А.С.Пушкин. «Год прошёл, как сон пустой»…
Оригинал взят у geraklit_eff в А.С.Пушкин. «Год прошёл, как сон пустой»…
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б - наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
<…>
1833
В суматошной суете чуть было не забыл про день рождения А.С.Пушкина. Чем нарушил бы единственное регулярное заведение моего журнальчика. И в какой-то мере изменил бы самому себе. Ведь ценю я в творчестве Пушкина изумительное сочетание нетленности мыслей и красоты их отражения и в его поэзии, и в прозе. Ту самую гармонию формы и содержания. Когда не только излагается что-то солидное, но и делается это виртуозно.
И вообще полагаю правильным время от времени так или иначе вспоминать тех немногочисленных одарённых людей, которые хоть как-то украшают бурую человеческую массу, и без которых была бы сомнительной необходимость присутствия людей на Земле даже в составе царства животных. Другого-то царства так и не состоялось.
«Элегия»
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино - печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть - на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
1830.
И по случаю сегодня буду высказывать мысли во многом спорные и без каких-либо обоснований. Вот и в этом стихотворении привлекла меня формула «Я жить хочу»… Жить, жизнь. Часто её противопоставляют смерти, и мне кажется неоправданно. Ведь резонно что жизнь это процесс, то бишь явление мало-мальски протяжённое во времени. В то время как смерть, также как рождение и пр. это сравнительно кратковременные события в жизненном процессе. И если уж чему-то и противопоставлять жизнь, то какому-нибудь нескончаемому небытию с полным параличом и отсутствием всякого движения и изменения вообще. Полнейшему оцепенению. И опять же жизнь, пусть только умозрительно, можно продлить и в до рождения и в после смерти. И также умозрительно наполнить эти промежутки какими-нибудь событиями. А смерть что? Констатация резкого изменения качества некогда живого. И к слову сказать живой противопоставляется мёртвому. И это по-моему верно. Ведь понятие мёртвое легко расширяется до всего что целое и потенциально способное функционировать, но до поры отключенное. Как телевизор, автомобиль в гараже и пр. Или хоть бы и большинство граждан Земли. Хочется верить что заложена в них способность здравомысленного функционирования. Оживут они, станут живыми. Может быть…
И уж от мёртвых к умершим. Бывает временами у меня так, что читаешь что-то и бац незаметно что-то додумываешь за автора. При этом потом остаётся впечатление, что додуманное тоже принадлежит прочтённому автору. Так вот и с Монтенем. Был убеждён, что у него прочитал интерпретацию латинского высказывания, показавшуюся мне привлекательнее традиционного перевода «О мёртвых либо хорошо, либо ничего». И звучащую так: - об умерших только истину. Во-первых, как ранее отмечал не всякого мёртвого можно счесть умершим. И есть шанс некоторых мёртвых оживить, тогда как умерший - приговор окончательный и факт необратимый. И во-вторых одно дело лицемерное хорошо - ничего. И совсем другое дело это достойное мыслящего и просвещённого человека положение дел, при котором озвучиваешь только истину. И косвенно звучит ещё мысль о том, что высказывать ложь об умершем по меньшей мере подло. Он не сможет сам её опровергнуть.
Хотелось бы ещё побалагурить, но «цигиль ай люлю».
ПУШКИН-МИСТИК
ПРОРОК
Духовной жаждою томим, / Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, - / Я жил в плену всего земного, -
И шестикрылый серафим / Но избавлением моим
На перепутье мне явился. / Стал просветленья миг от Бога.
Перстами легкими как сон / Тот чудный миг, как вещий сон,
Моих зениц коснулся он. / На все глаза открыл мне он.
Отверзлись вещие зеницы, / Он дар предвиденья открыл,
Как у испуганной орлицы. / И в изумленье я застыл.
Моих ушей коснулся он, - / Мой слух духовный вдруг проснулся, -
И их наполнил шум и звон: / И от него я встрепенулся:
И внял я неба содроганье, / Услышал неба содроганье,
И горний ангелов полет, / Небесный ангелов полет,
И гад морских подводный ход, / Существ подводных плавный ход,
И дольней лозы прозябанье. / Лозы в ущелье прозябанье.
И он к устам моим приник, / И онемел вдруг мой язык
И вырвал грешный мой язык, / Что к празднословию привык
И празднословный и лукавый, / И к осужденью, и к обману.
И жало мудрыя змеи / Но все мгновенно изменилось,
В уста замершие мои / И яркой истиной открылась
Вложил десницею кровавой. / Та мудрость, что вещать я стану.
И он мне грудь рассек мечом, / Грудь откровение пронзило
И сердце трепетное вынул, / И жар меня объял нетленный,
И угль, пылающий огнем, / И прямо в сердце поразило
Во грудь отверстую водвинул. / Меня единство всей Вселенной.
Как труп в пустыне я лежал, / Без чувств в итоге я упал,
И бога глас ко мне воззвал: / И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли, / «Восстань, пророк, смотри и внемли,
Исполнись волею моей, / Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли, / И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей». / Глаголом жги сердца людей».
Звание первого национального поэта Пушкин удерживает недаром. Ни в чьем поэтическом пространстве так не комфортно человеческой душе, не дышится так легко и вольготно, как в его. А главное, мир обитания души предстает столь целокупно-огромным и абсолютно реальным. Духовный реалист (*1) - вот подлинное стилистическое наименование для Пушкина-поэта, мыслителя и "мудреца", как его называли современники. А начал Пушкин с четкого и внимательного освоения посюстороннего мира, хотя с самого начала в его поэтической повадке и интонации чувствовалось присутствие мира иного, горнего, высшего. Вот почему очная встреча с этим миром в "Пророке" описана с потрясающей достоверностью.
