(no subject)
Последние дни теплой осени пахнут дымом из бочек, что на каждом садовом участке, - дым поднимается в небо, свиваясь в огромный столб, а потом, словно расцепляя руки, снова припадает к земле разрозненно, струями. К земле - развороченной, темнеющей большими кусками после вскапывания; к земле - без садовых культур, в опавших желтых сливах.
Еще можно кое-где уловить запах свежескошенной, высушиваемой солнцем свеже-зеленой газонной травы.
И само солнце как будто пахнет: чуть заметно, ненатруженно, каким-то созерцанием, словно оглядывается сквозь прожитое на разгул и гульбу в это убежавшее лето, с прищуром, насмешливо и вместе с тем грустно.
Так же грустно и я останавливаюсь посреди этой осени, разгибаю спину и выслушиваю жалобы утомленных мышц своего тела… Слушаю рассеянно, отвлеченно, как и любую мысль слышала, не отдаваясь ей, когда хватала на лопату горячую землю, а потом, сбросив ее, колола железным ребром. Различала, пожалуй, лишь присутствие чужих историй, спешащих ко мне по волнам FM-станции через заборы. Различала, но не вникала… даже не относила к категории навязчивых.
Да, здесь, за городом, у восприимчивости какая-то особая пропускная система. Из того, что в многоголовом городе, сочтешь и не «песком» даже, а «сором», здесь - «намоешь» золото. Так, осень, кажущаяся среди асфальта депрессивной и скучной, здесь лежит на рецепторах самого бытия… нежится… тянет к земле остывающее солнце, но еще высокое небо… шелестит пришлым ветром в красных листьях вишни и черной рябины… глядится туманом и ранним сумраком в лица каждого, хватает невидимыми руками, вьюжит средь листопада.
…И как-то трудно, нелепо думать здесь, что придется зимовать. Не только самой, не только растревоженной моими руками земле, но и этой розе, сладостно пахнущей, и той - необычайно сиреневой, и вот этому клематису, и ирисам, обритым почти наголо, и этим пионам, укрывающимся собственныму листьями… Как то им удастся? И удастся ли?
(И с чего вдруг удалась такая добро-меланхоличная осень?)
Еще можно кое-где уловить запах свежескошенной, высушиваемой солнцем свеже-зеленой газонной травы.
И само солнце как будто пахнет: чуть заметно, ненатруженно, каким-то созерцанием, словно оглядывается сквозь прожитое на разгул и гульбу в это убежавшее лето, с прищуром, насмешливо и вместе с тем грустно.
Так же грустно и я останавливаюсь посреди этой осени, разгибаю спину и выслушиваю жалобы утомленных мышц своего тела… Слушаю рассеянно, отвлеченно, как и любую мысль слышала, не отдаваясь ей, когда хватала на лопату горячую землю, а потом, сбросив ее, колола железным ребром. Различала, пожалуй, лишь присутствие чужих историй, спешащих ко мне по волнам FM-станции через заборы. Различала, но не вникала… даже не относила к категории навязчивых.
Да, здесь, за городом, у восприимчивости какая-то особая пропускная система. Из того, что в многоголовом городе, сочтешь и не «песком» даже, а «сором», здесь - «намоешь» золото. Так, осень, кажущаяся среди асфальта депрессивной и скучной, здесь лежит на рецепторах самого бытия… нежится… тянет к земле остывающее солнце, но еще высокое небо… шелестит пришлым ветром в красных листьях вишни и черной рябины… глядится туманом и ранним сумраком в лица каждого, хватает невидимыми руками, вьюжит средь листопада.
…И как-то трудно, нелепо думать здесь, что придется зимовать. Не только самой, не только растревоженной моими руками земле, но и этой розе, сладостно пахнущей, и той - необычайно сиреневой, и вот этому клематису, и ирисам, обритым почти наголо, и этим пионам, укрывающимся собственныму листьями… Как то им удастся? И удастся ли?
(И с чего вдруг удалась такая добро-меланхоличная осень?)