Владимир Гершуни. [Автобиография]
Родился в 1930 г. в Москве.
Отец некоторое время был «лишенцем», т.е. лишен избирательного права и продовольственных карточек, мать была малограмотной и растила 4-х детей, а 5-й, подросток, уже работал. Преследуемый нескончаемой нуждой, отец отдал двух сестер-близнецов пяти лет в детский дом. По достижении 5 лет и меня отдали в тот же детский дом на Остоженке. Отец, кроме всего, полагал, что это учреждение даст детям «адэкватное» воспитание, чтобы нам не пропасть в Содоме и Гоморре 30-х годов и выйти на «широкую дорогу» преуспеяния в патологической ситуации набирающего темпы террора, тотального осведомительства, оборонного бума, идеологической «стрижки» мозгов.
Действительно, с первых классов школы во мне уже вызревал гомо-советикус, но война вырвала почти всю приютскую детвору, особенно мальчиков, из прокрустовых лап пионерской и комсомольской дрессировки. Война обнажила почти все язвы орвелловского супергосударства - и пропаганда была бессильна отвлечь от них детское внимание, которое не мог до конца поглотить военно-патриотический подъем. Голодным детдомовцам приходилось воровать из государственных хранилищ горох, пшеницу, просо, коноплю, и мы их грызли едва ли не круглую зиму, а летом воровали на бахче и картофельном поле.
Окончив 6-й класс, я уехал из Башкирии, куда на время войны эвакуировали детский дом. Это было мое первое самостоятельное путешествие. Вернулся в Москву, к родителям, когда до 9 мая 1945 г. оставалось [10] месяцев. После 7 класса пошел работать на фабрику, учился в вечерней школе. Демобилизовалась после фронта старшая сестра и вернулся из госпиталя брат, семья из семи человек жила в комнате 24 м² - в коммунальной квартире, где не работала канализация. Это было в Зарядье - рядом с Красной площадью.
[5] сентября 1949 г. - первый арест по обвинению в антисоветской агитации. На Лубянке сначала не давали спать, а в конце октября поместили в карцер, где от холода заснуть нельзя было ни минуты. На 4-й или 5-й день начались зрительные галлюцинации, позже - слуховые. Я требовал врача, который явился тут же и «успокоил» - это, мол, в карцере бывает у всех. Даже в то страшное время тюремные правила предусматривали освобождение из карцера при заболевании, но галлюцинации не считались признаком заболевания. Я провел там 10 суток, минута в минуту. После выхода из карцера галлюцинации прекратились и больше никогда не повторялись. В первых числах декабря того же 1949 г. меня отправили в институт им. Сербского на стационарную экспертизу.
12 января комиссия (проф. Бунеев и Введенский) признали меня психически здоровым. Вскоре Особым Совещанием при МГБ я был заочно приговорен к 10 годам лагерей. Отбывал их в Северном Казахстане. Дерзкий нрав бывшего детдомовца сказывался в моих отношениях с надзирателями, много суток я провел в карцере и в БУРе (штрафном бараке). Все это могло плохо кончиться. Врачи в лагерях тогда были в основном зэки. Двое из них, И. Н. Гутор из Белоруссии и Б. А. Корнфельд из Одессы - о нем рассказано в «Архипелаге ГУЛаг» А. Солженицына - решили меня уберечь от вероятной гибели. Они мне поставили фиктивный диагноз: шизоидная психопатия. С тех пор работал только внутри зоны. Через полгода поступило указание, чтобы всех с психиатр. диагнозами отправить в инвалидный лагерь под Карагандой Спасск - Спасск, который называли «долиной смерти». Врачи-зэки И. М. Червини (венгр) и М. Я. Манотинский (упоминаемые в «Архипелаге ГУЛаге») держали меня в больнице, где я был на хозяйственной работе - возил воду и уголь, занимался уборкой. В 1954 году мое дело было пересмотрено и срок был сокращен (без реабилитации).
На воле работал каменщиком, слесарем, монтажником, а после защиты диплома - химиком-технологом (начальником смены).
17 октября 1969 года - второй арест, по ст. 190-1 УК РСФСР (самиздат). На этот раз признали невменяемым (проф. Д. Р. Лунц и Л. И. Табакова) и отправили в Орловскую СПБ. Диагноз: шизофрения, параноидальный синдром. Свои наблюдения в СПБ записал и рукопись сумел передать друзьям на свободу. Записки разошлись в самиздате и были опубликованы за рубежом. Их передавало западное радио, и в Орле об этом стало широко известно. Негодующие надзиратели-сталинисты возмущались, что меня, вполне здорового, держат в больнице, а надо бы судить и расстрелять.