Появление Пушкина не было случайностью. Его ждали. Оно подготавливалось всем русским ХVIII веком. Русские эзотерики, объединившиеся в сеть тайных обществ, активно и самозабвенно просвещали Отечество, продолжая апостолатом первого русского "каменщика" Петра (удивительная, супермистическая развертка имени Петр - "камень"; ведь он был первым Петром на троне) начатое дело. Предчувствуя великие перемены, Н.М.Карамзин, сам воспитанник русского эзотерического братства, предсказывал появление в новом столетии великого поэтического голоса, соответствующего мощности "певческого горла" России. Русский духовный гнозис встает в это время вровень с европейским; русские эзотерики зачитываются духовными откровениями Гете, Беме, Сен-Мартена, Юнг-Штиллинга, Эккартсгаузена.
А в это время маленькому шустрому арапчонку приходит время учиться, и волей Провидения в Петербурге, словно специально для него, основывается Лицей. В дальнейшей судьбе поэта ведущую роль сыграл Василий Львович Пушкин, известный поэт, щеголь и добряк. "Мой дядя самых честных правил", - это о нем. М а с о н с к и й роман "Евгений Онегин" начинается с этой всем известной фразы. Но что это, собственно, за "правила"? Это - законы розенкрейцеров, к общине которых принадлежал Василий Львович. Председательствовал в ложе С.С.Ланской, рукописный сборник речей которого провиденциально попал в мои руки, как только интерес к Пушкину оформился в целенаправленную исследовательскую "силовую линию".
Итак, отрок Александр рос потомственным розенкрейцером. И если он тоже "читал охотно Апулея, а Цицерона не читал", - то надо признать, что жрец храма Изиды Апулей и впрямь является более захватывающим гностическим чтением, чем сухопарый ритор Цицерон. Но ко времени создания "Памятника" мысль повзрослевшего Пушкина догнала и железную поступь Цицерона - автора философских "Диалогов" и "Сна Сципиона". Ни одно из сокровищ мировой духовной культуры не прошло мимо пытливого взора юноши, ни один из ее регионов не был проигнорирован.
Последние дни пребывания в Лицее. В Царское Село приезжает своего рода выпускная комиссия (*2), и начинаются большие масонские "смотрины". Выпускником остаются довольны, но для адаптации непоседы к орденскому житию решают создать род "подготовительного класса", где в шутливо-игровой форме ему была преподана обрядная символика. Заводилами вызываются быть Жуковский и дядюшка. По розенкрейцерскому обычаю все братья получают новые имена в соответствии с традицией священного переименования. Имена эти берутся из баллады Жуковского "Светлана". Сам Василий Андреевич получает прозвище "Светлана", дядюшка - "Вот", а юное дарование - "Сверчок". Так что Пушкин становится орденским человеком, еще будучи в стенах Лицея.
Вознесенный на плечах титанов мировой духовной культуры, хватаясь за участливые руки старших братьев, воистину "растет царевич там не по дням, а по часам". Восемнадцатилетний юноша создает одно из самых величественных русских эпических произведений - рапсодическую песнь "Руслан и Людмила". Она является вершиной пятидесятилетней работы русских поэтов-эзотериков над реконструкцией русского былевого фольклора. Пушкин суммировал то, над чем они трудились коллективно, создавая корпус произведений, подобный такому эпосу, как "Махабхарата". Перевод Жуковским фрагмента великого индийского эпоса "Наль и Дамаянти" задал тональность этой деятельности на всю первую половину XIX века. Пушкин по-хозяйски включился в эту игру. "Сверчок" был общим любимцем в "Арзамасе"; не удивительно, что молодой аэд первыми же строками поэмы создал основополагающую мифологему духовной структуры русского этноса.
Лукоморье - сакральное место при впадении в "Русское море" священной реки.
Дуб зеленый - Мировое Древо, связующее мир горний (Правь), мир дольний (Явь) и корнями уходящее в мир хтонический, подземный (Навь).
Златая цепь - концептуальное название для сочинений, состоящих из цепи "златых слов", собрания высшей мудрости метаэтнической общности: древних цивилизаций и их нынешних наследников-восприемников.
Кот ученый - кошачьи были тотемами древних цивилизаций. Эта связь с древним знанием у Пушкина выражена эпитетом. Никаких суеверий - порождений невежества; ученость испокон была врагом обскурантизма. Поэтому речь идет не о культе, а о мировоззрении. Вспомним Шопенгауэра: религии, как светлячки, могут светить только в абсолютной темноте. Юный рапсод подхватывает:
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем великим ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Лукоморье Пушкина все залито светом; ученость кота стоит на страже трезвости и здравомыслия... Что же мы видим окрест Мирового Древа?
Там чудеса, там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей...
Полный набор сказочных персонажей и весь этот мир - не байки-баюки домашнего мурлыки, а достоверный пейзаж мифологического пространства-времени. Идеи-образы взаимна связаны, порождают друг друга. Чудо является типовым элементом этого пространства; впрочем, "чудо" оно только на взгляд из этого мира.
Но вот:
Тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
С ними дядька их морской.
Витязей при ближайшем рассмотрении оказывается на три больше (пересчет произведен мастером в "Сказке о царе Салтане") - соответственно количеству градусов масонского посвящения. А вот в дядьке Черноморе проступают черты Вота - Василия Львовича. Но главное - черноморская прародина славянства связана с изначальным атлантским монотеизмом, а зороастрийский-манихейский дуализм выражен в борьбе титанов-магов: "Головы", Карлы, Наины, Финна. На земном плане это представлено соревнованием-соперничеством Руслана и Фарлафа; причем если Руслан - Еруслан Лазаревич - рыцарь достаточно русский, то в облике Фарлафа легко узнается шекспировский Фальстаф. Так творчество Пушкина намертво связывает себя с наследием английских розенкрейцеров, писавших под коллективным псевдонимом Шекспир.
