to peace
Отличить настоящее воспоминание от фантазии иногда бывает сложно, но я постараюсь быть реалистичной. Одна из первых сцен, которую я могу достать из собственной памяти, вот такая: мы с сестрой прощаемся с жёлтым медведем, которого нельзя забрать с собой из Грозного, потому что он слишком большой. Горько ли мне, страшно ли - не помню, но думаю, что не особенно. Мне посчастливилось столкнуться с катастрофой в достаточно юном возрасте, чтобы почти ничего не понять и не разглядеть. И эта пелена долгое время защищала меня от нервных истощений, которым, разумеется, подвергались мои старшие родственники.
Отношение к войне у меня много раз менялось. Истории многолетней уже давности казались то зловещими байками, то щемящими песнями, то незажившими синяками. Я всё ещё толком не знаю, кто там чего развязал, кому что было выгодно и как улеглась пыль. Пару раз я пыталась осилить статью на Википедии, но быстро утомилась и запуталась. Моё нынешнее мнение обо всех событиях сложилось из чужих рассказов и некоторых последствий, косвенно связанных с войной и напрямую - с моей биографией. К примеру, у нас нет фотографий, где мне меньше четырёх лет (ну ладно, есть один полароид, но там плохо видно). В детстве на мой вопрос, где вообще документальное подтверждение того, что я жила в этой семье с рождения, мама ответила, что мои первые фотографии сгорели. Их не слизнул северный олень и не украли попугаи, нам всегда говорили правду. И это не прозвучало дико, ведь я уже знала, что в том же огне погибло много других ценных вещей и, собственно, целый наш дом.
Папа недавно пересказал один эпизод, которому нужно предисловие: военные действия на территории столицы Чеченской республики - Штурм Грозного - начались в декабре 1994 года. Наша семья (мама, папа, мамины родители, четырёхлетняя сестра и двухлетняя я) спешно переселились из квартиры на улице Краснофлотской в бомбоубежище в здании обувной фабрики. Мама вспоминает: «Вас маленьких снимали иностранные журналисты: немцы, японцы, французы…». Солидно. В укрытии мы провели почти месяц до объявления перемирия 13 января 1995 года, когда власти открыли выезд из Грозного.
На фото мама. Сестра случайно нашла его вот щдесь: https://takiedela.ru/2018/12/golosa-chechenskoy-voyny/
Так вот, в один из дней папе нужно было вернуться домой, чтобы забрать кое-что из вещей. Уходя, он задержался у окна на кухне. По небу летел самолёт. Из него резко выпало что-то тяжёлое. Папа догадался, что это ракета или бомба, но он просто стоял, смотрел и не мог поверить, пока не услышал грохот стекла в соседней комнате. Снаряд упал недалеко от дома, в 50-100 метрах. Ударной волной выбило несколько окон в нашей квартире, которую так не хотелось бросать полностью обставленной, обжитой, увенчанной новеньким телевизором Шилялис, на который копили полгода. «Это очень большая разница: когда просто знаешь и когда видишь», - завершает папа.
Интересно, что он рассказал это между делом, как-то случайно пришлось к слову за обедом. Так у нас часто бывает: отсылки к войне или её последствиям резко всплывают в обычных разговорах и снова уходят на дно. Будничным тоном пересказываются тревожные сцены, которые я так живописно могу представить, что кажется, сама их помню. Вот мимо нашего дома бегут выпущенные из тюрьмы заключённые, им выдадут оружие и пошлют воевать. Вот дедушка кричит «ложись» и что-то взрывается, далеко, но совсем рядом. Как в кино, но очень по-настоящему. Вот мы в Назрани, выходим из столовой, состряпанной для вчерашних грозненцев в вагоне поезда, и мама, поскользнувшись, падает (здравствуй, хроническая боль в спине). Вот мы приезжаем в Мин-воды, а тут беженцев разных наций встречают местные диаспоры: армянская, еврейская и другие. Нас никто не встречает, мы никуда не относимся, мы просто русские. Папа с тех пор говорит, что «русские люди есть, а народа нет».
