российской академической кафедре института Славы Степина, посредством деконструкции русского национального Письма Текстом деконтрукции сладострастного акта приближения некой матричной старушки-законницы-наушницы к нашей с ним паре, вовлеченной его неточным мнимо санкционированным господином власти жестом в академический потлач.
(См. Перформанс: "Академический мезальянс русского национального Письма").
Письмо этого интеллектуального "мнимо-ортонормированного" академического приближения-отступления к нашей паре оформлялось машинным значением трансляции-бормотания чередующихся линейных высказываний фрикций метафизики "блядства":
"Иду-вижу, ебуться",
"Пригляделась, нет - сношаются",
Отступила - точно, сношаются",
"Подкралась ближе, да нет, - ебуться",
"Еще ближе, вижу, - вроде, сношаются"...
Текст из архива русских марксистов.
Спасибо за соучастие Валере Мерлину.
Хартман Д., Изер В.
Деконструкция: триалог в Иерусалиме.
(Но мы, в конце концов, хотим знать, что такое деконструкция?
Просим Ваш диагноз!)
"Академический мезальянс русского национального Письма"
Джефри Хартман. Итак, мы в Иерусалиме. Но почему мы в Иерусалиме?
За себя я отвечу сам, а что скажете Вы, Жак Деррида, и Вы, Вольфганг Изер?
Жак Деррида. Иерусалим... Почему мы в Иерусалиме?
С Иерусалимом столько связано, что ответить на этот вопрос всегда непросто... Мне вспоминаются слова Майстера Экхарта: "Иерусалим ближе моей душе, чем город, в котором я живу".
Есть, впрочем, и более явные причины нашего приезда. Мы гости Института
передовых исследований, который проводит в Иерусалиме уже вторую
конференцию: первая была посвящена книге Иеремии.
Это была встреча библеистов с такой публикой, как мы - философами и литературоведами. Для меня это было большое событие. Среди других проблем, которые обсуждались на той конференции, я бы выделил проблему интерпретации сакральных и профетических текстов на фоне светских и литературных.
Вольфганг Изер. Мои впечатления, в принципе, были близки к вашим. Прежде
всего потому, что конференция позволила сравнить различные типы экзегезиса. Ученые нашего типа, т.е. философы и литературоведы, повидимому, склонны к герменевтике, тогда как библеисты отдают предпочтение экзегетике. По-моему, эта конфронтация была очень полезной.
Дж.Х. Что Вы имеете в виду под герменевтикой?
В.И. Способ соотнесения читателем своего прошлого опыта с актуальным
истолкованием этого опыта.
Читатель Библии, наоборот, соотносит себя в настоящем с тем, что сказано сакральным текстом в прошлом, т.е. происходит инверсия акта интерпретации.
Дж.Х. Меня тоже интересует библеистика как наука, и мне тоже хотелось бы
чему-то поучиться у библеистов.
Предполагается, что у них есть чему поучиться. Во время дискуссии о книге Иеремии возникла тема феноменологии пророческого опыта, и мне показалось, что библеисты чувствовали себя не очень уверенно в этой области, тогда как мы взялись за тему довольно решительно.
Ж.Д. Да, я помню очень напряженную дискуссию по поводу того, что можно назвать дискурсом о будущем, который можно встретить почти в любом тексте на любом языке и к которому относится, в частности, профетический текст.
И здесь возникает вопрос, чем отличается собственно пророчество от того,
что можно назвать пророческим тоном - например, в поэтических текстах на
новых языках, - и чем отличается истинное пророчество от ложного, о чем
говорится в книге Иеремии.
В.И. Если говорить о второй конференции, посвященной категориям негативности и отсутствия в современной философии, то в ней замечательно, что она тоже проходила в Иерусалиме - городе, который не только проделал длинный исторический путь, но и сохранил столько разных пластов культуры.
Было бы интересно проанализировать с точки зрения современных концепций
ту многослойную историческую ситуацию, в которой находимся мы сами.
Дж.Х. По правде говоря, эти термины - "негативность" и "отсутствие" - внушают дискомфорт.
Очень трудно объяснить человеку со стороны, что это такое.
В принципе можно согласиться, что развитие современной философии и литературной теории проходит под знаком негативности, и вместе с тем это трудно понять, поскольку возникает вопрос, в чем же тогда специфика деконструкции.