Итак, утверждение изначального отсутствия дуализма в славянской религиозной системе, подтвердившееся позднее исследованием ученых, приводит Пушкина к ироническому обыгрыванию профанной оппозит-пары Белбог-Чернобог. Белбог в поэме размыт и неуловим (в опере Глинки его роль играет Баян), зато в ироническом уничижении Чернобога-Черномора Пушкин отвел душу. Он и ничтожен ростом, и кривоног, и похотлив, и обладает огромной холеной бородой (в пушкинские времена - отличительная особенность русских церковных иерархов).
В конце концов лишившийся могущества и прощенный Карла становится карликом-шутом при дворе светлейшего князя. Незавидная участь!
Но главная мысль Пушкина: миром управляют тайные неведомые "финны" - мудрецы, святые, арбитры, а мордовороты рыцари (русланы в том числе) кротко прибегают к их всемогущему покровительству. Русь-Русланд не составляет здесь исключения.
Приверженность к холуйскому обоготворению царя-батюшки - это позднее извращение и дегенерация: Древняя Русь была республиканской. Не только Новгородское народоправство, но и Киевское объединенное рыцарство под началом князя являют благое пушкинское равенство: за столом пирующего Владимира Ратмир, Руслан, Фарлаф и (в опере) Рогдай чувствуют себя независимо и ведут себя соответственно этому. Русское, варяжское, хазарское, половецкое богатырство никогда никому не лизало униженно самодержавную десть. С началом фарс-мажора "царя-батюшки" рыцарство кончается.
Поэтому восстановление этого звания невольно ставит масонов в оппозицию знаменитой триаде: православие, самодержавие, народность (тем более что последнее понятие является лишь декорацией для первых двух). Единственный шанс для властей - войти на равных в великое братство. И император Павел, и все его сыновья были людьми орденскими и благоволили ложам и капитулам, пока передовое стояние России не стало слишком резко означенным. Переход от фривольной вседозволенности к подлинной потаенности сделался лишь переносом акцента с курьезности на серьезность. Непоседу Пушкина оторвали от столичных борделей и послали поправлять здоровье на Юг; "Арзамас" без него захирел и распался. Лукоморье ласково приняло его в свои объятия, а "свободная стихия" поддержала в смятении чувств. Здесь и произошло тонкоматериальное свидание с Овидием, ставшим его духовным поводырем.
Некий великий римский поэт был выслан в причерноморскую глухомань в результате августейшего остракизма; то же произошло через "надцать" столетий с Пушкиным. "Место встречи" их и породнило мистически. Овидий был мастером метаморфоз-превращений; Пушкин проходит у него эту магическую школу. Кишиневские масоны принимают эстафету от петербургских: неофит со стажем (Пушкин был принят в ложу "Трех Добродетелей" еще в Петербурге) уже выступает как знающий толк в орденских таинствах юный брат, а старшие (генералы Пущин и Инзов, В.Ф.Раевский и др.) подыгрывают ему. В Кишиневе создается ложа "Овидий", где Пушкин занимает второе место после Павла Пущина (заочным главой стал молдавский господарь Суццо). Судя по всему, название "Овидий" выбрано по предложению Пушкина - это единственный зафиксированный случай называния ложи именем поэта.
Собственно, ложа де-факто так и не была открыта (хотя Пушкин в частном письме фиксирует дату своего приема в неё - 4 мая 1821 года). Пока шла переписка с петербургской "материнской" ложей, последовали два происшествия (где Пушкин - там события), послужившие поводом для закрытия кишиневского филиала. Сначала гоголевски-анекдотический. Во время принятия в ложу местного иерея слуги разнесли слух, что "батюшку" водят с завязанными глазами и только что отконвоировали в подвал; это, конечно, значит, что его изловили и собираются принести в жертву сатане... Мгновенно собралась толпа выручать "святого отца", дело дошло до полиции. Батюшку, к его вящему неудовольствию, "спасли", но произошел скандал, смута, и начальство сочло за благо прикрыть начинание. Второе происшествие было серьезнее и трагичнее. По доносу с обвинением "в неблагонадежности" был арестован В.Ф. Раевский - член ложи, поэт, вольнодумец. Поэтическое вдохновение, упав на очаг вольнодумства, произвело тот всполох, о котором и было донесено начальству. Раевский, "первый декабрист", был заключен в застенок. Слава Богу, братья успели предупредить, и самые компрометирующие бумаги были им сожжены. Но срок был получен, правда, переписка с братьями продолжалась и из заточенья.
Инзов ("Инзушко") относился к Пушкину по-отечески: баловал, жалел, оберегал от мести обманутых мужей. Роль Пущина в событиях зафиксировал сам Пушкин в известном посвящении "Генералу Пущину", написанном в июне 1821 года:
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога;
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмешь во длань
И воззовешь: свобода!
Хвалю тебя, о верный брат!
0 каменщик почтенный!
О Кишинев, о темный град!
Ликуй, им просвещенный!
