Паоло Вирно: «грамматика множеств» как антропология капитала

[analitik_tomsk]

Как пишет один из комментаторов, книга Паоло Вирно «Грамматика множеств» невелика по объему, но «отбрасывает длинную тень» в интеллектуальную и политическую историю нашего настоящего[1].



Надо сказать, что в постсоветском теоретическом пространстве концепции «множеств» как нового типа социальных и политических субъектов на удивление не повезло, начиная с перевода наиболее известной работы, манифестирующей это направление современной мысли.


В русском переводе «Империи» А. Негри и М. Хардта множества (multitudes) названы просто «массами».
Между тем, этот термин и был введен именно для того, чтобы, среди прочего, обозначить отличие новых социальных субъектов от феномена масс!
Не стоит и говорить, что сколько-нибудь содержательного обсуждения этих концепций у нас пока не состоялось, в то время как на интернациональной сцене они вызвали значительный резонанс[2].

Общим в концепциях Вирно и Негри-Хардта является сложная разработка основного понятия, которая развивается, по крайней мере, в трех измерениях.
Оно имеет классовый аспект и дополняет традиционное понятие рабочего класса, охватывая весь спектр труда - от традиционного индустриального и аграрного до сервисного, коммуникативного, интеллектуального и даже «аффективного».
В политическом плане множества противопоставляются концепции народа-суверена как легитимирующей основы новоевропейских национальных государств.
Наконец, в социальном плане это понятие отличается от понятия масс как проявления уходящего в прошлое стандартизированного «фордистского» общества с его конвейером и машинным производством.

В то же время Вирно развивает свое оригинальное и насыщенное видение этой проблематики.
«Грамматика», помимо акцента на особой роли языка в формировании новых субъективностей, означает процедуру встраивания понятия множеств в различные традиции и контексты философского размышления - от Аристотеля и Гоббса до Т. Адорно и Х. Арендт, включая менее известные имена вроде соратника Ж. Делёза Жильбера Симондона (Gilbert Simondon).
Мы выделим несколько тезисов Вирно.

1. Множества и публичная сфера.
Генеалогическая фабула концепта множеств восходит, согласно реконструкции Вирно, к XVII веку, когда формировались философские основания политической конструкции национальных государств Нового времени.
В это время в политической мысли конкурировали два понятия: народа (populus) и множества (multitudo), - связанные соответственно с именами Т. Гоббса и Б. Спинозы.
Если понятие “народа” выделяет единство политического тела, предикатом которого становится форма централизованного государства, то в понятии множеств обнаруживается возможность мыслить политическую и социальную субъективность вне трансцендентного и унифицирующего единства.
Если предикатом народа является “трансцендентное” государство, то предикат множества - это “имманентная” публичная сфера: “Для Спинозы multitudo указывает на плюральность, которая удерживается как таковая на публичной сцене, в коллективных действиях, в общественных делах, не сливаясь в Единое, не испаряясь в центростремительном движении»[3].
Множества есть форма социального и политического существования многих, взятых именно в качестве многих.
Для Гоббса множества как нередуцируемая плюральность представляют величайшую опасность для государства.
Это «враг государства», который оспаривает его основания - монополию на принятие решений от имени всех граждан, передачу «естественных прав» суверену, юридически фиксируемые договоренности.
В итоге понятие множеств было интерпретировано как феномен варварской и не подчиняющейся государственной воле толпы и надолго исключено из сферы политической мысли.
В конце большого политического цикла, когда старые формы государственной суверенности сотрясает кризис, концепт множеств получает свой шанс.

Современным проявлением множеств как формы жизни является опыт “неукорененности”, мобильности, неопределенности, тревоги и поиска безопасности в изменившихся социально-политических условиях.
Вирно обращается к хайдеггеровской оппозиции страха и тревоги.
Страх имеет своим предметом конкретную вещь или феномен мира, тревога же вызывается угрозой самому существованию.
Если рассматривать эти категории в социальном плане, то страх связан с объектами, находящимися внутри опыта конкретной общности людей, а тревога - с тем, что ей внеположно.
Если концепт «народа» предполагает четкие границы общности и тревогу вызывает то, что является ей внешним, то множества не подчиняются такому распределению: социального «внутри» и «вне» для них не существует, соответственно нельзя более различить состояния страха и тревоги.
Так, потеря работы вызывает конкретный страх, но связана и с тревогой как опытом неопределенности.
Учитывая, что гибкость и подвижность современного рынка труда стимулирует частую смену работы, это состояние становится перманентным.
Ранее эти широко распространенные сегодня социальные тревоги - переживания «бездомности» (М. Хайдеггер) - обычно переносились на то, что находилось «за стенами» общности, полиса.
Сейчас эта конвергенция страха, тревоги и бездомности является базовым «опытом мира» для современных множеств, исключенных, в отличие от народа как политического тела, из зоны действия традиционных механизмов безопасности, связанных с политико-теологической функцией государства[4].