Эти истории из прошлого крепко вплелись в нашу действительность и никогда не потеряют осязаемость. Потому что 25 лет спустя, когда ничего уже не вернуть, остаётся жгучая досада. Всё ещё обидно, что пришлось лишиться имущества, бежать, прятаться, начинать с нуля. И некому пожаловаться (государство не возместило своим внезапным беженцам даже десяти процентов ущерба, но тут пришёлся некстати дефолт).
Кстати, слово «беженцы» мне, конечно, знакомо со слишком раннего возраста. Оно регулярно звучало в разговорах и естественно перестало быть чем-то особенным. Но я часто думаю о самом феномене и о людях, которые бросают своё жильё, телевизоры (если повезло их иметь) и больших жёлтых медведей в поиске спокойной жизни. В то время как другие люди всё спорят, стоит ли давать первым приют в Париже, Вене или Амстердаме. Признаюсь, у меня нет принципиального мнения на этот счёт, но мне интересно наблюдать за тем, как эмоционально многие молодые европейцы реагируют на проблему беженцев сейчас. Три года назад мы с друзьями прятались от дождя, гуляя по павильонам ВДНХ. В одном выставляли художников наивного искусства: яркие трогательные картинки простой жизни развешены по бордовым и тёмно-синим стенам. Другой занимали лауреаты конкурса «Word Press Photo 2016»: десятки фотографий современных беженцев, одна другой проникновеннее. С нами был молодой немец-экспат, которого страшно тронули многие снимки. Он надолго останавливался почти у каждого и рассуждал с нами по-английски о том, как несправедливо и жутко устроена жизнь. Я согласилась, но вообще-то мне больше понравилось в первом павильоне.
Ещё одно моё полустёртое воспоминание, скорее просто кадр: я лежу на коечке в бомбоубежище (кровати принесли из ближайшего детского сада) и рассматриваю длиннющую русую косу нашей соседки Алёны Кукушкиной, которая лежит ко мне спиной. Мама сказала, что ей было лет 10-12. Но мне она кажется очень взрослой. И, конечно, грустной, обстоятельства обязывают.
Сестра красочно пересказывала другую сцену из того же места: пришёл какой-то военный человек и потребовал всем собираться на выход, помещение переорганизовывали под склад оружия. Бабушка начала с ним ругаться, к ней присоединились другие возмущенные - куда, собственно, идти? Наверное, чтобы отвлечь сестру, папа отнёс её подальше и громко запел: «Крутится, вертится шар голубой…» Молодые родители очень креативно соображают в экстремальных условиях, судя по всему. Да и шутка ли? Каково им переживать такое. Повзрослев, я могу разве что смутно предположить, как маме было страшно за себя, и за нас - вдвойне. Сколько беспокойных мыслей ей пришлось передумать, сколько напряжения выдержать. Когда началась война, ей было ровно тридцать. Мне будет столько же через два года. Надеюсь, мой юбилей выпадет на мирное время.
Мы с сестрой несколько раз откровенно говорили о том, что нам повезло с родителями. И хотя наша семья тоже «несчастлива по-своему», сегодня я вижу в этом источник вдохновения. Мне хочется рассказывать о своих родных, потому что мне кажется, они неплохо справились со всем этим кошмаром. 25 лет назад их простые мирные планы на жизнь рассыпались как сухой горох, но своего будущего они не лишились.
Со временем великая суета улеглась и закономерно уступила суете повседневной. Убежав из Грозного, мы поселились в Пятигорске. Сначала жили в общаге, потом купили квартиру, потом поменяли на другую. Папа много работал, ещё до переезда в своё жильё привёз из Москвы телевизор, видик, кассеты (некоторые фильмы мы посмотрели раз по сто). Мама получала второе высшее, переучивалась на экономиста. В детстве было приятно засыпать при свете настольной лампы, пока она занималась. Теперь я думаю: когда ей самой-то удавалось спать? Я вообще, как у Блока, «слишком много думаю с детства». И многое понимаю, ведь мне случилось родиться в прекрасной семье, в экстравагантной стране, в ужасное время.