На Юге происходит оставившая глубочайший след в судьбе и мировоззрении Пушкина встреча с представителем замечательного семейства Тучковых - Сергеем Алексеевичем, генерал-майором и казначеем кишиневской ложи. Произошло это во время остановки на день в Измаиле 20 декабря 1821 года. Липранди, который сопровождал Пушкина в этой поездке, вспоминает:
"Почтенный старец этот (*7), тогда еще в сильной опале, неотменно пожелал видеть Пушкина и просил сказать Славичу, что и он будет к нему на щи. Вот уже собрались, но Пушкин и его два спутника пришли к самому обеду. Пушкин был очарован умом и любезностью Сергея Алексеевича Тучкова, который обещал что-то ему показать, и отправился с ним после обеда к нему. Пушкин возвратился только в 10 часов, но видно было, что он был как-то не в духе. После ужина, когда мы вошли к себе, я его спросил о причине пасмурности; но он отвечал неудовлетворительно, заметив, что если бы можно, то он остался бы здесь на месяц, чтобы посмотреть все то, что ему показывал генерал. "У него все классики и выписки из них", - сказал мне Пушкин".
Пушкин чрезвычайно дорожит не только гностической высотой посвящения, но и внешними знаками и признаками принадлежности к ордену. Когда в 1827 году, возвращенный из михайловского сидения, которое избавило его от эшафотно-ссыльной участи декабристов, Пушкин был коронован в звание первого поэта России и обогрет царем (*3), Тропинин, явившийся писать заказанный ему портрет Пушкина, цепким взором художника мгновенно обратил внимание на его длинный, холеный ноготь мизинца и по этому знаку, общему для всех братьев, определил масонскую принадлежность портретируемого. Выбор перстней, амулетов, талисманов имел в жизни поэта тот же мистически-знаковый характер.
Море и тень Овидия подпитали Пушкина духовно и душевно, укрепили его дух перед лицом следовавших по пятам репрессий (суд над Раевским и через несколько лет - над декабристами). Прощаясь с обоими, Пушкин обнаруживает какую-то финикийскую приверженность духу океана:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей душе предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас,
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей:
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей. [...]
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слушать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
Вспоминая описания метели ("Метель", "Бесы"), гор (Кавказские стихи, "Арзрум" и пр.), ветра и моря ("Шуми, шуми, послушное ветрило" и т.д.), невольно приходит на ум, что Пушкин общался с духами стихий, стихиалями, как их позднее назовёт Даниил Андреев. Полетность - без всякой нервической взвинченности является одним из его характерных качеств. Наиболее адекватно он выразил это в двух вариантах своеобразного гимна воле, каждый из которых совершенен, а двукратность повторения темы говорит о ее первостепенной важности.
Зачем крутится вихрь в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона. (*4)
К упомянутым природным стихиям здесь добавляются стихия человеческих чувств и стихия поэтического вдохновения. От их неупорядоченного произвола дело спасает система посвящений, которую проходит человек в течение жизни. Хорошо, когда она осмыслена посвящаемым и он проходит ее с максимальной готовностью. Тогда...
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих эениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".
"Духовной жаждою томим..." Как Пушкин мучился с этой первой - важнейшей - строкой! "Великой скорбию" - было сначала. Велеречиво, литературно,архаично. (*5) Возможно,за этим стояла реальная скорбь о том, что он подразумевал позже, говоря: "С каким глубоким отвращеньем я озираю жизнь мою... " Но нет, отрицательные эмоции, страх могут гнать только в лоно культа. И как сказал великий мистик Ангел Силезиус: "Праведники почивают спокойно, а грешник своими молитвами всю ночь мешает им спать". Нет, здесь речь идет о другом - духовном пилигримстве в поисках истины - о том, что ставит человека на путь, дао, - а здесь уже светит изнутри немолчное да добру, свету. И нет человеку покоя в мирском, пока он не сольется с истиной. Значит - вот оно! - духовная жажда - его личное, робкое, сокровенное. Именно с этим чувством вошел он когда-то в посвятительный зал ложи "Трех Добродетелей"... И эти добродетели не оставили его. Вера привела к знанию, Надежда обернулась уверенностью, Любовь не дала миновать истины. Люди, удивляющиеся силе слов этого текста и списывающие всё на пушкинскую гениальность, не понимают, что велеречивость, напыщенность и "пафосность", над которыми потом всласть поиздевался Островский в своих комедиях, обойдены Пушкиным не за счет версификаторской ловкости, а за счет подлинности переживаний.
В 1821 году в письме к П.Я.Чаадаеву Пушкин обронил фразу о своей "остылой душе" - можно сказать даже "обайронил". И вот пятью годами позже он уже не Онегиным-Чайльд-Гарольдом приемлет в грудь "угль пылающий". Потому что шутейное, легкое, игривое дело вдруг оказалось серьезным донельзя: братья, решившие мечты о светлом будущем претворить в жизнь, очутились кто в тюрьме, кто на каторге, кто на эшафоте. Особенно трагична и героична участь талантливейшего Рылеева, которого как поэта очень любил и ценил Пушкин. Рылеев вослед Новикову и Радищеву явил подлинно, у не в некрасовском резонерстве, что значит: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан". (*6)
И Пушкин понял, что эзотерика - дело серьезное.
О. Кандауров
Когда б не смутное влеченье
Чего-то жаждущей души,
Я здесь остался б - наслажденье
Вкушать в неведомой тиши:
<…>
1833
В суматошной суете чуть было не забыл про день рождения А.С.Пушкина. Чем нарушил бы единственное регулярное заведение моего журнальчика. И в какой-то мере изменил бы самому себе. Ведь ценю я в творчестве Пушкина изумительное сочетание нетленности мыслей и красоты их отражения и в его поэзии, и в прозе. Ту самую гармонию формы и содержания. Когда не только излагается что-то солидное, но и делается это виртуозно.
И вообще полагаю правильным время от времени так или иначе вспоминать тех немногочисленных одарённых людей, которые хоть как-то украшают бурую человеческую массу, и без которых была бы сомнительной необходимость присутствия людей на Земле даже в составе царства животных. Другого-то царства так и не состоялось.
«Элегия»
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино - печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть - на мой закат печальный
Блеснёт любовь улыбкою прощальной.