Описание аффективных феноменов множеств дополняется анализом их особой рациональности, связываемой с понятием «всеобщего интеллекта».
В ключевом для Вирно тексте, который у нас переводится как «Экономические рукописи 1857-1859 гг.»[5], Маркс пользуется английским словосочетанием general intellect (всеобщий интеллект).
Под этим термином он понимает науку, знание в целом, в том числе и практическое, на которое все больше и больше опирается современное производство.
Тема «всеобщего интеллекта» близка понятию «реальной абстракции», крайне важной для всей социальной онтологии Маркса: само общество устроено так, что некоторые ключевые абстракции, имматериальные сами по себе, являются необходимым условием вполне реальных процессов.
Так, деньги как абстрактная мера стоимости в капиталистическом обществе обусловливают предметно-конкретные акты обмена, в этом смысле являясь реальной «движущей силой». Точно так же и «всеобщий интеллект» становится движущей силой производства.
Отличие современных интерпретаций в том, что если Маркс считал, что «всеобщий интеллект» объективирован в системе промышленных машин, то современные теоретики вроде Вирно связывают его с субъективностью и живым трудом.
Сама мысль, речь в условиях постфордизма становится производящей «машиной».

Здесь Вирно обращается к сфере анализа языковой прагматики.
Рациональности множеств соответствует общая, родовая (generic) языковая компетенция, «общие места» речи и аргументации.
Эти общие логико-лингвистические формы задают условия, необходимые для практической ориентации в мире, где все «специальные места» прагматики языка (социолекты, профессиональные, корпоративные идиомы) уже не могут выполнять эту роль, теряя свое нормативное значение.
Отношение «фона» и «фигуры» в языковой прагматике переворачивается: вперед выступают, включаясь в человеческую активность, именно обобщенные, родовые элементы.
Размывание специализированных языковых кодов делает интеллектуальную активность множеств, опирающуюся на родовые категории языка и речи, непосредственно публичной, социальной.
Это понятие публичного интеллекта противостоит классической традиции, которая наделяет мышление приватностью, уединенностью, отдаленностью от сообщества, понимаемого как унитарное тело.
Современные «бездомные» множества суть собрания отделившихся от традиционных сообществ единиц.
Они объективно являются «мыслителями», поскольку вынуждены обращаться к самым общим, или «философским», категориям, чтобы ориентироваться в мире - даже если они не читают книг и владеют лишь базовым школьным курсом знания.
Как пишет Вирно, современная «интеллектуальность масс связана не с актами мысли (книги, математические формулы и т.д.), но с простой способностью к мысли и вербальной коммуникации»[6].

«Всеобщий интеллект» множеств создает странный феномен публичности без традиционной публичной сферы, которая связана с мифами и ритуалами государства как высшего суверена.
Подобная публичность как родовая сила мысли и коммуникации, вышедшая на передний план, но не обладающая адекватным пространством политической артикуляции, образует негативный аспект опыта множеств, возможность связывания потенциальности множеств в новой унифицирующей репрезентации[7].
Итак, парадоксальное единство множеств задает не «общая воля» народа (Ж.-Ж. Руссо), предполагающая государство, а универсальность «всеобщего интеллекта», который пока остается вне политического пространства.

2. Гегемония нематериального труда и «виртуозность».
Множества - по меньшей мере двузначный концепт.
Он связан с кризисом политической формы государства и его предикатов (народ) и одновременно указывает на новый тип общественного производства, основанного на знании и языке.
Некорректно говорить о замещении прежнего понятия рабочего класса понятием множеств. Современный рабочий класс скорее носит характер множеств, существует в этом модусе.
Он не унифицирован, как в рамках прежней политической формы «народа», стремящегося захватить государственную власть и основать свое пролетарское государство; рабочий класс дифференцирован и индивидуализирован, а тот или иной труд больше не означает «приговора всей жизни».
Между «жизнью» и «трудом» возникает больший зазор, чем раньше - в связи с частой сменой работы, миграционными возможностями и пр.

При сохранении капиталистической структуры общества важные изменения произошли в самом содержании труда.
Если в XIX - первой половине XX века индустриальные рабочие, при их относительной малочисленности, были ведущим революционным классом, в котором сосредоточилась «истина» этого времени, как сказал бы Георг Лукач, то в эпоху постфордизма это сменяется гегемонией «нематериального труда».
Такая гегемония - как качественное, а не количественное понятие - не отрицает прежних социальных субъектов (аграрных и индустриальных рабочих), а скорее включает их в свое пространство, что связано с ролью, которую интеллект, коммуникация и язык начинают играть в любом труде.

Новый тип труда вполне материален по своему процессу, но его продукты носят нематериальный характер[8].
Например, «приветливая улыбка» как часть работы официанта в кафе произведена вполне телесным, мимическим процессом, однако сама улыбка, подобно парадоксальной улыбке Чеширского кота из книги Л. Кэрролла, имеет другой онтологический статус - событийный, перформативный.
Чтобы не пользоваться апофатической терминологией «нематериальности», можно сказать, что процесс такого труда совпадает с его результатом - это деятельность, результат которой не объективирован в продукте.
При этом она требует присутствия «других», аудитории, публичной сферы.
Эти особенности взаимосвязаны: не производя «конечного продукта», исполнитель вынужден опираться на свидетельство других.

