крыжовник
У меня нет воспоминаний о «чистом, беспримесном счастье» (о. А. Шмеман). Но одна картина прошлого неизменно вызывает привкус горечи от невозвратности былого прекрасного мира и себя в нём, как будто именно в этом прошлом таился залог будущей вечности в лучшей и желанной её форме.
Своей дачи у нас не было, но бабушка-эмбриолог дружила с дочерью великого генетика Ш., у которого имелась дача в академическом посёлке Мозжинка. Школьные каникулы распределялись между летними поездками к отцовской бабушке в Краснодар и зимними сидениями в Мозжинке с маминой мамой. К южной бабушке, которую я видела раз в году, я обращалась на «Вы» и «бабушка», к северной, с которой почти не расставалась, на «ты» и «Ба».
Малороссийская бабка-казачка была гневлива, остра на язык, трудолюбива как муравейник. Сад и огород ломились всеми плодами овощного отдела нынешних супермаркетов. Бессловесный, кроткий и больной дед-армянин почти не появлялся из спальни. Знойные дни в Краснодаре я продрёмывала в тени сада с книгой, шевеля одними челюстями, перемалывавшими персики, пирожки (подаваемые прямо через окно из кухни), черешню, сливу жёлтую, сливу синюю, сливу зелёную. В Москву я привозила загар, жир по бокам, лениво-обиженные южнорусские интонации, хэканье и просторечный словарь.
В Мозжинке меня будили засветло и угоняли на лыжах в лес. Вечером мы с внучкой академика катались на санках или скрипели снегом «по кругу» - дороге, опоясывавшей посёлок, - рассказывая друг другу всяческие небылицы из личной жизни, недоступной проверке слушательницы. Хорошо ещё было читать в натопленной комнате очередной роман Жюля Верна и спускаться по деревянной лестнице на зов - к сырникам со сметаной и чаю с вареньем.
Некоторые картины прошлого напоминают об утраченном рае - первом безутешном горе человечества. Возможно, в изменившуюся генетику человеческого существа с тех пор был вживлён некий ген счастья, который, расцветая в детстве, с годами мутирует и превращается в свою противоположность. Поэтому так горько-сладко вспоминать иные недоступные места своего прошлого. Эту доморощенную генетику можно простить бывшей насельнице дачи академика Ш., которая с раннего детства знала, что Лысенко подлец, и легко умела пропеть «ри-бо-ну-кле-иии-но-ва-я-кис-ло-тааааа», хотя до старости так и не поняла, что именно скрывается за красотой данных созвучий.
Нынешняя Мозжинка - это каменные хоромы на месте дощатых дач, вытесненных академиками нового времени и член-коррами новой русской жизни. «Наша» дача еще держится, хотя, по слухам, и она распродаётся по кусочкам. Но что мне с того?
Меня сильнее волнует вопрос о соотношении мечты и смерти. Умирает ли первая, осуществившись? Хватит ли у нас сил возмечтать в миг последнего воздыхания? Есть ли в загробном блаженстве хоть отблеск лучших здешних минут? Русские писатели любили показать тщетность земных упований. В частности, об этом рассказ Чехова «Крыжовник», который по-прежнему читают дети в школе.
Крыжовник - единственная ягода, которую я ем только в России (разные малины и черники можно найти и в Пиренеях), ем я его на даче, теперь уже у моей собственной подруги. Подруга - учительница, живёт она с мамой-пенсионером.
В саду у них водятся смородина, вишня, земляника, крыжовник. Не так ярко, конечно, как у бабушки в Краснодаре, где рос огромный грецкий орех (о, чёрные руки от незрелой зелёной кожуры, потому что орех созревал осенью, когда меня уже не было), черешня, яблони, на улицу через забор то и дело шлёпались абрикосы и персики... Зато у моих друзей крыжовник нескольких сортов, из которых самый вкусный, по-моему, «негус» - с тёмными, удлинёнными ягодами.