1830.
И по случаю сегодня буду высказывать мысли во многом спорные и без каких-либо обоснований. Вот и в этом стихотворении привлекла меня формула «Я жить хочу»… Жить, жизнь. Часто её противопоставляют смерти, и мне кажется неоправданно. Ведь резонно что жизнь это процесс, то бишь явление мало-мальски протяжённое во времени. В то время как смерть, также как рождение и пр. это сравнительно кратковременные события в жизненном процессе. И если уж чему-то и противопоставлять жизнь, то какому-нибудь нескончаемому небытию с полным параличом и отсутствием всякого движения и изменения вообще. Полнейшему оцепенению. И опять же жизнь, пусть только умозрительно, можно продлить и в до рождения и в после смерти. И также умозрительно наполнить эти промежутки какими-нибудь событиями. А смерть что? Констатация резкого изменения качества некогда живого. И к слову сказать живой противопоставляется мёртвому. И это по-моему верно. Ведь понятие мёртвое легко расширяется до всего что целое и потенциально способное функционировать, но до поры отключенное. Как телевизор, автомобиль в гараже и пр. Или хоть бы и большинство граждан Земли. Хочется верить что заложена в них способность здравомысленного функционирования. Оживут они, станут живыми. Может быть…
И уж от мёртвых к умершим. Бывает временами у меня так, что читаешь что-то и бац незаметно что-то додумываешь за автора. При этом потом остаётся впечатление, что додуманное тоже принадлежит прочтённому автору. Так вот и с Монтенем. Был убеждён, что у него прочитал интерпретацию латинского высказывания, показавшуюся мне привлекательнее традиционного перевода «О мёртвых либо хорошо, либо ничего». И звучащую так: - об умерших только истину. Во-первых, как ранее отмечал не всякого мёртвого можно счесть умершим. И есть шанс некоторых мёртвых оживить, тогда как умерший - приговор окончательный и факт необратимый. И во-вторых одно дело лицемерное хорошо - ничего. И совсем другое дело это достойное мыслящего и просвещённого человека положение дел, при котором озвучиваешь только истину. И косвенно звучит ещё мысль о том, что высказывать ложь об умершем по меньшей мере подло. Он не сможет сам её опровергнуть.
Хотелось бы ещё побалагурить, но «цигиль ай люлю».
ПУШКИН-МИСТИК
ПРОРОК
Духовной жаждою томим, / Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился, - / Я жил в плену всего земного, -
И шестикрылый серафим / Но избавлением моим
На перепутье мне явился. / Стал просветленья миг от Бога.
Перстами легкими как сон / Тот чудный миг, как вещий сон,
Моих зениц коснулся он. / На все глаза открыл мне он.
Отверзлись вещие зеницы, / Он дар предвиденья открыл,
Как у испуганной орлицы. / И в изумленье я застыл.
Моих ушей коснулся он, - / Мой слух духовный вдруг проснулся, -
И их наполнил шум и звон: / И от него я встрепенулся:
И внял я неба содроганье, / Услышал неба содроганье,
И горний ангелов полет, / Небесный ангелов полет,
И гад морских подводный ход, / Существ подводных плавный ход,
И дольней лозы прозябанье. / Лозы в ущелье прозябанье.
И он к устам моим приник, / И онемел вдруг мой язык
И вырвал грешный мой язык, / Что к празднословию привык
И празднословный и лукавый, / И к осужденью, и к обману.
И жало мудрыя змеи / Но все мгновенно изменилось,
В уста замершие мои / И яркой истиной открылась
Вложил десницею кровавой. / Та мудрость, что вещать я стану.
И он мне грудь рассек мечом, / Грудь откровение пронзило
И сердце трепетное вынул, / И жар меня объял нетленный,
И угль, пылающий огнем, / И прямо в сердце поразило
Во грудь отверстую водвинул. / Меня единство всей Вселенной.
Как труп в пустыне я лежал, / Без чувств в итоге я упал,
И бога глас ко мне воззвал: / И бога глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли, / «Восстань, пророк, смотри и внемли,
Исполнись волею моей, / Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли, / И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей». / Глаголом жги сердца людей».
Звание первого национального поэта Пушкин удерживает недаром. Ни в чьем поэтическом пространстве так не комфортно человеческой душе, не дышится так легко и вольготно, как в его. А главное, мир обитания души предстает столь целокупно-огромным и абсолютно реальным. Духовный реалист (*1) - вот подлинное стилистическое наименование для Пушкина-поэта, мыслителя и "мудреца", как его называли современники. А начал Пушкин с четкого и внимательного освоения посюстороннего мира, хотя с самого начала в его поэтической повадке и интонации чувствовалось присутствие мира иного, горнего, высшего. Вот почему очная встреча с этим миром в "Пророке" описана с потрясающей достоверностью.
Появление Пушкина не было случайностью. Его ждали. Оно подготавливалось всем русским ХVIII веком. Русские эзотерики, объединившиеся в сеть тайных обществ, активно и самозабвенно просвещали Отечество, продолжая апостолатом первого русского "каменщика" Петра (удивительная, супермистическая развертка имени Петр - "камень"; ведь он был первым Петром на троне) начатое дело. Предчувствуя великие перемены, Н.М.Карамзин, сам воспитанник русского эзотерического братства, предсказывал появление в новом столетии великого поэтического голоса, соответствующего мощности "певческого горла" России. Русский духовный гнозис встает в это время вровень с европейским; русские эзотерики зачитываются духовными откровениями Гете, Беме, Сен-Мартена, Юнг-Штиллинга, Эккартсгаузена.