Что, наконец, приводит нас к предмету нашего обсуждения.
Ж.Д. Я думаю, что выбор этой темы - рассуждая негативно - важен в
стратегическом аспекте: именно в этой точке могут встретиться современная
философия и теория литературы.
Поскольку принято считать, что современная философия ведет к упразднению смысла и опустошению дискурса, то вопрос, что такое негативность - это не только традиционно философский, но и вполне современный вопрос. Поэтому я считаю это хорошим стратегическим выбором.
Дж.Х. Конечно, это хорошая тема для конференции, но почему мы обсуждаем
этот вопрос сейчас?
Можно говорить о негативной эстетике, о негативной теологии, которой Вы занимаетесь в последнее время, - о любой форме негативной традиции, - но вопрос в том, почему в последние 20-30 лет категория негативности приобрела такое исключительное значение.
Ж.Д. Наверное, можно определить эту тенденцию как "нигилизм".
Позиция негативности по отношению к истории философии и культуры означает
обязанность осмыслить эту историю, понять, чем она была, т.е. отнестись к
ней чисто негативно, поверх гегелевского абсолютного знания, поверх
позитивной теологии и поверх диалектики.
Это не значит, что мы должны останавливаться на этом негативном моменте. Но это переломный момент.
Дж.Х. Можно ли считать, что этот момент связан с ситуацией
неразрешимости, в которой находится современная философская мысль?
Ж.Д. Конечно, термин "деконструкция" на первый взгляд имеет чисто
отрицательный смысл.
Деконструкцию часто отождествляют с деструкцией. Но во французском языке это слово означает не "разрушение", а "демонтаж", анализ конструкции слой за слоем. Деконструкция в определенном смысле - это способ анализа структуры. Деконструкция появилась во Франции, когда в моде был структурализм, и встала в оппозицию к этому течению.
Структурализм воспринимает любую конструкцию как стабильную и системную
структуру, включающую в себя и человека.
Деконструкция, в отличие от этого, всегда подчеркивала историческую многослойность структуры.
Дж.Х. Но почему не сказать просто "анализ"? Чем это слово хуже
"деконструкции"?
Может быть, оно не подходит вам потому, что анализ влечет за собой синтез, что это только этап на пути к синтезу?
Можно ли считать деконструкцию деятельностью, ценной самой по себе, независимо от последующего синтеза?
Ж.Д. Конечно, деконструкция аналитична по стилю, но она не только
аналитична.
Анализ предполагает, во-первых, возвращение к "истокам", к некоторым простым началам, и во-вторых, разложение целого на части.
Для деконструкции нет никаких простых начал. Так называемое "начало" всегда уже сложно. Поэтому это не просто анализ.
Дж.Х. Как Вы, как философ, авторитетный в филологических кругах,
относитесь к гегелевской традиции, которую упрекали за тоталитаризм?
Ж.Д. Во-первых, я должен заметить, что для меня структурализм - позитивное явление, и во-вторых, что деконструкция имеет дело с философией как таковой. Ее предмет - западная философская традиция в целом: любая философская система может стать ареной деконструкции.
Дж.Х. В таком случае у вас очень широкая арена.
Ж.Д. Да, она не имеет границ. Деконструкция бесконечна, поскольку тексты,
с которыми она работает, - это не только тексты в обычном смысле слова,
т.е. книги, но и социальные структуры, традиции и т.д.
В.И. Что бы Вы ответили на несколько простодушное замечание, что если бы
различные философские системы не содержали так называемых ошибок, то
деконструкции нечем было бы заниматься?
Ж.Д. Я бы не называл это ошибками.
Деконструкция не исправляет ошибок: это не критика, она деконструирует и саму критику.
Критика в смысле литературной критики - это оценка и выбор между двумя возможностями: хорошо и плохо, в пределах нормы и за пределами нормы.
Деконструкция ставит под сомнение возможность такого выбора.
Это не означает, что она критикует критику, скорее она осмысляет историю концепта "критика".
Деконструкция не может рассчитывать на новый язык или новую терминологию.
Имеется традиция, т.е. набор известных текстов, известных авторов,
известных языков.
Деконструкция не изобретает новые термины и новые концепции, а использует старые, применяя к ним новую стратегию.
Дж.Х. Эту стратегию Вы называете "игрой"?