Обе женщины верующие, я присоединяюсь к старшей, когда она, сидя в кресле и надев очки, читает молитвы на сон грядущим. Читает просто - ни быстро, ни медленно, ни нудно, ни с пафосом, - а именно так, как и полагается среднерусскому сердцу на закате - естественно, искренне, сочетая голос и смысл в таком же ладном и чётком сцеплении, с каким слова следуют друг за другом: Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя посли, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла...
Пока завтракаем (оладьи из кабачков, дер-блю, безе и коньячок), разговор заходит о частом в школьной среде явлении: учительницы замужем за учениками, с разницею в возрасте в двадцать и даже тридцать лет. Шок разряжается рассказом о том, как один балбес, ученик моей подруги, в кои-то веки что-то выучил и потянул руку, чтобы ответить. А она, не разобравшись, сделала ему выговор: «Фролов, пересядь на заднюю парту, что ты тут размахался?» И только на выпускном, что ли, вечере он высказал затаённое: я тогда в первый раз сделал домашнюю работу, а Вы так со мной... Смеёмся до слез: «что ты тут размахался?!»
Вспоминаем бабушку моей подруги. Мне рассказывают, как она умерла, на этой же даче, исповедавшись и причастившись и даже увидев свет, который озарил комнату только для неё: «Почему мы никогда не открывали это окно?». Когда бабушка умерла, стали искать, кто бы из соседей мог довезти до станции внучку - ехать в Москву оформлять документы. И начали все, как бы сговорившись, извиняться...
Внучка, преодолев жару, ступор и болезненное онемение в суставах, добралась, наконец, до московской поликлиники, а ей говорят: вам нужно брать справку по месту смерти. Эпоха до мобильных телефонов. Вопль дочери перед иконой: «У нас никого нет, кроме Тебя, мы одни, помоги ей, молю Тебя», и ровно в эту минуту (потом проверили), медсестра машет рукой и говорит: «Ладно, давайте я сделаю справку, мы тоже иногда оформляем».
После отгадываем загадку: в чём отличие Церкви от любой другой общественной организации? Ответ - в членстве: в Церкви состоят не только живые, но и умершие. Бог же не есть Бог мертвых, но живых, ибо у Него все живы.
Краснодарская бабушка объясняла: я работаю не покладая рук в саду, потому что надеюсь, что так, незаметно, за работой и умру. Но у неё случился инсульт, и она ещё долго прожила в полуподвижности, в московской квартире, у своего сына - моего отца, и, боюсь, что прожила в тоске. Московская бабушка умерла быстро, от четвёртого инфаркта, на руках у моей мамы. В Бога не верила и в церковь не ходила ни та, ни другая, одна - коммунистка-колхозница, другая - еврейка-учёный... Советский Союз моего фамильного древа, что мне с тобой делать? Что мне делать с самой собой, поросшей твоими буйными мичуринскими злаками?
Спрашиваю о варенье из крыжовника с грецким орехом. Да, воодушевляется мама подруги, я варила, это нужен особый сорт, и собирать нужно в определённое время, пока зелёный и не пожелтел, вынимаешь только косточки, а кожура и мякоть остаются. Дочь подхватывает: виден только орех, а если посмотреть на просвет, то видны и ягоды - прозрачные, дивные.
По моей просьбе, подруга, даром что учительница литературы, напоминает сюжет чеховского рассказа: всю жизнь мечтал о своей усадебке с крыжовником, накопил денег, женился на нелюбимой и богатой, уморил её, и вот сидит на террасе и пьёт, наконец, чай с вареньем из своего крыжовника. Чехов смотрит на это достижение глазами некоего Ивана Ивановича, брата героя, и, ясное дело, осуждает бесцельную жизнь, посвящённую эгоистической мечте. Но я знаю, что мы с братом Ивана Ивановича, Николаем, одной крови. Я и сейчас готова всё отдать за то, чтобы увидеть теми же глазами то огромное вечернее синее небо над заснеженным косогором, на выходе из мозжинского леса.