А в это время маленькому шустрому арапчонку приходит время учиться, и волей Провидения в Петербурге, словно специально для него, основывается Лицей. В дальнейшей судьбе поэта ведущую роль сыграл Василий Львович Пушкин, известный поэт, щеголь и добряк. "Мой дядя самых честных правил", - это о нем. М а с о н с к и й роман "Евгений Онегин" начинается с этой всем известной фразы. Но что это, собственно, за "правила"? Это - законы розенкрейцеров, к общине которых принадлежал Василий Львович. Председательствовал в ложе С.С.Ланской, рукописный сборник речей которого провиденциально попал в мои руки, как только интерес к Пушкину оформился в целенаправленную исследовательскую "силовую линию".
Итак, отрок Александр рос потомственным розенкрейцером. И если он тоже "читал охотно Апулея, а Цицерона не читал", - то надо признать, что жрец храма Изиды Апулей и впрямь является более захватывающим гностическим чтением, чем сухопарый ритор Цицерон. Но ко времени создания "Памятника" мысль повзрослевшего Пушкина догнала и железную поступь Цицерона - автора философских "Диалогов" и "Сна Сципиона". Ни одно из сокровищ мировой духовной культуры не прошло мимо пытливого взора юноши, ни один из ее регионов не был проигнорирован.
Последние дни пребывания в Лицее. В Царское Село приезжает своего рода выпускная комиссия (*2), и начинаются большие масонские "смотрины". Выпускником остаются довольны, но для адаптации непоседы к орденскому житию решают создать род "подготовительного класса", где в шутливо-игровой форме ему была преподана обрядная символика. Заводилами вызываются быть Жуковский и дядюшка. По розенкрейцерскому обычаю все братья получают новые имена в соответствии с традицией священного переименования. Имена эти берутся из баллады Жуковского "Светлана". Сам Василий Андреевич получает прозвище "Светлана", дядюшка - "Вот", а юное дарование - "Сверчок". Так что Пушкин становится орденским человеком, еще будучи в стенах Лицея.
Вознесенный на плечах титанов мировой духовной культуры, хватаясь за участливые руки старших братьев, воистину "растет царевич там не по дням, а по часам". Восемнадцатилетний юноша создает одно из самых величественных русских эпических произведений - рапсодическую песнь "Руслан и Людмила". Она является вершиной пятидесятилетней работы русских поэтов-эзотериков над реконструкцией русского былевого фольклора. Пушкин суммировал то, над чем они трудились коллективно, создавая корпус произведений, подобный такому эпосу, как "Махабхарата". Перевод Жуковским фрагмента великого индийского эпоса "Наль и Дамаянти" задал тональность этой деятельности на всю первую половину XIX века. Пушкин по-хозяйски включился в эту игру. "Сверчок" был общим любимцем в "Арзамасе"; не удивительно, что молодой аэд первыми же строками поэмы создал основополагающую мифологему духовной структуры русского этноса.
Лукоморье - сакральное место при впадении в "Русское море" священной реки.
Дуб зеленый - Мировое Древо, связующее мир горний (Правь), мир дольний (Явь) и корнями уходящее в мир хтонический, подземный (Навь).
Златая цепь - концептуальное название для сочинений, состоящих из цепи "златых слов", собрания высшей мудрости метаэтнической общности: древних цивилизаций и их нынешних наследников-восприемников.
Кот ученый - кошачьи были тотемами древних цивилизаций. Эта связь с древним знанием у Пушкина выражена эпитетом. Никаких суеверий - порождений невежества; ученость испокон была врагом обскурантизма. Поэтому речь идет не о культе, а о мировоззрении. Вспомним Шопенгауэра: религии, как светлячки, могут светить только в абсолютной темноте. Юный рапсод подхватывает:
Ты, солнце святое, гори!
Как эта лампада бледнеет
Пред ясным восходом зари,
Так ложная мудрость мерцает и тлеет
Пред солнцем великим ума.
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Лукоморье Пушкина все залито светом; ученость кота стоит на страже трезвости и здравомыслия... Что же мы видим окрест Мирового Древа?
Там чудеса, там леший бродит,
Русалка на ветвях сидит;
Там на неведомых дорожках
Следы невиданных зверей,
Избушка там на курьих ножках
Стоит без окон, без дверей...
Полный набор сказочных персонажей и весь этот мир - не байки-баюки домашнего мурлыки, а достоверный пейзаж мифологического пространства-времени. Идеи-образы взаимна связаны, порождают друг друга. Чудо является типовым элементом этого пространства; впрочем, "чудо" оно только на взгляд из этого мира.
Но вот:
Тридцать витязей прекрасных
Чредой из вод выходят ясных,
С ними дядька их морской.
Витязей при ближайшем рассмотрении оказывается на три больше (пересчет произведен мастером в "Сказке о царе Салтане") - соответственно количеству градусов масонского посвящения. А вот в дядьке Черноморе проступают черты Вота - Василия Львовича. Но главное - черноморская прародина славянства связана с изначальным атлантским монотеизмом, а зороастрийский-манихейский дуализм выражен в борьбе титанов-магов: "Головы", Карлы, Наины, Финна. На земном плане это представлено соревнованием-соперничеством Руслана и Фарлафа; причем если Руслан - Еруслан Лазаревич - рыцарь достаточно русский, то в облике Фарлафа легко узнается шекспировский Фальстаф. Так творчество Пушкина намертво связывает себя с наследием английских розенкрейцеров, писавших под коллективным псевдонимом Шекспир.
Итак, утверждение изначального отсутствия дуализма в славянской религиозной системе, подтвердившееся позднее исследованием ученых, приводит Пушкина к ироническому обыгрыванию профанной оппозит-пары Белбог-Чернобог. Белбог в поэме размыт и неуловим (в опере Глинки его роль играет Баян), зато в ироническом уничижении Чернобога-Черномора Пушкин отвел душу. Он и ничтожен ростом, и кривоног, и похотлив, и обладает огромной холеной бородой (в пушкинские времена - отличительная особенность русских церковных иерархов).
