Пастораль мудреца и художника Виктора АСТАФЬЕВА о любви
Знаешь, музыка была сиреневая… Простенькая такая, понятная и сиреневая… Я почему-то услышал сейчас ту музыку, и как танцевали двое - он и она, пастух и пастушка - вспомнил. Лужайка зеленая. Овечки белые. Пастух и пастушка в шкурах. Они любили друг друга, не стыдились любви и не боялись за неё. В доверчивости они были беззащитны…
Женщина! Так вот что такое женщина! Что же это она с ним сделала? Сорвала, точно лист с дерева, закружила и понесла, понесла над землею - нет в нем веса, нет под ним тверди… Ничего нет. И не было. Есть только она, женщина, которой он принадлежит весь до последней кровинки, до остатнего вздоха, и ничего уж с этим никто поделать не сможет!
И всё время мучительно вспоминавший: чьи, ну, чьи глаза напоминают Люсины глаза, он внезапно сделал открытие, и оторопел от него, - глаза лошадки, которую он когда-то, давно-давно, в тридевятом царстве, в зимнем государстве, парном и тихом, пахнущем сеном, овсом и дегтем, гладил по храпу, совал кусочек хлеба во вздрагивающие, влажные губы, деликатно шарящие по его детской руке, в полутьме стойла, совершенно ничем не прикрытые, умные, беззащитные, светились и жили своей отдельной, всё понимающей жизнью печальные глаза. И мальчик, словно бы винясь перед ними за что-то, прошептал тогда: «Лошадка! Милая лошадка!..»
Воспоминание растрогало и напугало почему-то его, он прикрыл её глаза ладошкой. Люся, почувствовав, что он её за что-то жалеет, вся подалась к нему, припала доверительно, растроганная тем, что вот появилась на свете душа, которая может чувствовать её печаль, жалеть её и слышать всё-всё, что есть в её душе…
Предчувствуя утро и разлуку, прижавшись друг к другу, сидели они, соединенные этой душевной тягой, и ничего им больше не хотелось: ни говорить, ни думать, а только сидеть так вот, вдвоем, в полудремном забытьи, ощущать друг друга живыми, откровенными телами, испытывать то, что в старину называлось блаженством. От него душа делалась податливой, мягкой, жалостной, плюшевой делалась душа.
Борис глядел-глядел на сторожкую бабочку - и увидел черные крылышки на рукавах желтого платья…
- Лю-у-у-уся-а-а-а!
Бабочка сорвалась с руки, села на синеватую былку нераспустившегося цветка.
… в одно дождливое утро размокшие комки просек тюльпан, подрожал каплею на клюве и открыл розовый рот.
на фото - степной тюльпан и полынь
Женщина! Так вот что такое женщина! Что же это она с ним сделала? Сорвала, точно лист с дерева, закружила и понесла, понесла над землею - нет в нем веса, нет под ним тверди… Ничего нет. И не было. Есть только она, женщина, которой он принадлежит весь до последней кровинки, до остатнего вздоха, и ничего уж с этим никто поделать не сможет!
И всё время мучительно вспоминавший: чьи, ну, чьи глаза напоминают Люсины глаза, он внезапно сделал открытие, и оторопел от него, - глаза лошадки, которую он когда-то, давно-давно, в тридевятом царстве, в зимнем государстве, парном и тихом, пахнущем сеном, овсом и дегтем, гладил по храпу, совал кусочек хлеба во вздрагивающие, влажные губы, деликатно шарящие по его детской руке, в полутьме стойла, совершенно ничем не прикрытые, умные, беззащитные, светились и жили своей отдельной, всё понимающей жизнью печальные глаза. И мальчик, словно бы винясь перед ними за что-то, прошептал тогда: «Лошадка! Милая лошадка!..»
Воспоминание растрогало и напугало почему-то его, он прикрыл её глаза ладошкой. Люся, почувствовав, что он её за что-то жалеет, вся подалась к нему, припала доверительно, растроганная тем, что вот появилась на свете душа, которая может чувствовать её печаль, жалеть её и слышать всё-всё, что есть в её душе…
Предчувствуя утро и разлуку, прижавшись друг к другу, сидели они, соединенные этой душевной тягой, и ничего им больше не хотелось: ни говорить, ни думать, а только сидеть так вот, вдвоем, в полудремном забытьи, ощущать друг друга живыми, откровенными телами, испытывать то, что в старину называлось блаженством. От него душа делалась податливой, мягкой, жалостной, плюшевой делалась душа.
Борис глядел-глядел на сторожкую бабочку - и увидел черные крылышки на рукавах желтого платья…
- Лю-у-у-уся-а-а-а!
Бабочка сорвалась с руки, села на синеватую былку нераспустившегося цветка.
… в одно дождливое утро размокшие комки просек тюльпан, подрожал каплею на клюве и открыл розовый рот.
на фото - степной тюльпан и полынь