Меня интересует, существует ли единый интеллектуальный стиль деконструкции или единый интеллектуальный стиль, объединяющий деконструктивистов при всем многообразии их практики
В.И. Позвольте привести пару примеров, связанных с этой категорией.
В своих ранних работах, Джеффри, Вы определяете игру как постоянное стремление человека, с одной стороны, вернуться к истокам, а с другой - превзойти прежние результаты.
Эти два противодействия вписаны друг в друга. Что относится также и к термину differance, который обозначает несовпадение объекта с самим собой, его несводимость к единству.
Дж.Х. Но цель этой деятельности мне не ясна. Деконструкцией можно заниматься без конца.
Это как несгораемый куст Моисеев...
Вы говорите, у Вас много материала. Но почему бы не взять несколько характерных текстов, подвергнуть их деконструкции и на этом остановиться, объяснив, что хотя
работа деконструкции может быть продолжена, нет необходимости ее
продолжать.
Почему Вы повторяете эту процедуру бесконечно? В чем ее интеллектуальная выгода?
Ж.Д. Наверное, деконструкция не имеет ни цели, ни выгоды.
Это не "метод", с помощью которого можно получить какой-то результат. Конечно, в своих работах я опираюсь на ограниченный набор текстов, но деконструкция
движется как бы своим ходом.
Это не просто интеллектуальная стратегия. Деконструкция - симптом того, что происходит в мире. Не только в западном мире, но и на границе этого мира с другими мирами.
В.И. Прием редукции в буддизме - это тоже форма деконструкции?
Ж.Д. Знаете, многие люди в Японии и вообще на Востоке говорят, что
деконструкция - что-то очень им знакомое. Трудно это понять, но это факт.
Дж.Х. Позвольте использовать очень грубую аналогию, чтобы проиллюстрировать то, что Вы сказали, - расщепление атома.
При расщеплении атома выделяется энергия.
Когда читаешь деконструктивные тексты, в особенности Ваши, чувствуешь излучение, мощную вербальную энергию.
Конечно, Вы можете сказать, что не заботитесь об этом эффекте, и
тем не менее это огромное удовольствие - смотреть на Вашу работу с языком.
Я не могу отделаться от мысли, что для Вас существенна проблема стиля, и
если Ваши тексты получили такой резонанс в филологических кругах, то это
потому, что Вы уделяете ей такое внимание.
Ж.Д. Я бы не стал называть это стилем. Стиль - это индивидуальный отпечаток, формальная вариация, которую вносит автор, оставаясь в пределах данного ему языка. Меня же интересуют возможность прививки одного языка к другому, возможность скрещивания разных языков, и я работаю с этими возможностями.
Дж.Х. Стиль для Вас - это содержимое, новое содержимое?
Ж.Д. Я бы сказал, что я раскрываю возможности языка.
Дж.Х. Неиспользованные возможности языка?
Ж.Д. Неиспользованные или использованные, если можно так сказать...
Дж.Х. Бессознательно?
Ж.Д. Да, в определенном смысле. Когда я читаю текст, неважно,
французский или греческий, я выделяю в нем некоторое слово, которое явно
существенно для этого текста, но которое не контролируется автором, - слово, имеющее несколько значений, часто противоположных, которые кидают текст в разные стороны независимо от желания автора.
В.И. По-моему, Ваш "стиль" (возьмем это слово в "кавычки") сближает Ваше творчество с литературным письмом.
Сам факт, что Вы пользуетесь языком, чтобы выразить Ваши мысли, уже говорит, что Вы находитесь в рамках его возможностей.
Если сначала Вас интересует, что значит данное слово у данного автора, то формулируя свое наблюдение, Вы сами занимаетесь смысловой "прививкой".
Поэтому Ваши тексты сами становятся текстами литературы.
Наверное, по этой причине деконструкция вызывает сложное отношение со стороны философов, тогда как у филологов она не вызывает никаких проблем.
Ж.Д. С того момента, когда вы замечаете, что слово не значит что-то одно,
что оно может значить две разных и, может быть, две противоположных вещи,
- с этого момента вы начинаете замечать материю языка и акт письма.
Поэтому деконструкция - это не философская система, это способ письма -
не использование языка, а вовлеченность в язык, и вовлеченность в разные
языки, в различные идиомы.