В конце концов лишившийся могущества и прощенный Карла становится карликом-шутом при дворе светлейшего князя. Незавидная участь!
Но главная мысль Пушкина: миром управляют тайные неведомые "финны" - мудрецы, святые, арбитры, а мордовороты рыцари (русланы в том числе) кротко прибегают к их всемогущему покровительству. Русь-Русланд не составляет здесь исключения.
Приверженность к холуйскому обоготворению царя-батюшки - это позднее извращение и дегенерация: Древняя Русь была республиканской. Не только Новгородское народоправство, но и Киевское объединенное рыцарство под началом князя являют благое пушкинское равенство: за столом пирующего Владимира Ратмир, Руслан, Фарлаф и (в опере) Рогдай чувствуют себя независимо и ведут себя соответственно этому. Русское, варяжское, хазарское, половецкое богатырство никогда никому не лизало униженно самодержавную десть. С началом фарс-мажора "царя-батюшки" рыцарство кончается.
Поэтому восстановление этого звания невольно ставит масонов в оппозицию знаменитой триаде: православие, самодержавие, народность (тем более что последнее понятие является лишь декорацией для первых двух). Единственный шанс для властей - войти на равных в великое братство. И император Павел, и все его сыновья были людьми орденскими и благоволили ложам и капитулам, пока передовое стояние России не стало слишком резко означенным. Переход от фривольной вседозволенности к подлинной потаенности сделался лишь переносом акцента с курьезности на серьезность. Непоседу Пушкина оторвали от столичных борделей и послали поправлять здоровье на Юг; "Арзамас" без него захирел и распался. Лукоморье ласково приняло его в свои объятия, а "свободная стихия" поддержала в смятении чувств. Здесь и произошло тонкоматериальное свидание с Овидием, ставшим его духовным поводырем.
Некий великий римский поэт был выслан в причерноморскую глухомань в результате августейшего остракизма; то же произошло через "надцать" столетий с Пушкиным. "Место встречи" их и породнило мистически. Овидий был мастером метаморфоз-превращений; Пушкин проходит у него эту магическую школу. Кишиневские масоны принимают эстафету от петербургских: неофит со стажем (Пушкин был принят в ложу "Трех Добродетелей" еще в Петербурге) уже выступает как знающий толк в орденских таинствах юный брат, а старшие (генералы Пущин и Инзов, В.Ф.Раевский и др.) подыгрывают ему. В Кишиневе создается ложа "Овидий", где Пушкин занимает второе место после Павла Пущина (заочным главой стал молдавский господарь Суццо). Судя по всему, название "Овидий" выбрано по предложению Пушкина - это единственный зафиксированный случай называния ложи именем поэта.
Собственно, ложа де-факто так и не была открыта (хотя Пушкин в частном письме фиксирует дату своего приема в неё - 4 мая 1821 года). Пока шла переписка с петербургской "материнской" ложей, последовали два происшествия (где Пушкин - там события), послужившие поводом для закрытия кишиневского филиала. Сначала гоголевски-анекдотический. Во время принятия в ложу местного иерея слуги разнесли слух, что "батюшку" водят с завязанными глазами и только что отконвоировали в подвал; это, конечно, значит, что его изловили и собираются принести в жертву сатане... Мгновенно собралась толпа выручать "святого отца", дело дошло до полиции. Батюшку, к его вящему неудовольствию, "спасли", но произошел скандал, смута, и начальство сочло за благо прикрыть начинание. Второе происшествие было серьезнее и трагичнее. По доносу с обвинением "в неблагонадежности" был арестован В.Ф. Раевский - член ложи, поэт, вольнодумец. Поэтическое вдохновение, упав на очаг вольнодумства, произвело тот всполох, о котором и было донесено начальству. Раевский, "первый декабрист", был заключен в застенок. Слава Богу, братья успели предупредить, и самые компрометирующие бумаги были им сожжены. Но срок был получен, правда, переписка с братьями продолжалась и из заточенья.
Инзов ("Инзушко") относился к Пушкину по-отечески: баловал, жалел, оберегал от мести обманутых мужей. Роль Пущина в событиях зафиксировал сам Пушкин в известном посвящении "Генералу Пущину", написанном в июне 1821 года:
В дыму, в крови, сквозь тучи стрел
Теперь твоя дорога;
Но ты предвидишь свой удел,
Грядущий наш Квирога!
И скоро, скоро смолкнет брань
Средь рабского народа,
Ты молоток возьмешь во длань
И воззовешь: свобода!
Хвалю тебя, о верный брат!
0 каменщик почтенный!
О Кишинев, о темный град!
Ликуй, им просвещенный!
На Юге происходит оставившая глубочайший след в судьбе и мировоззрении Пушкина встреча с представителем замечательного семейства Тучковых - Сергеем Алексеевичем, генерал-майором и казначеем кишиневской ложи. Произошло это во время остановки на день в Измаиле 20 декабря 1821 года. Липранди, который сопровождал Пушкина в этой поездке, вспоминает:
"Почтенный старец этот (*7), тогда еще в сильной опале, неотменно пожелал видеть Пушкина и просил сказать Славичу, что и он будет к нему на щи. Вот уже собрались, но Пушкин и его два спутника пришли к самому обеду. Пушкин был очарован умом и любезностью Сергея Алексеевича Тучкова, который обещал что-то ему показать, и отправился с ним после обеда к нему. Пушкин возвратился только в 10 часов, но видно было, что он был как-то не в духе. После ужина, когда мы вошли к себе, я его спросил о причине пасмурности; но он отвечал неудовлетворительно, заметив, что если бы можно, то он остался бы здесь на месяц, чтобы посмотреть все то, что ему показывал генерал. "У него все классики и выписки из них", - сказал мне Пушкин".
