Весенние думы
В мой город пришла весна, пока ещё морозная и с леденящим ветром, навевающим простуду на каждого доверившегося ей смельчака, поспешающего скинуть с себя опостылевшие зимние одежды. И, тем не менее, весна с приветливым солнцем, прилетающими черными птицами и уходящим в небо грязным снегом.
Мне радостно, открыв на работе окно, я вдыхаю морозную свежесть весны и понимаю, что скоро грядёт Страстная, а потом Пасха, и мы будем ликовать, славя Воскресшего.
А ещё я смотрю на окурки, обильно лежащие на прошлогодней пожухлой газонной траве. И мне бы по привычке осудить тех, кто кидает их с балкона на землю, но я вспоминаю себя прежнего, вполне уже давнишнего, когда докурив сигарету, щелкал её средним пальцем, отправляя в сумерках крошечным метеоритом к земле. В этом было что-то прекрасное, безумно глупое, но прекрасное. Я несколько секунд наблюдал за сигаретой или собственным смачным плевком и, как мне сейчас вспоминается, возносился порою к чему-то горнему. Нет, конечно, в более раннем «пионерском» возрасте я плевал с балкона из-за куда как более низменных побуждений, за что должен до конца своего земного странствования нести сугубое покаяния. И всё же мне подумалось, что окурки символ нашего безумия. Мы привыкаем видеть прекрасное во зле, упиваемся тем, что совершившись становится грязью. Пока окурок летит - он прекрасен, но он уже зло, даже притворяясь огненным ярким мячиком, рассыпающим искры во время своего стремительного падения.
А ещё я посмотрел сегодня на своего коллегу: ему всего где-то в районе 24 или 25, а в голове уже целые седые пряди. У него прошлым летом погиб отец - сбила машина. Такое часто случается, и мы привыкаем к подобным трагедиям, потому что они не наши. Мы идём дальше, к своим собственным бедам, к своим сединам поодиночке, максимум семьями. И ничего с этим не поделаешь: мы слишком малы, чтобы вмещать чью-то чужую боль, нам хватает своих собственных мук. Грустно, хочется разорвать свою черствость, выкинуть злобу, научиться страдать со всеми. Но пока я продолжаю третировать другого, уже пожилого коллегу, не умеющего работать в автокаде и ворде.
Весна! - я опять не готов тебя принять…
Мне радостно, открыв на работе окно, я вдыхаю морозную свежесть весны и понимаю, что скоро грядёт Страстная, а потом Пасха, и мы будем ликовать, славя Воскресшего.
А ещё я смотрю на окурки, обильно лежащие на прошлогодней пожухлой газонной траве. И мне бы по привычке осудить тех, кто кидает их с балкона на землю, но я вспоминаю себя прежнего, вполне уже давнишнего, когда докурив сигарету, щелкал её средним пальцем, отправляя в сумерках крошечным метеоритом к земле. В этом было что-то прекрасное, безумно глупое, но прекрасное. Я несколько секунд наблюдал за сигаретой или собственным смачным плевком и, как мне сейчас вспоминается, возносился порою к чему-то горнему. Нет, конечно, в более раннем «пионерском» возрасте я плевал с балкона из-за куда как более низменных побуждений, за что должен до конца своего земного странствования нести сугубое покаяния. И всё же мне подумалось, что окурки символ нашего безумия. Мы привыкаем видеть прекрасное во зле, упиваемся тем, что совершившись становится грязью. Пока окурок летит - он прекрасен, но он уже зло, даже притворяясь огненным ярким мячиком, рассыпающим искры во время своего стремительного падения.
А ещё я посмотрел сегодня на своего коллегу: ему всего где-то в районе 24 или 25, а в голове уже целые седые пряди. У него прошлым летом погиб отец - сбила машина. Такое часто случается, и мы привыкаем к подобным трагедиям, потому что они не наши. Мы идём дальше, к своим собственным бедам, к своим сединам поодиночке, максимум семьями. И ничего с этим не поделаешь: мы слишком малы, чтобы вмещать чью-то чужую боль, нам хватает своих собственных мук. Грустно, хочется разорвать свою черствость, выкинуть злобу, научиться страдать со всеми. Но пока я продолжаю третировать другого, уже пожилого коллегу, не умеющего работать в автокаде и ворде.
Весна! - я опять не готов тебя принять…