У Платона "фармакон" значит одновременно "лекарство" и "яд", и текст колеблется между этими значениями, не останавливаясь ни на одном из них.
Слово никогда не имеет полного смысла.
Оно всегда употребляется в одном из возможных смыслов, то есть всегда неполно, разделено в самом себе и требует дополнения.
Дж.Х. Давайте примем Ваш тезис.
Но не потому ли деконструкция так разноязыка, что она раскрывает возможности одного языка, одной традиции, а именно французской?
Я хочу сказать, не потому ли деконструкция так тесно связана с письмом, что она лежит в русле французской традиции XVII века, в которой языковой момент играет очень важную роль?
Эта традиция не была прервана ни одной из революций, включая романтическую, и даже Малларме еще чувствует ауру классицизма. Не связана ли деконструкция с
развитием этой национальной традиции?
Ж.Д. В деконструкции, по-видимому, присутствует французский элемент, и
было бы интересно его проанализировать.
Тем не менее в целом деконструкция имеет мало общего с французской традицией, и она без особого энтузиазма воспринимается во Франции.
Конечно, французский язык - мой родной, и я воспитан на французской культуре. Но родился я в Алжире, и во Францию впервые попал в девятнадцать лет.
Я вырос в еврейском окружении в ситуации, которую можно назвать драматической, - и не только потому, что она привела к алжирской войне.
Мне кажется, что я был аутсайдером во французской культуре и говорил с позиции, которая мне не принадлежала.
С этим, по-видимому, связана моя, так сказать, экстерриториальность по отношению к различным текстам и традициям и по отношению к французскому культурному ландшафту.
Дж.Х. Ваше замечание о чуждости деконструкции во Франции невольно
связывается с ее большой популярностью в Америке.
Меня интересует не столько национальный колорит, который приобрела деконструкция в Америке, сколько ее обратное влияние на свой источник. Имеет ли место, по-Вашему, такое влияние?
Ж.Д. Безусловно, обратная связь существует, и она непрерывна.
Меня всегда поражал американский энтузиазм по отношению к деконструкции.
Наверное, это связано с тем, что в Соединенных Штатах новое резонирует гораздо сильнее, чем где-либо в мире.
Люди здесь напряженно работают, и официальные институты им содействуют.
Дж.Х. Повлияло ли это восприятие конкретным образом на Ваше мышление?
Ж.Д. Я бы заметил здесь две вещи.
Во-первых, я преподаю в основном в Соединенных Штатах, мои тексты часто раньше появляются в переводе, чем в подлиннике, и легче всего меня застать по американским адресам.
Естественно, я учитываю американскую аудиторию, и это, очевидно, как-то сказывается на моих текстах.
Во-вторых, американская аудитория очень разнородна: в ней не только деконструкция сосуществует с другими течениями, но и разные течения деконструкции сосуществуют друг с другом.
Вообще, Америка не обычная страна.
Это пространство, причем не только академическое.
И если ваши тексты резонируют в этом пространстве, то оно становится их медиатором.
Если текст принят в Америке, то все остальное уже следствие.
В.И. Нельзя ли связать влияние Ваших текстов с общей культурной
ситуацией конца XX века?
Ж.Д. Это очень сложный вопрос, прежде всего потому, что деконструкция не
пришелец со стороны, она сама по себе симптом того, что происходит в
конце века - не только в области философии, но и в таких областях, как
политика и религия.
Дж.Х. Но мы, в конце концов, хотим знать, что такое деконструкция.
Просим Ваш диагноз.
Ж.Д.
Я уже обсуждал тему "что такое деконструкция" со своими русскими друзьями марсистами, но там не шла речь о диагнозе...
Не думаю, что я могу поставить общий диагноз, давайте рассмотрим два примера деконструкции и вначале снова вернемся в Соединенные Штаты.
Если люди здесь так восприимчивы к деконструкции, то это потому, что здесь очень сильна традиция эсхатологии и повышена чувствительность к мессианизму и пророчеству.
Люди думают, что деконструкция - предвестие конца, что она имеет отношение к концу - философии, теологии и всего западного мира.
Деконструкция - симптом конца эпохи для американца.