Пушкин чрезвычайно дорожит не только гностической высотой посвящения, но и внешними знаками и признаками принадлежности к ордену. Когда в 1827 году, возвращенный из михайловского сидения, которое избавило его от эшафотно-ссыльной участи декабристов, Пушкин был коронован в звание первого поэта России и обогрет царем (*3), Тропинин, явившийся писать заказанный ему портрет Пушкина, цепким взором художника мгновенно обратил внимание на его длинный, холеный ноготь мизинца и по этому знаку, общему для всех братьев, определил масонскую принадлежность портретируемого. Выбор перстней, амулетов, талисманов имел в жизни поэта тот же мистически-знаковый характер.
Море и тень Овидия подпитали Пушкина духовно и душевно, укрепили его дух перед лицом следовавших по пятам репрессий (суд над Раевским и через несколько лет - над декабристами). Прощаясь с обоими, Пушкин обнаруживает какую-то финикийскую приверженность духу океана:
Прощай, свободная стихия!
В последний раз передо мной
Ты катишь волны голубые
И блещешь гордою красой.
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час,
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей душе предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас,
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно средь зыбей:
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей. [...]
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слушать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн.
Вспоминая описания метели ("Метель", "Бесы"), гор (Кавказские стихи, "Арзрум" и пр.), ветра и моря ("Шуми, шуми, послушное ветрило" и т.д.), невольно приходит на ум, что Пушкин общался с духами стихий, стихиалями, как их позднее назовёт Даниил Андреев. Полетность - без всякой нервической взвинченности является одним из его характерных качеств. Наиболее адекватно он выразил это в двух вариантах своеобразного гимна воле, каждый из которых совершенен, а двукратность повторения темы говорит о ее первостепенной важности.
Зачем крутится вихрь в овраге,
Подъемлет лист и пыль несет,
Когда корабль в недвижной влаге
Его дыханья жадно ждет?
Зачем от гор и мимо башен
Летит орел, тяжел и страшен,
На чахлый пень? Спроси его.
Зачем арапа своего
Младая любит Дездемона,
Как месяц любит ночи мглу?
Затем, что ветру и орлу
И сердцу девы нет закона. (*4)
К упомянутым природным стихиям здесь добавляются стихия человеческих чувств и стихия поэтического вдохновения. От их неупорядоченного произвола дело спасает система посвящений, которую проходит человек в течение жизни. Хорошо, когда она осмыслена посвящаемым и он проходит ее с максимальной готовностью. Тогда...
Духовной жаждою томим,
В пустыне мрачной я влачился,
И шестикрылый серафим
На перепутье мне явился;
Перстами легкими как сон
Моих эениц коснулся он:
Отверзлись вещие зеницы,
Как у испуганной орлицы.
Моих ушей коснулся он,
И их наполнил шум и звон:
И внял я неба содроганье,
И горний ангелов полет,
И гад морских подводный ход,
И дольней лозы прозябанье.
И он к устам моим приник,
И вырвал грешный мой язык,
И празднословный и лукавый,
И жало мудрыя змеи
В уста замершие мои
Вложил десницею кровавой.
И он мне грудь рассек мечом,
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И Бога глас ко мне воззвал:
"Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей".
"Духовной жаждою томим..." Как Пушкин мучился с этой первой - важнейшей - строкой! "Великой скорбию" - было сначала. Велеречиво, литературно,архаично. (*5) Возможно,за этим стояла реальная скорбь о том, что он подразумевал позже, говоря: "С каким глубоким отвращеньем я озираю жизнь мою... " Но нет, отрицательные эмоции, страх могут гнать только в лоно культа. И как сказал великий мистик Ангел Силезиус: "Праведники почивают спокойно, а грешник своими молитвами всю ночь мешает им спать". Нет, здесь речь идет о другом - духовном пилигримстве в поисках истины - о том, что ставит человека на путь, дао, - а здесь уже светит изнутри немолчное да добру, свету. И нет человеку покоя в мирском, пока он не сольется с истиной. Значит - вот оно! - духовная жажда - его личное, робкое, сокровенное. Именно с этим чувством вошел он когда-то в посвятительный зал ложи "Трех Добродетелей"... И эти добродетели не оставили его. Вера привела к знанию, Надежда обернулась уверенностью, Любовь не дала миновать истины. Люди, удивляющиеся силе слов этого текста и списывающие всё на пушкинскую гениальность, не понимают, что велеречивость, напыщенность и "пафосность", над которыми потом всласть поиздевался Островский в своих комедиях, обойдены Пушкиным не за счет версификаторской ловкости, а за счет подлинности переживаний.
В 1821 году в письме к П.Я.Чаадаеву Пушкин обронил фразу о своей "остылой душе" - можно сказать даже "обайронил". И вот пятью годами позже он уже не Онегиным-Чайльд-Гарольдом приемлет в грудь "угль пылающий". Потому что шутейное, легкое, игривое дело вдруг оказалось серьезным донельзя: братья, решившие мечты о светлом будущем претворить в жизнь, очутились кто в тюрьме, кто на каторге, кто на эшафоте. Особенно трагична и героична участь талантливейшего Рылеева, которого как поэта очень любил и ценил Пушкин. Рылеев вослед Новикову и Радищеву явил подлинно, у не в некрасовском резонерстве, что значит: "Поэтом можешь ты не быть, но гражданином быть обязан". (*6)
И Пушкин понял, что эзотерика - дело серьезное.
О. Кандауров