В 1978 - 80 гг. входил в редколлегию самиздатского журнала «Поиски», в котором опубликовал ряд публицистических работ.
В 1976 - 82 гг. печатался в официальной периодике - газеты «Известия», «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Московская правда», «Московский комсомолец», «Вечерняя Москва», «Литературная газета», «Неделя», «Красная Звезда», «Гудок», «Воздушный транспорт», «Строительная газета», «Архитектура», «Советская Эстония», «Смена» (Ленинград), «Волга» (Астрахань) и журналы «Огонек», «Юность», «Работница», «Театральная жизнь», «Морской флот» (всего 34 издания). Темы публикаций: популярная этнография, фольклористика, топонимика, популярные очерки по этимологии и лексикографии, о книжных раритетах, из истории промышленности и транспорта и т.д. Всего более двухсот публикаций.
17 июня 1982 г. - арест. Обвинение: участие в редактировании [8] номеров журнала «Поиски» и выпусков «Информационного бюллетеня СМОТ» (свободного профсоюза). Признан был невменяемым (проф. М. Ф. Тальце и та же Табакова) и отправлен в Талгарскую СПБ (Казахстан), где пробыл 3 с половиной года. Врач Б. Анапияев, человек крайне невоспитанный, откровенно мне говорил, указывая на историю болезни: «То, что тут написано - х.... на постном масле! Тебе никакого диагноза не надо было ставить, а отправить на 10 лет на полосатую зону» (т.е. на зону особого [режима]). Если бы это сделали, я был бы счастлив. За годы в Талгаре меня [подвергали] медикаментозным пыткам почти постоянно, это, в частности, [санкционировалось] проф. М. Гонопольским, но в большей мере - представителями спецслужбы, которые в Казахстане открыто распоряжались в психиатрии.
Освободили меня по прямому указанию из Москвы в феврале 1987 г., но после Казахстана я пробыл еще 10 месяцев в 5 городской больнице (Столбовая).
<1988 или 1989>
Отец некоторое время был «лишенцем», т.е. лишен избирательного права и продовольственных карточек, мать была малограмотной и растила 4-х детей, а 5-й, подросток, уже работал. Преследуемый нескончаемой нуждой, отец отдал двух сестер-близнецов пяти лет в детский дом. По достижении 5 лет и меня отдали в тот же детский дом на Остоженке. Отец, кроме всего, полагал, что это учреждение даст детям «адэкватное» воспитание, чтобы нам не пропасть в Содоме и Гоморре 30-х годов и выйти на «широкую дорогу» преуспеяния в патологической ситуации набирающего темпы террора, тотального осведомительства, оборонного бума, идеологической «стрижки» мозгов.
Действительно, с первых классов школы во мне уже вызревал гомо-советикус, но война вырвала почти всю приютскую детвору, особенно мальчиков, из прокрустовых лап пионерской и комсомольской дрессировки. Война обнажила почти все язвы орвелловского супергосударства - и пропаганда была бессильна отвлечь от них детское внимание, которое не мог до конца поглотить военно-патриотический подъем. Голодным детдомовцам приходилось воровать из государственных хранилищ горох, пшеницу, просо, коноплю, и мы их грызли едва ли не круглую зиму, а летом воровали на бахче и картофельном поле.
Окончив 6-й класс, я уехал из Башкирии, куда на время войны эвакуировали детский дом. Это было мое первое самостоятельное путешествие. Вернулся в Москву, к родителям, когда до 9 мая 1945 г. оставалось [10] месяцев. После 7 класса пошел работать на фабрику, учился в вечерней школе. Демобилизовалась после фронта старшая сестра и вернулся из госпиталя брат, семья из семи человек жила в комнате 24 м² - в коммунальной квартире, где не работала канализация. Это было в Зарядье - рядом с Красной площадью.