Если вспомнить наш первый французский десант в неизведанные Соединенные Штаты, который организовал в 1966 году Рене Жирар, а в него входили помимо меня Ролан Барт, Жак Лакан, Жерар Женетт, Жан Ипполит, Цветан Тодоров, Жорж Пуле, Люсьен Гольдман, Жан-Пьер Вернан, то без ложной скромности скажу, на мою долю выпал наибольший успех.
Была отличная пресса.
Но сделал ли я французскую прививку "деконструкции" американскому дереву американской почвы?
Я читал доклад "Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук", и в начале чтения варьировал темп, модальность, эмоциональную подачу, тонирование, пробовал различную жестикуляцию, игру глаз, лица...
Где-то уже в конце первой страницы доклада я понял, что моя машина Письма набирает обороты и движется в верном направлении.
Французские газеты потом язвили, что я обоял неискушенных американцев прекрасным знанием английского языка и разговорной манерой его подачи, что я пел, танцевал, свистел, решал кроссворды, но на самом деле все было достаточно строго и целомудренно.
Именно тогда я уловил эту приемлемую для американцев манеру розыгрыша в Письме парадигмы Отца, но не Бога.
Скольжение по этой метафизической грани между Отцом и Богом, модуляция то в ту, то в другую сторону и было тем ключом, который завел мою американскую машину деконструкции Письма.
Чувствительность и мессианство Соединенных Штатов проистекают именно из скольжения американца по границе метафизики и реальности Соединенных Штатов между Отцом и Богом.
Сам текст доклада, который я знал практически наизусть при этом явно трансформировался в Речи, по ходу переставлялись, сдвигались акценты, проговаривались куски, которые тут же в ходе работы моей машины Письма подсовывались мне угодливой памятью и фантазией, деконструировалось то, что я уже до этого деконструировал.
Меня, что называется, перло и я сиюминутно пропускал через себя вот это машинное значение деконструктции: "меня прет".
Значительно позже, когда я обсуждал эту американскую практику машины деконструктивного Письма с русскими марксистами, мы вместе проговорили и обыграли значение публичного социального пространства для деконструктивной генерации Текста и значения национальной Метафизики для образов и моделей деконструкции.
Я уже говорил, публичное пространство Соединенных Штатов разнообразно, оно не определено только академической публикой, интеллект не только их достояние и призвание.
Машина Письма, работая на границе метафизики человека Соединенных Штатов, совершает захват американской почвы как со стороны интеллекта, так и со стороны чувственности, попадая в объемный резонатор Речи деконструкции.
А, в России, например, национальная почва Письма несколько другая.
Тоталитарность власти азиатского типа, по Марксу, делает пространство русского интеллекта и чувственности гомогенным.
Русский интеллект приписан к точке власти, и ею же прописан, где он, как нарост (горб?) шута горохового услаждает идеологемами и фантазмами глаз и ухо правителя, получая за свое юродство часть дохода господина.
Академическая мысль России, как и простонародная, не создает объемного резонатора, она пОшла и линейна, изменяется только ее носитель, то есть академическое и простонародное Тело.
До своей встречи с ребятами-марксистами я был в академическом институте философии Славы Степина и русские ребята смеялись, что я побывал в российской геронтологической матрице мнимой части русского интеллекта.
Был инкорпорирован в утробу академического интеллекта, где дробится интерференция разновременных циклов конъюнктуры переодическим распылением косяков "девочек-целочек" и шеренг "мальчиков-с-пальчиков" в матрицы "тупых пизд" и "задроченных хуев", чтобы, по мысли Славы, несколько деконструировать
нормировано-мнимое основание академического интеллекта России в геронтологическом комплексном линейном Письме.
"Они возжелали вас, как господина-осеменителя", - смеялась молодежь.
По их мнению, матричная мнимость интеллекта, тождественная чувственности этого академического тела, и есть та метафизическая основа резонатора, который "подмахивает" деконструктивной машине русского Письма.
Для нащупывания границы Метафизики русских не нужно делать
культурно-европейского жеста Хайдеггера, очищающего предмет Науки Европы до его основания, - интеллектуального Метафизического вопрошания.
Чувственное, естественно-природное вопрошание русского социального Тела, (его крик, вскрик, призыв, плач...), и есть Метафизика азиатской "науки", Науки "подмахнуть" власти господина, поскольку никакого предмета никакой науки академическая мысль России, да и простонародная мысль, никогда не имела, а сама являлась предметом этой самой Науки подмаха.
