Ночное
Не взывай к совести, не затягивай петлю так туго,
Кому суждено сгореть от стыда - не утонет.
Я и так загнала себя в шестой угол
В том самом городе пятиугольных комнат.
Взращиваю цинизм, берегу, поливаю из чайника,
Смеюсь в голос над фотографиями с рубцами.
Это не ново, пошло, все эти судороги, метания:
"Смотрите, у меня ж любовь, а не грязь под ногтями!".
Ты же выше меня на голову, и внутри, и снаружи,
Хоть и сама я всегда была шпалой знатною.
Сделай хоть что-нибудь, скажи, швырни, ну же!
Ни к чему качели раскачивать руками ватными.
Найди себе чтоли бабу какую рыжую,
Пройдись с нею в обнимку под моим окном.
Чтобы вывернуло наизнанку, вырвало
Остатками нежности, бессмысленных фраз клубком.
Поистерю час, а может быть даже два.
Напьюсь ночью, втихую, пока не видит никто.
А вдруг встанет на место моя голова,
Накроется жестяной крышкою шапито.
Замылятся в памяти глаза твои нетерпимые, блядские,
Дыхание в моих ладонях, что узелком на шее.
Ну как-то ведь ты сам с этим справился.
Направь, научи! А лучше приходи скорее.
Кому суждено сгореть от стыда - не утонет.
Я и так загнала себя в шестой угол
В том самом городе пятиугольных комнат.
Взращиваю цинизм, берегу, поливаю из чайника,
Смеюсь в голос над фотографиями с рубцами.
Это не ново, пошло, все эти судороги, метания:
"Смотрите, у меня ж любовь, а не грязь под ногтями!".
Ты же выше меня на голову, и внутри, и снаружи,
Хоть и сама я всегда была шпалой знатною.
Сделай хоть что-нибудь, скажи, швырни, ну же!
Ни к чему качели раскачивать руками ватными.
Найди себе чтоли бабу какую рыжую,
Пройдись с нею в обнимку под моим окном.
Чтобы вывернуло наизнанку, вырвало
Остатками нежности, бессмысленных фраз клубком.
Поистерю час, а может быть даже два.
Напьюсь ночью, втихую, пока не видит никто.
А вдруг встанет на место моя голова,
Накроется жестяной крышкою шапито.
Замылятся в памяти глаза твои нетерпимые, блядские,
Дыхание в моих ладонях, что узелком на шее.
Ну как-то ведь ты сам с этим справился.
Направь, научи! А лучше приходи скорее.