Для характеристики этого феномена Вирно вводит важное понятие виртуозности: помимо указанных выше параметров, это еще и учет случайного, непредвиденного, а также импровизация.
Происхождение этого понятия Вирно возводит к «Никомаховой этике» Аристотеля. Древнегреческий философ отличает труд от политического действия, отделяя выполнение действия ради материально фиксированного результата от действия, производимого ради самого его виртуозного исполнения.
Следующим шагом в размышлении Вирно является утверждение о структурной неотличимости некоторых видов труда (прежде всего исполнительского) от политического действия.
Вирно опирается на следующее проницательное замечание Х. Арендт: «В самом деле, исполнительское искусство <…> имеет глубинное сродство с политическим действием. Выступающие танцоры, актеры, музыканты и подобные им исполнители нуждаются в аудитории, чтобы продемонстрировать свою виртуозность, так же как [политически] действующие люди нуждаются в тех, перед кем они выступают.
И те и другие нуждаются в публичном пространстве для своей “работы”; они зависят от других, чтобы исполнение (performance) могло состояться»[9].
Таким образом, «виртуозный» труд без конечного продукта имеет латентное политическое измерение, а его гегемония придает и другим типам труда те же качества и тенденции.

Исторически парадигмой «виртуозного» производства, по Вирно, является «культурная индустрия» (Kulturindustrie).
Если Адорно не видел в этой системе ничего кроме коммерческой профанации, овеществления искусства и культуры по законам, аналогичным механистическому индустриальному производству, то Вирно обнаруживает ее особую позитивность, которая раскрывается лишь в постфордистской ситуации.
Культурная индустрия становится моделью нового способа производства, в котором ключевую роль играет виртуозность.
Если в «Диалектике Просвещения» Адорно и Хоркхаймер рассматривали современную им культуриндустрию (массовую литературу, кино, радио, телевидение) как «фабрики души», демонстрирующие, что конвейер и специализация внедряются в святая святых человеческого духа, то Вирно показывает, что в фокус этого анализа не попали некоторые малозаметные детали «непрограммируемого» и «неформализуемого».
Для франкфуртцев эти явления - языковая виртуозность, импровизация, артистизм поведения - были ностальгическими остатками прошлого, малозначительными на фоне общей «фордизации» культуры.
В интерпретации Вирно они, напротив, предвосхищали будущее.
Раньше культуриндустрия несла на себе отпечаток промышленности, теперь же само производство, как материальное, так и нематериальное, организовано по моделям, задаваемым культуриндустрией[10].
Подобной же интерпретации, выявляющей скрытые смысловые моменты, Вирно подвергает и другую известную теорию - концепцию «общества зрелища» французского марксиста Ги Дебора.
Если для Дебора «зрелище» - это человеческая коммуникация, образы и высказывания, ставшие одновременно товаром и способом контроля в потребительском обществе, то для итальянского теоретика оно амбивалентно, имеет «двойную природу».
Это особый товар отдельной индустрии и квинтэссенция способа производства в целом.
Это индустрия, производящая сами средства производства «постфордистского» общества - техники поведения и коммуникации, лингвистическо-когнитивные формы компетенции, функционирующие во всех областях производства.

Итак, важные трансформации труда, превращающие его в исполнительский, виртуозный, коммуникативный, приводят к его структурному уподоблению политическому действию. Однако, как мы уже замечали, множества с их «всеобщим интеллектом» описываются в контексте разрыва с новоевропейской логикой суверенности государства и его политических институтов - от унифицирующего понятия народа до процедур и ритуалов представительской демократии.
Политическая неактуализированность, то есть потенциальность, множеств проявляется в феноменах негативного характера: с одной стороны, труд множеств имеет тенденцию становиться «подневольным» трудом, связанным с архаической формой личной зависимости, с другой стороны - политически он выявляется лишь через неподчинение и «бегство» (или «исход»).
«Всеобщий интеллект» как способ связи множеств при отсутствии публичной сферы имеет тенденцию к объективации в бюрократическом аппарате администрирования постфордистского общества.
Отсюда современная видимость «деполитизации».
В 70-80-е годы ХХ века она была интерпретирована как «смерть» политического теоретиками вроде Ж. Бодрийяра или, более осторожно и философски артикулированно, как его «отступление» (Ж.-Л. Нанси, Ф. Лаку-Лабарт)[11].
По мысли Вирно, политическое скорее потенцируется, уходит из обветшавших форм и институтов государства, скрыто аккумулируясь в пространстве нематериального труда и новой универсальности «всеобщего интеллекта», ожидая своего часа для актуализации в других пространствах политического действия.
Продолжение текста.