Поэтому, по мысли моих молодых друзей марксистов, границей Метафизики и Реальности, на русской почве, будет граница матрицы и разрыв...в который утекает телесное матричное умирание в машинной форме значения "блядство".
(Национального реликта знака "травма" в языке русского народа).
(У русских есть такая народная песенка "Утекай! в подвоpотне нас ждет маньяк, хочет нас насадить на крючок...").
Такой вот сугубо русский концепт "Геронтологического утончания", который мы совместно тогда деконструировали.
Метафизическое вопрошание на русской почве возникает в момент потери, истончания, части своего родового тела-матрицы, то есть утраты своих близких, ("коллег"?!), что транслируется в язык знаком травмы, символизирующем утрату Матери!
("Отец", тождественный реальному господину власти азиатского типа, всегда в "наличии". Иногда он разыгрывает с иноземным гостем церемонию потлача, как разыграл со мной акт дружбы Слава Спепин в стенах своего института).
В метафизическом вопрошании образ Матери занимает место эквивалента, по Марксу, т.е. воплощает в себе образ утраченного тела, текучести живой жизни, машинного значения "блядство".
Именно, гомогенность переживания своего изменения-движения от "девочки-целочки" к "тупой пизде" и "мальчика-с-пальчика" к "задроченному хую", в смысле линейного банального старения, выражается в метафизическом высказывании-всхлипе русской почвы: "Все бабы - бляди"!
Скольжение по границе "Все бабы - бляди"! и будет той почвой, на которой можно настроить линейный резонатор деконструктивной Машины русского, сугубо национального, Письма.
В скольжении по этой границе, укорененной в русской Культуре, можно естественным образом вкрасться шпионом (по мысли Мамардашвили) в Культуру Европы через итальянскую форточку (окно в Европу?!) истончания тела, Метафизика которой схожа с русской Метафизикой, что выражено в неком сопряжении русского метафизического высказывания-всхлипа: "Все бабы - бляди"! и итальянского сумрачного: "Все женщины проститутки, кроме моей Матери"!
(Вспомните так же культурную схожесть жестов демонстративного поведения еборей (ебунов?) "женских" национальных сердец Берлускони и Путина).
Во время скольжения по такой культурной модели деконструкции или по болванке такого образа деконструкции речь резонирует линейность "мяса слов", запечатлевших в себе мягкость и игривость мужских тематических серий: "гомосексуальность", "пидерастия", "скотоложество", и жесткость женских тематических серий: "даунство", "жлобство", "дебильность".
Деконструирующее линейное движение между "начальной" и "конечной" точкой смысла такого линейного Письма, то что вы называете игрой деконструкции, а я называю машинным значением (смотри текст "Деконструкция"), должно пульсировать от мужской тематической серии к женской и, - обратно, а не раскручиваться в неких европейских координатах стола.
(Если вы начнете генерировать "русский" текст, задаваясь не линейным письмом, а координатным столом, то вы рискует произвести пустой знак Текста, не сопряженного с вашим национальным русским Письмом.
То, чем занимаются Миша Рыклин и Валера Подорога в экспортных вариациях своих Текстов).
Линейный алгоритм деконструкции может быть отображен ритмом возвратно-поступательных фрикций полового акта со всей его прелюдией: нападением на
клитор-пенис, отступлением, взятием в плен, лаской, покусыванием и прочим...
Мне запомнился перформанс русских марксистов, где они изобразили меня
в манере Андрея Белого, читающего свой первый доклад на российской академической кафедре института Славы Степина, посредством деконструкции русского национального Письма Текстом деконтрукции сладострастного акта приближения некой матричной старушки-законницы-наушницы к нашей с ним паре, вовлеченной его неточным мнимо санкционированным господином власти жестом в академический потлач.
(См. Перформанс: "Академический мезальянс русского национального Письма").
Письмо этого интеллектуального "мнимо-ортонормированного" академического приближения-отступления к нашей паре оформлялось машинным значением трансляции-бормотания чередующихся линейных высказываний фрикций метафизики "блядства":
"Иду-вижу, ебуться",
"Пригляделась, нет - сношаются",
Отступила - точно, сношаются",
"Подкралась ближе, да нет, - ебуться",
"Еще ближе, вижу, - вроде, сношаются"...
Текст из архива русских марксистов.
Спасибо за соучастие Валере Мерлину.