[5] сентября 1949 г. - первый арест по обвинению в антисоветской агитации. На Лубянке сначала не давали спать, а в конце октября поместили в карцер, где от холода заснуть нельзя было ни минуты. На 4-й или 5-й день начались зрительные галлюцинации, позже - слуховые. Я требовал врача, который явился тут же и «успокоил» - это, мол, в карцере бывает у всех. Даже в то страшное время тюремные правила предусматривали освобождение из карцера при заболевании, но галлюцинации не считались признаком заболевания. Я провел там 10 суток, минута в минуту. После выхода из карцера галлюцинации прекратились и больше никогда не повторялись. В первых числах декабря того же 1949 г. меня отправили в институт им. Сербского на стационарную экспертизу.
12 января комиссия (проф. Бунеев и Введенский) признали меня психически здоровым. Вскоре Особым Совещанием при МГБ я был заочно приговорен к 10 годам лагерей. Отбывал их в Северном Казахстане. Дерзкий нрав бывшего детдомовца сказывался в моих отношениях с надзирателями, много суток я провел в карцере и в БУРе (штрафном бараке). Все это могло плохо кончиться. Врачи в лагерях тогда были в основном зэки. Двое из них, И. Н. Гутор из Белоруссии и Б. А. Корнфельд из Одессы - о нем рассказано в «Архипелаге ГУЛаг» А. Солженицына - решили меня уберечь от вероятной гибели. Они мне поставили фиктивный диагноз: шизоидная психопатия. С тех пор работал только внутри зоны. Через полгода поступило указание, чтобы всех с психиатр. диагнозами отправить в инвалидный лагерь под Карагандой Спасск - Спасск, который называли «долиной смерти». Врачи-зэки И. М. Червини (венгр) и М. Я. Манотинский (упоминаемые в «Архипелаге ГУЛаге») держали меня в больнице, где я был на хозяйственной работе - возил воду и уголь, занимался уборкой. В 1954 году мое дело было пересмотрено и срок был сокращен (без реабилитации).
На воле работал каменщиком, слесарем, монтажником, а после защиты диплома - химиком-технологом (начальником смены).
17 октября 1969 года - второй арест, по ст. 190-1 УК РСФСР (самиздат). На этот раз признали невменяемым (проф. Д. Р. Лунц и Л. И. Табакова) и отправили в Орловскую СПБ. Диагноз: шизофрения, параноидальный синдром. Свои наблюдения в СПБ записал и рукопись сумел передать друзьям на свободу. Записки разошлись в самиздате и были опубликованы за рубежом. Их передавало западное радио, и в Орле об этом стало широко известно. Негодующие надзиратели-сталинисты возмущались, что меня, вполне здорового, держат в больнице, а надо бы судить и расстрелять.
В 1978 - 80 гг. входил в редколлегию самиздатского журнала «Поиски», в котором опубликовал ряд публицистических работ.
В 1976 - 82 гг. печатался в официальной периодике - газеты «Известия», «Комсомольская правда», «Советская Россия», «Московская правда», «Московский комсомолец», «Вечерняя Москва», «Литературная газета», «Неделя», «Красная Звезда», «Гудок», «Воздушный транспорт», «Строительная газета», «Архитектура», «Советская Эстония», «Смена» (Ленинград), «Волга» (Астрахань) и журналы «Огонек», «Юность», «Работница», «Театральная жизнь», «Морской флот» (всего 34 издания). Темы публикаций: популярная этнография, фольклористика, топонимика, популярные очерки по этимологии и лексикографии, о книжных раритетах, из истории промышленности и транспорта и т.д. Всего более двухсот публикаций.
17 июня 1982 г. - арест. Обвинение: участие в редактировании [8] номеров журнала «Поиски» и выпусков «Информационного бюллетеня СМОТ» (свободного профсоюза). Признан был невменяемым (проф. М. Ф. Тальце и та же Табакова) и отправлен в Талгарскую СПБ (Казахстан), где пробыл 3 с половиной года. Врач Б. Анапияев, человек крайне невоспитанный, откровенно мне говорил, указывая на историю болезни: «То, что тут написано - х.... на постном масле! Тебе никакого диагноза не надо было ставить, а отправить на 10 лет на полосатую зону» (т.е. на зону особого [режима]). Если бы это сделали, я был бы счастлив. За годы в Талгаре меня [подвергали] медикаментозным пыткам почти постоянно, это, в частности, [санкционировалось] проф. М. Гонопольским, но в большей мере - представителями спецслужбы, которые в Казахстане открыто распоряжались в психиатрии.
Освободили меня по прямому указанию из Москвы в феврале 1987 г., но после Казахстана я пробыл еще 10 месяцев в 5 городской больнице (Столбовая).
<1988 или 1989>